Егоров сидел в полутемной маленькой комнате, похожей на кабинет следака, который его допрашивал тогда, в 2018м, и с отвращением курил одну сигарету за другой. Во всех четырех углах обшарпанного стола высились стопки незаконченных карандашных рисунков - никаких красок и кистей в лимбе не предусматривалось, каким бы гениальным художником ты ни был. Пол комнаты также занимали валявшиеся на нем листки бумаги с карандашными же набросками. Егоров допускал, что у него никогда не получится нарисовать то, что он хотел, но из сохранившегося в нем и после жизни упрямства он не оставлял попыток. Стопки листов на столе достигли высоты, на которой уже грозили завалить весь столбик бумаги, и каждый следующий испорченный лист Егоров бросал уже себе под ноги или за плечо.
Он не помнил, сколько уже находился здесь, не помнил, когда в последний раз спал, зато точно знал, что в этом помещении он ни разу не ел, и не столько потому, что еде неоткуда было взяться, а потому что есть он не хотел в принципе. Егоров вообще мало что помнил. Он забыл и как оказался здесь, и где он был до этого, и кого из себе подобных он знал раньше. Единственное, что мелькало у него в голове - это смутное ощущение того, что он оставил в прошлом какую-то многочисленную группу людей и что сейчас эта группа где-то далеко и ее сильно штормит. Он подозревал, что этим людям почему-то очень плохо, в том числе и в данный момент, и он каким-то образом имеет к этому отношение.
Впрочем, он научился оперативно отгонять от себя это сосущее ощущение и заниматься тем, что для него было главным - созданием портрета, который никак у него не получался. Егоров верил, что если сделать какое-то определенное количество попыток - двести, триста, тысячу, две - то портрет непременно получится и что-то изменится. Например, он найдет дверь из этого помещения и сможет выйти. Не то что бы ему хотелось покинуть "кабинет", но заключение в четырех стенах его немало оскорбляло. Оскорбляло тем, что кто-то ведь его поместил сюда, чья-то воля решила за него вопрос о его местонахождении. И почему-то он верил, что лицо, которое он уже давно и безуспешно пытается изобразить на бумаге - это лицо именно того, кто его и загнал сюда. И что если нарисовать это лицо, дверь непременно появится, потому что этот кто-то захочет этот портрет забрать себе.
В какой-то момент что-то неуловимо изменилось. Егоров боковым зрением увидел мелкую плотную тень, шнырявшую по комнате и шуршащую брошенными на пол листками бумаги. Сначала он не придал этому никакого значения, ибо какие-то обрывочные воспоминания о том, почему мы иногда видим краем глаза что-то темное, у Егорова сохранились. Но тут тень издала звук более конкретный, чем шуршание бумагой. Это было низкое скрипучее "мау". Так и есть. Тень оказалась мелкой чорной кошкой - длиннолапой, большеухой и вообще какой-то узкой - чисто пиявка. Тварь, убедившись, что ее наконец заметили, перестала скакать по углам, села рядом с егоровским стулом и разразилась продолжительным сварливым мявом. Ругалась она минут пять, и Егоров постепенно начал понимать, что она хочет донести до него. "Надо же, при жизни меня объявили и фактически сделали котом - и после не оставляют эту тему. А теперь я еще и котоуст, она ж меня тоже поймет, когда я ей отвечу. Ну чисто Гарри Поттер от кошачьих - и смех, и грех", - без злости подумал он - "Ну, что ты мне скажешь, черные твои уши?"
Кошка легко вспрыгнула на стол, уверенно приземлившись в то место, где не лежали листы бумаги, и, не задев ни одной высокой стопки отвергнутых рисунков, продолжила мяукать, а Егоров внимал.
По "словам" кошки выходило, что она последовала за Егоровым, потому что ее хозяйка в ходе какого-то полумагического полу- еще Баст знает какого ритуала пожелала, чтобы не то Егоров вселился в кошку, не то кошка добралась до него, в общем, в результате сформировался некий проводник (в лице кошки), который и выполнил задание.
"Ну хорошо, - сказал Егоров, - расскажи мне, что за хозяйка и что там вообще происходит в мире". "Не имею такой возможности, - в точном соответствии с тюремным языком ответила чорная тварь, - обитателям твоего нынешнего края запрещено узнавать о том, чтО они оставили по своей воле, и как оно, оставленное, себя чувствует после этого. Но так как меня перед восхождением на радугу направили заглянуть к тебе, я могу немного рассказать лично о себе и чуть-чуть о хозяйке. Буквально в двух словах. Так вот. Я своим уходом слегка заслонила чувства моей хозяйки в твой адрес, теперь она будет искать мне замену, и это ее неплохо отвлечет. Я этому очень рада, сам можешь догадаться, почему. Правда, замены тебе у нее нет, и этому я как раз не особо рада. Но мало ли что радует или печалит кошку. Это ее сугубо внутреннее дело. В общем, я, как говорится, dixi и на этом прощаюсь с тобой - как обычно, навсегда. Не поминай лихом, мы ведь в жизни были знакомы, я даже жила у тебя пару месяцев позапрошлой весной. Мау!" - "Мау... - слегка опешив, отозвался Егоров, - эй, подожди, дай хоть жамкну тебя напоследок", - но чорной кошки уже не было в комнате.
Егоров оторвался от начатого рисунка, крутанулся на вертящемся стуле и на четверть часа застыл спиной к столу. Как он ни пытался вспомнить что-либо, ничего не выходило. В голове было густое слепое пятно, как будто кто-то начисто стер все знания о бывшей когда-то жизни. Тогда Егоров решил держаться за услышанное от кошки и жить хотя бы этим - хотя слово "жить" в его положении звучало смешновато и глупо.
Потом он повернулся к столу и посмотрел на свой рисунок, на портрет, который он так давно пытался нарисовать. При взгляде на бумагу Егоров вздрогнул: портрет был, оказывается, готов. Точнее, это был не портрет, и бумага была не бумагой, а зеркальной поверхностью - на Егорова смотрел он сам. Но ничего из ожидаемого не произошло: дверь в комнате не появилась и никто не пожелал забрать нарисованное - то есть уже не нарисованное, а зеркало. Больше делать было нечего.