«Какая глыба ума! Какой матёрый человечище!»
Это ленинская характеристика Льва Николаевича Толстого, определившая его место в русской литературе и автоматически поместившая произведения графа в советские школьные программы, знакома, наверное, всем людям, старше сорока лет. Сначала в ней просто никто не осмеливался усомниться, потом – привыкли. Писали сочинения «на тему», разбирали характеры главных (а иногда и второстепенных героев), восторгались философскими отступлениями и умозаключениями гения.
Мимоходом касались его семейной жизни – не слишком счастливой, как считалось, раз уж на склоне дней сбежал из родного дома от недалекой, погрязшей в детях и хозяйстве, ничего не понимавшей в необыкновенном муже жены.
От хороших жен не уходят в никуда, правда?
И как-то никому не приходило в голову задуматься над тем, каково было этой самой жене прожить почти полвека рядом с мягко говоря непростым человеком, родить ему тринадцать детей, терпеть внезапные перепады его настроений, патологическое неумение (и нежелание) скрывать свои мысли.
В том числе, и о том, что женщина – существо бездушное, бесчувственное, не способное ни к чему, кроме плотского греха, созданная исключительно для того, чтобы осложнять и портить жизнь мужчине. Записывать это в дневник – и давать в обязательном порядке прочесть… жене. Страдать неуемным сладострастием (на грани ненормальности) и обвинять в этом… конечно же жену.
Она терпела. Не молча и безропотно, а с попытками образумить, как-то исправить, что-то доказать. Кроме безобразных скандалов, это ничего не приносило. Графиня Толстая несколько раз пыталась покончить с собой, мечтала умереть в очередных родах, просто исчезнуть, раствориться в окружающем пространстве.
Ничего не получалось. День за днем длился этот изломанный, в прямом и переносном смысле слова кровоточащий брак. На плечах графини был огромный дом в знаменитой Ясной Поляне, бесконечные хлопоты по усадьбе и по хозяйству, воспитание детей – все.
Графу было не до того – он творил и размышлял во время долгих прогулок, пока жена переписывала его труды: почерк Толстого никто не мог разобрать. В благодарность она получила «Крейцерову сонату», прочитав которую, слегла с нервным расстройством.
И все-таки продолжала жить навязанной ей жизнью.
Потому, что любила, хотя об этом мало кто догадывался и даже думал. Ведь начиналось-то все со стремительной и даже где-то романтической любви.
Некоторым образом это напоминало сказку. Жили-были три сестрицы… Три дочери кремлевского врача Андрея Евстафьевича Берса и его супруги Любови Александровны, урожденной Иславиной. Не красавицы, но прекрасно воспитанные и образованные. Не знатные, но притягивавшие к себе внимание очень многих потенциальных женихов. Бесприданницы, нимало этим не тяготившиеся – так их воспитали. Любящие дочери и сестры в теплой, дружной семье.
Немудрено, что дом Берсов был постоянно полон гостями – в основном, молодыми людьми. Но до серьезного как-то не доходило: музицировали, танцевали, играли в шахматы и шарады. Родители не слишком переживали: дочери были еще очень молоды. Найдут и они свое счастье.
Знали бы они, что счастье – для всех троих! – уже почти нашлось, причем в лице одного и того же человека, тайно влюбленного…
В кого? Да, пожалуй, во всех сестер, только старшей, Елизаветы, побаивался, а к младшей, Татьяне, относился, как к милому ребенку. И только Софья была, как ему казалось, тем идеалом женщины и жены, который он уже отчаялся найти.
Он – это граф Лев Николаевич Толстой, молодой офицер, который в ноябре 1855 года прибыл в Петербург из Севастополя и сильно заинтересовавший столичное общество. Не военными подвигами – их-то как раз почти не было – а растущей славой в литературном мире. Еще на Кавказе им были написаны рассказы «Набег», «Рубка леса», «Записки маркера», «Казаки», «Севастопольские рассказы».
Известный романист и драматург Писемский говорил:
- Этот офицеришка всех нас заклюет, хоть бросай перо….
И действительно слава графа Льва Толстого росла стремительно. Правда, в личной жизни все было далеко не так блестяще. Он отмечал у себя первые признаки надвигавшейся старости и уже почти отказался от семейного счастья. К тому же, когда он решился, наконец, сделать предложение одной из московских барышень – княжне Львовой, то получил решительный и крайне болезненный для его самолюбия отказ. Да и другие девушки находили, что «с ним интересно, но тяжело».
Редкая проницательность для барышень, нужно отметить.
К тому же граф не был внешне особенно привлекателен. Некрасив, с широким носом и толстыми губами. Не слишком любил танцевать, не умел вести куртуазные беседы, был, кажется, богат, но жизнь вел весьма скромную. К тому же предъявлял к будущей жене весьма высокие требования, причем не в общепринятых рамках – красота, приданное, влиятельная родня, что еще как-то можно было понять.
Нет, девушка должна была быть умна, проста в обхождении, искренна, здорова, привлекательна, готовой быть образцовой матерью его детей, на все смотреть глазами мужа и во всем быть его помощницей. К тому же обязана забыть свет, поселиться с мужем в деревне и целиком посвятить себя семье.
То есть такой, каких просто не бывает. Или бывают, но уж никак не в светском российском обществе.
Стать графиней Толстой хотели бы многие. Но при этом – вращаться в свете, ни в чем себе не отказывать и жить, разумеется, если не в столице, то хотя бы в Москве. А похоронить себя в деревне, стать только женой и матерью… Нет, таких отважных как-то не находилось.
А ведь должна была еще быть взаимная любовь, а не просто – приязнь и симпатия. Лучше всего, конечно, сильная страсть, причем взаимная. Цель почти нереальная: влюблялся граф постоянно, но… никого еще так и не полюбил по-настоящему.
Но все-таки почти выбрал невесту. Как-то неожиданно сказал своей старшей сестре, Марии:
- Если женюсь, так на одной из Берс.
– Ну вот и женись на Лизе, – отвечала графиня, – прекрасная жена будет: солидная, серьезная, воспитанная.
Случайно узнавшие о планах Толстого Берсы пришли в восторг: они и мечтать о таком браке не осмеливались. Сама Лиза на какое-то время утратила обычную сдержанность и рассудительность, принялась неумело кокетничать с графом. И этим похоронила возможность блестящего (как всем казалось) замужества.
Лев Николаевич, чувствуя создававшуюся атмосферу, начал откровенно ею тяготиться:
«День у Берсов приятный, но на Лизе не смею жениться… Она искушает меня; но этого не будет. Один расчет недостаточен, чувства нет».
А тихая, кроткая Софья хорошела с каждым днем. Она превратилась в привлекательную девушку с темно-карими большими глазами и темной косой. Стала выезжать в свет, могла не просто поддержать разговор, но и вести серьезную беседу. Спокойная, покладистая, абсолютно чуждая кокетства. Она любила литературу, живопись, музыку, но сама не проявляла особых талантов.
Из такой, пожалуй, можно было – как из воска – вылепить образцовую спутницу жизни. Но Лев Николаевич все никак не мог решиться: теперь его занимала младшая сестра: живая, хорошенькая, с прекрасным голосом и… постоянно в кого-то влюбленная. Нет, с младшей Берс было слишком рискованно строить серьезные планы.
В августе 1862 года семья Софьи гостила у деда, Исленьева Александра Михайловича, в его имении Ивицы Одоевского района Тульской области, и по дороге остановилась в Ясной Поляне.
Тогда-то Лев Николаевич вдруг заметил в восемнадцатилетней Соне прекрасную девушку, волнующую и очаровательную.
Тем временем у Софьи появились серьезные поклонники – и это подтолкнуло Толстого к решающему шагу. Не сразу, конечно. Неожиданно для себя Толстой почувствовал ревность. Он начал появляться в семье Берсов чуть не каждый день. Сонечка встречала его то весело и радостно, то грустно и мечтательно, то строго.
«…Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Она прелестна во всех отношениях. А я – отвратительный. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться».
Однажды вечером Толстой, как обычно, пришел к Берсам, но был сам на себя не похож. Волновался, обрывал разговоры на полуслове, то садился за рояль, то, не доиграв начатого, вставал и бесцельно ходил по комнате.
Звал Софью играть в четыре руки, она немедленно соглашалась, но была так же взволнованна, как и он. Музицирование то и дело прерывалось. Наконец, Толстой, так и не решившись заговорить, передал Софье письмо.
«Софья Андреевна! …Ложный взгляд вашего семейства на меня состоит в том, как мне кажется, что я влюблен в вашу сестру Лизу. Это несправедливо… Я бы помер от смеху, ежели бы месяц тому назад мне сказали, что можно мучиться, как я мучаюсь, и счастливо мучаюсь это время. Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? …Но ежели никогда мужем я не буду, любимым так, как я люблю, это будет ужасно…»
Софья тут же показала письмо родным, приведя их в нешуточное смятение.
– Откажись! – с рыданием в голосе простонала старшая сестра.
Старый доктор Берс, огорчившись за старшую дочь, в первые минуты не хотел давать согласия. Но слезы Сонечки решили дело.
Она подошла к взволнованному, бледному Толстому и тихо сказала:
– Разумеется, да!
Так внезапно и просто все решилось. Откуда впоследствии появилась сцена с перепиской на биллиардном столе – только первые буквы каждого слова, которые Софья и Лев Николаевич чудесным образом угадывали, неизвестно. Но – появилась и впоследствии была закреплена сценой объяснения Кити и Лёвина в «Анне Карениной», где Толстой, как считается, описал свое сватовство.
Точнее было бы сказать, описал то, что хотел бы считать реальностью. Годы многое стерли в памяти, многое исказили. Фактом остается только то, что графское предложение семейством Берсов было принято. Софья стала невестой, Лиза впала в депрессию, младшая Татьяна так ничего толком и не поняла.
Тогда – не поняла. Впоследствии она яснее других осознала смысл происшедшего. Но для этого должно было многое произойти в ее собственной жизни, в том числе – и череда влюбленностей, одна из которых чуть не закончилась грандиозным скандалом. Но об этом – чуть позже.
По настоянию Толстого венчаться решили через неделю, что было вообще беспрецедентно: обычно между помолвкой и венчанием проходило как минимум несколько месяцев.
Москва была переполнена слухами и домыслами, отнюдь не лестными для невесты. Но граф спешил.
Боялся передумать?
В дневнике он писал:
«Непонятно, как прошла неделя. Я ничего не помню; только поцелуй у фортепиано… Сомнения в ее любви и мысль, что она себя обманывает».
На самом деле столь малый срок между помолвкой и свадьбой объяснялся всего лишь нетерпением графа, которому казалось, что он, наконец, нашёл свой идеал женщины и панически боялся его потерять, Много лет спустя, создавая роман «Анна Каренина», он описывал свои переживания, передав их Константину Лёвину. Но литературному герою сам Толстой не позволил устроить молниеносную свадьбу, наделив его терпением и здравомыслием, которых сам в свое время не имел.
Кстати, Лев Николаевич не нашел ничего лучшего, как дать невесте прочесть весь свой дневник. Софья прочла про его увлечения и горько плакала над этими «ужасными» тетрадями. В них было все: карточные долги, пьяные гулянки, цыганка, с которой ее жених намеревался жить, девки, к которым ездил с друзьями, яснополянская крестьянка Аксинья, с которой проводил летние ночи и которая забеременела от него, барышня Валерия Арсеньева, на которой чуть не женился и обещание Толстого:
«У себя в деревне не иметь ни одной женщины, исключая некоторых случаев, которые не буду искать, но не буду и упускать».
По крайней мере, честно. Только непонятно, зачем нужен был этот душевный стриптиз. Софья и без того догадывалась, что жених провел бурную молодость. Да он, собственно, никогда и ни от кого и не скрывал своих увлечений. Наоборот – в молодости гордился ими. Это уже потом клеймил порок и воспевал добродетель. Причем тоже – вполне искренне, только совершенно позабыв о собственных грехах.
На счастье Толстого, Софья была слишком молода и невинна, чтобы сделать из этой исповеди правильные выводы и не питать напрасных иллюзий.
Да и стать графиней все-таки очень хотелось.
Кстати, несмотря на изрядный жизненный опыт, граф был по-своему идеалист и ожидал, что супруга сможет восполнить ему отсутствие того душевного тепла, которого он лишился, со смертью матери. Свою избранницу он хотел видеть не только верной женой и заботливой матерью будущих детей, но и, что немаловажно, ближайшей помощницей в литературном творчестве, способной в полной мере оценить писательский дар своего мужа.
Он надеялся встретить в своей супруге идеал, который вряд ли мог бы существовать в реальной жизни. Верная жена и заботливая мать – это понятно и не требовало особых душевных усилий. Но по совместительству еще и литературный секретарь и восторженная поклонница… Для одной женщины это была слишком тяжелая нагрузка.
Но Софья, движимая самыми благими намерениями, неоднократно говорила, что желала бы отказаться от блеска светского общества, в котором уже была принята благодаря положению отца, Она мечтала о жизни рядом с мужем и детьми в тиши загородного имения. Ясная Поляна представлялась ей какой-то тихой обителью, где нет ни суеты, ни недоразумений, ни разочарований.
Все-таки невеста Толстого была еще очень молода и наивна.
В день свадьбы утром Лев Николаевич нарушил еще одну традицию: неожиданно приехал к невесте, чего делать категорически не полагалось. Но Толстому была нужна «последняя капля правды», он настойчиво допытывался у невесты, любит ли она его, не смущают ли ее воспоминания о других поклонниках, не честнее ли разойтись.
И это в день свадьбы, когда невеста и так была вся – сплошной клубок нервов!
Венчание состоялось в придворной кремлевской церкви. Лицо невесты было заплаканным, что немудрено, однако к гулявшим сплетням прибавились новые.
После поздравлений, шампанского, парадного чая у доктора Берса Софья Андреевна переоделась в темно-синее дорожное платье и молодые уехали в Ясную Поляну, где обосновались на двух этажах флигеля, поскольку большой господский дом давно уже был продан за карточные долги.
Софья была потрясена: ни малейших следов роскоши, обстановка скромнее, чем в родительском доме, сервировка стола – чуть ли не мещанская. В саду – ни одного цветка, вокруг дома – лопухи, на которые малочисленная прислуга выбрасывала сор.
Муж сразу сменил великолепный модный костюм на теплую блузу, которую и носил потом практически постоянно. Нарядные платья из приданного были аккуратно развешаны в старом, рассохшемся шкафу и… забыты. Гости в Ясной Поляне были редкостью, да и для них городские платья были слишком хороши.
Так, во всяком случае, считал Толстой.
Его привычки вообще удивляли молодую жену. Например, он спал на темно-красной сафьяновой подушке, напоминавшей сиденье экипажа, причем не покрывал ее даже наволочкой. Укрывался ватным лоскутным одеялом и был поражен, когда Софья Андреевна сменила его на шелковое пуховое из своего приданного, да еще приказала подшивать снизу каждую неделю свежую простыню.
«Вообще меня поражала простота и даже бедность обстановки Ясной Поляны. Пока не привезли моего приданого серебра, ели простыми железными вилками и старыми истыканными серебряными, очень древними ложками», - писала в дневнике Софья Андреевна.
Прислуга (не слишком, кстати, многочисленная) долго не могла взять в толк, чего добивается молодая барыня. Приходилось многое делать самой, показывая пример.
Через три с половиной месяца после свадьбы Толстой написал в дневнике:
«Счастье семейное поглощает меня всего… Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу: она смотрит на меня и любит. И никто – главное я – не мешаю ей любить, как она знает, по-своему. Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем; и она скажет: «Левочка!»… и остановится: «отчего трубы в камине проведены прямо?» или «почему лошади не умирают долго?» … Люблю, когда я вижу ее голову, закинутую назад, и серьезное, и испуганное, и детское, и страстное лицо; люблю, когда…».
Пока идиллией Толстых любовались все. Но уже начались припадки ревности, причем с обеих сторон. Казалось бы, в деревенской глуши ревновать не к кому. Но стоило кузине молодой графини – Ольге Исленьевой, гостившей в Ясной Поляне, поиграть в четыре руки на рояле со Львом Николаевичем, как Софья уже ревновала и ненавидела гостью.
Муж? Он ревновал еще больше. К учителю яснополянской школы или к почти незнакомому молодому гостю – да к кому угодно. В этом плане фантазия его была безгранична. И спасения от этого он видел в… переезде в город.
«Я часто мечтаю о том, как иметь в Москве квартиру на Сивцевом Вражке. По зимнему пути присылать обоз и жить 3 — 4 месяца в Москве. Ваш мир, театр, музыка, книги, библиотека и иногда возбуждающая беседа с новым умным человеком, вот наши лишения в Ясной. Но лишение, которое гораздо сильнее – это считать каждую копейку, бояться, что у меня не хватит денег. Желать что-нибудь купить и не мочь. Поэтому до тех пор, пока я не буду в состоянии отложить столько-то для поездки в Москву, до тех пор мечта эта будет мечтой», – писал он отцу Софьи.
Граф оказался совсем не так богат, как представлялось окружающим, да еще и скупым при этом. Денег на толкового управляющего было жаль, поэтому на плечи юной жены легли заботы о руководстве конторой, расчеты с наемными рабочими, домашнее хозяйство, амбары, скотоводство. До последних дней беременности она бегала по усадьбе с большой связкой ключей у пояса.
Первый ребенок родился у Толстых 28 июня 1863 года. Роды протекали тяжело. Толстой находился рядом – вытирал жене лоб, целовал руки. Недоношенного, слабенького мальчика назвали Сергеем.
Кормить сына сама Софья не могла – очень болела грудь, да и врачи не разрешали. Но Толстого все это страшно сердило.
«Боль меня гнет в три погибели. Лева убийственный… Ничто не мило. Как собака, я привыкла к его ласкам – он охладел… Мне скучно, я одна, совсем одна… Я – удовлетворение, я – нянька, я – привычная мебель, я женщина», – писала в дневнике Софья Андреевна.
«…Соня, голубчик, я виноват, но я гадок… во мне есть отличный человек, который иногда спит. Ты его люби и не укоряй», – отвечал Лев Николаевич в своем дневнике.
Простота быта Льва Николаевича, его принципы и привычки – к ним супруга привыкала долго. Она подчеркивала, как нелегко ей приходилось первые годы.
«Я была беременна Таней, уже пять месяцев, но меня не нежили и не берегли, напротив, я должна была ко всему привыкать и приспособляться к деревенской жизни, а городскую свою, изнеженную, забывать».
Лев Николаевич к детям относился сердечно, но терпеть не мог поцелуев, ласк и нежностей. От новорожденных вообще держался на приличном расстоянии.
– Со мной делается что-то вроде судорог, так я боюсь брать на руки маленьких детей…
Через десять лет после свадьбы у Толстых было шестеро детей: Сергей, Татьяна, Илья, Лев, Маша, Петр. Родители принимали самое деятельное участие в их воспитании. Софья Андреевна учила их русской грамоте, французскому и немецкому языкам, танцам. Лев Николаевич преподавал математику. Никаких гувернеров и гувернанток Толстой принципиально не признавал, считая это не только неестественным, но и аморальным(!).
«Все это притворство и кривляние, это неестественно и стыдно».
Что угодно – только не наемные учителя. Хотя сам вырос с гувернерами, воспитателями и многочисленными педагогами. Но вот чем-то ему эта система не угодила.
Увы, ссоры, которые бывают во всякой семье, постепенно подтачивали когда-то почти идиллические отношения.
- Ты знаешь, Соня, – сказал как-то Толстой, – мне кажется, муж и жена – как две половинки чистого листа бумаги. Ссоры – как надрезы. Начни этот лист сверху нарезать и… скоро две половинки разъединятся совсем.
Но пока еще Толстой был почти счастлив. Он приступил к работе над «Войной и миром». Роман стоил Толстому пяти лет напряженного труда, но зато принес писателю славу и деньги.
И если с годами, когда число детей все увеличивалось, Софья Андреевна гораздо реже играла на рояле в четыре руки с мужем, то она, тем не менее прониклась его творчеством. Софья Андреевна собственноручно переписала «Войну и Мир» семь раз. И просиживала за письменным столом до поздней ночи, вовсе не считая, что совершает своего рода подвиг.
Даже после 12 лет супружеской жизни она и Толстой еще были единым целым. Но свою любимую героиню – Наташу Ростову – писатель нашел не в жене, а в ее младшей сестре, Татьяне, которая подолгу гостила в Ясной Поляне.
- Ты думаешь, что просто так у нас живешь, - сказал ей как-то Толстой, - а я тебя всю описываю. Все твои романы, твои ошибки, твои капризы, твое пение…
Действительно, Татьяна Берс в пору своего девичества – это Наташа Ростова. С четырнадцати лет она была постоянно в кого-нибудь влюблена: то в своего кузена Кузьминского, то в другого родственника – Анатоля Шостака, то в старшего брата Толстого Сергея. Она сама говорила:
- Как же жить без любви? Я умру, если не буду влюблена.
Так что часть личной жизни младшей сестры Софьи Андреевны можно подробно узнать из романа Толстого. Правда, после состоявшегося наконец брака с Кузьминским, сходство закончилось. Татьяна не забросила свои «очарования», по-прежнему наряжалась, любила ездить верхом, танцевать, музицировать и родила только одну дочку – Марию. За что регулярно получала выговоры от мужа сестры: порядочные замужние женщины так себя не ведут.
И уж совсем вышел из себя Лев Николаевич, когда на конной прогулке Татьяна почему-то отстала от общей кавалькады вместе с Анатолем Шостаком. Как выяснилось позже, что-то случилось со сбруей лошади девушки, а Шостак воспользовался ситуацией, чтобы признаться своему «предмету» в любви. Буря разразилась грандиозная.
- Ты не должна попускать себя! – то и дело повторял Толстой.
Из этого в общем-то пустячного эпизода раздули настоящий скандал. Шостака семейство Толстых фактически выставило вон, и тому пришлось уехать. Но это было не все. Тщательно допросив свояченицу на предмет ее ощущений в момент любовного объяснения, Лев Николаевич впоследствии использовал их в «Войне и Мире» в истории соблазнения Наташи Анатолем Курагиным.
Татьяна была возмущена, когда прочитала эти страницы романа. «Я и не подозревала тогда цели его вопросов и была с ним откровенна», - написала она позже в своих мемуарах.
Влюбленному светскому льву Толстой отомстил в обычной своей манере: вывел отрицательным героем. Анатоль Курагин, литературное воплощение Шостака, - «беспокойный дурак», по выражению собственного отца, пустой волокита и безоглядный кутила - не достоин ни любви, ни дружбы, ни уважения. Хотя к прототипу подобная характеристика никак не подходила.
Но ни на что, кроме родов, женщина, по мнению Толстого, была просто неспособна.
Софья Андреевна и это отметила в своем дневнике:
«Вчера вечером меня поразил разговор Л. Н. о женском вопросе. Он и вчера, и всегда против свободы и так называемой равноправности женщины; вчера же он вдруг высказал, что у женщины, каким бы делом она ни занималась: учительством, медициной, искусством, — у ней одна цель: половая любовь. Я возмутилась страшно таким мнением и стала упрекать Льву Нико¬лае¬вичу».
Но упреки жены вызывали у Толстого только раздражение. Она вообще стала его раздражать чуть ли не самим фактом своего существования в его жизни.
Но своих попыток «направлять» Татьяну Берс на правильный путь он не оставил. История с его старшим братом, Сергеем, Толстого ничему не научила. А история была фантастическая.
Своего старшего брата Лев Николаевич только что не боготворил и страстно мечтал быть похожим на него: красавца, щеголя, дамского угодника. Толстой приложил максимум усилий, чтобы его брат и будущая свояченица сблизились. Татьяне было всего шестнадцать, а Сергею - уже тридцать шесть.
Младшая Берс была такой обворожительной, что со старшим Толстым случилось то же, что и с князем Андреем при виде Наташи Ростовой: «Вино ее прелести ударило ему в голову». Татьяна и сама влюбилась без памяти.
«Чувство любви наполнило все мое существо», - признавалась она.
Весной 1863 года Сергей Николаевич сделал Танечке предложение, но свадьбу отложили на год из-за молодости невесты. В назначенный срок жених приехал в Ясную Поляну, до свадьбы оставалось две недели.
И тут выяснилось неожиданное: Сергей Николаевич уже полтора десятилетия сожительствовал с некоей цыганкой Марьей, прижил с нею целый выводок детей и только теперь задумался: а как она воспримет его брак? О чувствах собственной невесты он при этом не слишком заботился.
Татьяна вернулась к родителям в Москву, где тосковала по неверному жениху и даже пыталась отравиться. Татьяну спас Александр Кузьминский. Он пришел с визитом после долгого перерыва, когда несчастная хотела принять яд. Этот неожиданный визит, как перст судьбы, вернул Тане жизнь и силы, она начала поправляться и оживать.
Через год, придя в себя после пережитой трагедии, Татьяна снова приехала в Ясную Поляну, будучи уверена, что Сергей Николаевич там не увидит. Зря надеялась. В мае бывший жених приехал как ни в чем не бывало, и… все началось сначала, едва не дойдя до непоправимого. Но Сергей внезапно сбежал из имения и прислал брату отчаянное письмо, жалуясь, что ему, что «совершенно невозможно покончить с Машей».
А что же Лев Николаевич? А он с хладнокровным любопытством наблюдал за страданиями родственницы, чтобы потом… отразить их в переживаниях Наташи Ростовой. Как и у героини романа, Танина сердечная рана «заживала изнутри», она снова научилась улыбаться и петь. Кузьминский больше не оставлял свою первую любовь, ухаживал за ней в горе и в радости, а в 1867 году состоялась их свадьба.
Что, кстати, сильно огорчило Льва Николаевича.
К концу семидесятых годов жизнь Толстых, казалось, окончательно наладилась. Лев Николаевич своим литературным трудом значительно приумножил состояние. В начале 80-х он оценивал его в 600 тысяч рублей. Все элементы «доброго, честного счастья», как понимал его в то время Толстой, присутствовали. Слава, какой не пользовался при жизни ни один русский писатель; средства – более чем достаточные; семья – большая и дружная.
Но среди этого счастья Толстым все чаще овладевали печальные мысли о смерти. Умер полуторагодовалый сын Петя. Серьезно заболела Софья Андреевна. Толстой же все чаще задумывался о самоубийстве.
Он перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни. Припадки тоски вызывала не только боязнь смерти, но и ужас перед бессмыслицей жизни, кончающейся смертью. Так он мучился три года.
Мучилась и его жена, только по-другому. Когда женщина родила уже шестерых детей и пережила несколько родильных горячек, врачи строго-настрого запретили графине вновь рожать: если при следующей беременности не погибнет она сама, то не выживут дети.
Льву Николаевичу это категорически не понравилось. Он вообще считал физическую любовь без деторождения грехом. Впрочем, и саму физическую любовь тоже полагал грехом и распущенностью. А поведение своей жены и вовсе аморальным.
«Кто ты? Мать? Ты не хочешь больше рожать детей! Кормилица? Ты бережёшь себя и сманиваешь мать у чужого ребёнка! Подруга моих ночей? Даже из этого ты делаешь игрушку, чтобы взять надо мной власть!», — кричал он на супругу.
Та послушалась мужа, а не врачей. А те оказались правы: следующие пятеро детей умерли на первых годах жизни, что лишь усилило хроническую депрессию графини.
И это говорил человек, который почти в то же самое время записывал в дневник:
«К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастье, которое поддерживает общественное мнение и литература; но брак есть… страдание, которым человек платится за удовлетворенное половое желание. Главная причина этих страданий та, что ожидается то, чего не бывает, а не ожидается то, что всегда бывает… Брак скорее пересечение двух линий: как только пересеклись, так и пошли в разные стороны».
Но это еще куда ни шло, просто философские рассуждения. Были и куда более откровенные записи:
«Не могу преодолеть сладострастия, тем более, что страсть эта слилась у меня с привычкою. Мне необходимо иметь женщину… Это уже не темперамент, а привычка разврата. Шлялся по саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту… Приходила за паспортом Марья… Поэтому отмечу сладострастие… После обеда и весь вечер шлялся и имел сладострастные вожделения…Мучает меня сладострастие, не столько сладострастие, сколько сила привычки… Вчерашний день прошёл довольно хорошо, исполнил почти всё; недоволен одним только: не могу преодолеть сладострастия, тем более, что страсть эта слилась у меня с привычкою».
Но бывали «затмения» и куда более жесткие. Например, когда Софья Андреевна тяжело страдала от гнойной кисты. Её нужно было срочно удалить, иначе женщина бы умерла. А её муж относился к этому даже спокойно и «плакал не от горя, а от радости», восхищённый поведением супруги в муках.
Он препятствовал и операции, будучи уверенным, что Софья всё равно не выживет:
«Я против вмешательства, которое, по моему мнению, нарушает величие и торжественность великого акта смерти».
Хорошо, что врач был умелым и уверенным: всё же провёл процедуру, подарив женщине как минимум 30 дополнительных лет жизни.
К началу душевного кризиса Льва Николаевича Софье Андреевне было уже сильно за тридцать. Со своими разочарованиями Толстой стал скучен, сумрачен, раздражителен, часто из-за мелочей ссорился с женой и из прежнего веселого и жизнерадостного главы семейства превратился в строгого проповедника и обличителя. Он создал общество трезвости, стал вегетарианцем, бросил курить.
С годами Толстой стал религиозен, и всячески пытался избавиться от похоти, считая её животным грехом, который мешает жить. Со временем он стал чувствовать неприязнь ко всем романтическим чувствам, сексу, и соответственно, девушкам.
Прекрасно знавшей его Софье Андреевне все это казалось очередной позой и невыносимым ханжеством, причем своего мнения она от мужа и не скрывала. Тем более, что ее-то муж стремился всегда «иметь поблизости», как самое верное средство от вожделения к другим женщинам.
Моралист ударился в откровенное ханжество, крайне раздражавшее его спокойную и практичную жену. Так разрушали они друг в друге последние остатки любви. Софья Андреевна в автобиографии недоумевала:
«Когда именно мы с ним разошлись – уследить не могу. И в чем?..Следовать его учению я чувствовала себя бессильной».
Летом 1881 года Софья Андреевна дохаживала последние месяцы одиннадцатой беременности. Старший сын поступил в университет, пришла пора вывозить дочь в свет. Толстой в 1882 году купил в Москве знаменитый дом в Хамовническом переулке, не преминув желчно охарактеризовать жизнь в столице:
«Несчастные! Нет жизни. Вонь, камни, роскошь, нищета, разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргии, и – пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях и ездят извозчиками».
Действительно, какая глыба ума! Тонкости наблюдений можно только позавидовать.
Чем старше становится Толстой, тем чаще высказывал свое мнение о женщинах.
«Женщин узнают только мужья (когда уже поздно). Только мужья видят их за кулисами. …Они так искусно притворяются, что никто не видит их, какие они в действительности, в особенности, пока они молоды».
К счастью, умозаключения писателя не помешали его сыновьям вступать в брак, а дочерям благополучно выйти замуж: Мария Львовна в 1897 году обвенчалась с князем Оболенским, а Татьяна Львовна в 1899 году - с помещиком Сухотиным.
Толстой остался с женой и младшей дочерью Александрой. 31 марта 1888 года в сорок четыре года Софья Андреевна родила последнего ребенка, Ванечку, который через шесть лет умер. Реакция мужа была… затрудняюсь подобрать определение.
– Ты перестала быть мне женой! – кричал граф. – Кто ты? Мать? Ты не хочешь больше рожать детей! Подруга моих ночей? Даже из этого ты делаешь игрушку, чтобы взять надо мной власть!
Откричавшись, Толстой заявил, что хочет развестись и уехать в Париж или Америку.
«Нашел на меня столбняк, ни говорить, ни плакать, все хотелось вздор говорить, и я боюсь этого и молчу, и молчу три часа, хоть убей – говорить не могу. Тоска, горе, разрыв, болезненное состояние отчужденности – все это во мне осталось. За что?»…
А ведь если задуматься – действительно, за что?
За то, что фактически в одиночку управляла имением, воспитывала детей, издавала сочинения своего гениального мужа? За то, что рисковала жизнью, рожая чуть ли не до пятидесяти лет? За то, что сквозь пальцы смотрела на многочисленные толстовские чудачества, мастерски прикрытые всевозможными умными теориями?
Но на этом несчастья Софьи Андреевны не закончились. В доме Толстых появился некто Владимир Чертков – сын генерал-губернатора, красавец, блестящий офицер, сводивший дам с ума, Чертков вел бурную жизнь, кутил, играл в карты. И закономерно разорился. Тут, узнав о новой философии «пророка из Ясной Поляны» решил сменить имидж на «образец всех толстовских добродетелей».
Это ему удалось: Толстой до небес расхваливал своего нового адепта и очень скоро передал ему все права на издание своих произведений. Вот с этим Софья Андреевна не смогла смириться: семейные капиталы пошли на обогащение постороннего человека.
Около дряхлевшего Толстого образовались два воюющих лагеря, которые разрывали его на части. В доме Толстых начался ад. Несчастная женщина потеряла над собой всякую власть. Она подслушивала, подглядывала, старалась не выпускать мужа ни на минуту из виду, рылась в его бумагах, разыскивая завещание или записи о себе и Черткове.
Толстой все настойчивее думал о том, чтобы уйти из этого «дома сумасшедших», от людей, разменявших его на рубли. Софья Андреевна решительно обещала мужу покончить с собой в день его ухода.
Назревавший ранее кризис в их отношениях обострился после того как Лев Николаевич, сообразуясь со своими новыми философскими воззрениями, начал всё более выходить за рамки традиций, принятых в той части общества, к которой они принадлежали. Когда муж стал одеваться в крестьянскую одежду, собственноручно пахать землю, тачать сапоги и призывать всех членов семьи «опроститься» подобно ему, она молчала и сносила это как чудачество гения.
Но после того как он вознамерился отказаться от имения и всего нажитого ими имущества в пользу жителей села, а самому перейти в крестьянскую избу, чтобы жить «трудами своих рук», Софья Толстая взбунтовалась.
Толстой к тому же мог разозлиться на жену за любой, даже мельчайших проступок или шорох. Как заявляет Софья Андреевна, тот однажды ночью выгнал её из дома.
«Вышел Лев Николаевич, услыхав, что я шевелюсь, и начал с места на меня кричать, что я ему мешаю спать, что я уходила бы. И я ушла в сад и два часа лежала на сырой земле в тонком платье. Я очень озябла, но очень желала и желаю умереть…», — писала она потом в дневнике.
Последней каплей стал такой эпизод: Лев Николаевич проснулся в ночь с 27 на 28 октября 1910 года и услышал, как жена роется в его кабинете, в надежде отыскать «тайное завещание».
В ту же ночь, дождавшись, когда Софья Андреевна, наконец, ушла к себе, Толстой сбежал из собственного дома в сторону Новочеркасска с 50 рублями в кармане. Там думал получить заграничный паспорт и отправиться в Болгарию.
Но в дороге писатель простыл. Обычная простуда обернулась воспалением лёгких.
Через несколько дней после этого в Ясной Поляне было получено сообщение о том, что Лев Николаевич тяжело болен и находится на станции Астапово, практически в безнадёжном состоянии. Софья Андреевна вместе с детьми тут же отправилась по указанному адресу и нашла мужа уже без сознания, лежащим в доме станционного смотрителя.
Софья Андреевна смогла проститься с ним лишь в самые последние минуты.
7 ноября 1910 года, не приходя в себя, он скончался.
«Пустили меня к нему, – вспоминала Софья Андреевна, – когда он едва дышал, с закрытыми уже глазами. Я тихонько на ухо говорила ему с нежностью, надеясь, что он еще слышит, – что я любила его до конца…».
Льва Николаевича похоронили в Ясной Поляне на краю оврага в лесу.
Софья Андреевна записала в дневнике:
«Невыносимая тоска, угрызения совести, слабость, жалость до страданий к покойному мужу… Жить не могу… …Пусть люди снисходительно отнесутся к той, которой, может быть, непосильно было с юных лет нести на слабых плечах высокое назначение — быть женой гения и великого человека».
Заключительный этап своей жизни она провела в Ясной Поляне и посвятила его издательской деятельности, выпустив из печати собрание сочинений супруга и свою с ним переписку.
Пережив своего мужа на девять лет, Софья Андреевна скончалась в 1919 году от воспаления легких на 76-м году жизни.