Где навис горизонт
над провалом речного изгиба,
Где скалистых вершин
отчеканился в небе узор,
Там, внизу, среди скал
разбегаются крыши Кахиба,
А вверху, среди туч,
притаился на скалах Гоор.
Три студента, профессор,
рабочие от сельсовета,
Археологов рать,
что тревожит разломы веков,
И - огромное небо.
И - эхо в ущелье.
И лето.
И рисунки в пещерах.
И сеть первобытных следов.
Молча школьный учитель,
в душе - сталинист и безбожник,
Улыбаясь чему-то,
на теплую землю прилег,
Ярик, гость из Москвы,
забулдыга и вольный художник,
И седой аксакал,
что забрел сюда на огонек.
Заглушая усталость
веселым вином и бравадой,
Коротали они
уплывающий в прошлое час,
И была среди них
та, которую Шехерезадой
Звали в шутку они
за бездонные пропасти глаз.
Раскаленные камни.
Ползет по ущелью прохлада.
Остывающий воздух
на синих откосах висит.
Взгляд в ручей погрузив,
грезит сказками Шехерезада.
И растрепанный локон
на лбу загорелом лежит.
Заискрятся стаканы,
ненужную грусть разгоняя,
За удачу раскопок сдвигаясь,
в ночи зазвенят.
И над скошенной набок
соломенной крышей сарая
Первых звезд хоровод побежит,
как отара ягнят.
Повариху-волшебницу
званьем ханум окрестили.
Царству круп и кастрюль
не мешал исторический вздор.
Быть царицею кухни
с почетом ее пригласили
Из заоблачной выси,
где тонет в тумане Гоор.
Разгоралось веселье,
и слушала ночь молчаливо,
Как плескался ручей,
как играла водою рука,
И свисала с небес
изумрудная звездная грива,
И, насупясь, стояли,
закутавшись в бурки, века.
И орали сверчки.
И потомок античного грека,
Что собою дополнил
в архивах селения лист,
Подпевал, улыбаясь,
застенчивый внук Алибека,
Алибек Ионидос,
учитель и сталинист.
Из глухого ущелья
тянуло дыханием ржавым,
Уползая в долину,
светились Кахиба огни,
И под рокот гитарный
там пелись стихи Окуджавы,
И кивал аксакал,
ухо ближе к певцу наклонив.
Может, бог добродушный
на темном раскинутом глянце,
Улыбаясь, на звездах
чертил этот милый сюжет,
И звучали стихи,
и плыла белой лебедью в танце
К свету Шехерезада,
и ночь ей кивала в ответ.
И прыгнув к огню,
среди гор, что стояли сурово,
Разгоняя рукою
назойливый времени шум,
Проспиртованным ртом
Ярик яростно гнал Гумилева,
И почетную чашу
ему подносила ханум.