Я касаюсь чистого листа, как тебя в самый пиковый момент нежности. Хочу. Вожделею. Я мужчина. У меня пенис - пилотовская черная ручка. Я сотворю мир заново, здесь и сейчас сделаю жизнь. Я женщина. Загоню в утробу и снова рожу. Здесь и сейчас сделаю прошлое. Я давно этого мертвого в себе боялась. Пора собрать по косточкам, обрастить мясом - облечь в слова, окунуть в воду жИву (здесь и чернила сгодятся) и - отпустить.
У нас был охуительный секс. Сентябрь. Последняя ночь в том доме. Помнишь? Мы вживались друг в друга, воспроизводились заново вместо тех себя - июльских девятидневных недопризраков, которые как в послесмертии потерялись в том доме. Я только теперь поняла, что это Дом Листьев. И не важно, где он - в штате Вирджиния, Добринке или горбольнице Липецка - дом всегда дом. Комнаты-коридоры-комнаты-коридоры, в которых не горит свет. Никакой. Ни тот, ни этот.
У нас был охуительный секс в Доме Листьев, и дом охуел. Он вслушивался и всматривался, обрушивался всеми коридорами и комнатами. А мы спасались из него в надежду, в новый ритм дыхания вместе.
Это ретроспектива, едем в назад.
Едем вперед. М4 плавится. Солнце изуверствует. Ты четвертый день как научился водить. Держишься за руль как за соломинку - не утонуть в непривычной скорости, не врезаться в небо. Страшно. Летим. Ведь там, в месте с хорошим именем Добринка, нас ждет почтисмерть. Пока еще есть это почти - надо лететь.
Мы купили арбуз. (На трассе гималаи арбузов. Каждые сто метров - гора.) Сама не знаю, зачем это сочное счастье сейчас. Наверно - отпугнуть, отогнать почтисмерть. Арбуз - реальность, а почтисмерть - нет. Я так думаю, когда оборачиваюсь на его полосатый бок на заднем сиденье. Я так думаю, пока...
-
Я теперь знаю, как мир становится мал, как щемит в груди, жмет в рукавах и давит горло. Для меня он - детская водолазка, натянутая на мой полный сорок шестой - не удавит, а ни жить, ни дышать нельзя. Я не дышу, не живу. Вслушиваюсь под дверью главврачевского кабинета. На двери дантова табличка: Lasciate ogni speranza. Не читаю. Вслушиваюсь. Вдыхаюсь. Надеюсь. Консилиум - многоочитое шестикрылое существо - спасет мою дочь. Вслушиваюсь. Лай на разные голоса нарастает.
У Бога есть многие - многокрылатые, многоочитые, многомногие, но таких - нет. Там, за дверью, имя ему Консилиум, из белого халата лезет, чтобы спасти себя - избавиться от пятнадцатилетнего ребенка, не испортить медицинскую статистику.
- Пятнадцать - это почти шестнадцать. В детскую не возьмем...
- Пятнадцать - это еще пятнадцать. Во взрослую не возьмем...
- Понаехали тут... из Москвы... статистику портить...
Ушам не верю. Я про такое слышала. Я такого не слышала. Сижу и жду - из какого отделения... зажимаю уши. Господи, я Тебе верю, помоги моему неверию...
-
Едем, трясемся в развалюхе по зигзагообразной липецкой дороге. Через всю круглую землю, на которой нам места нет. Смотрю, держу руку (такая маленькая), не думаю. В голове мечется, чИркает: верую, помоги моему неверию... ве-ве-ве... блею и ничего не могу...
Полуденный бес разворачивает свое марево. Воздух дрожит, как мутное стекло скорой помощи. Сквозь железную крышу напекает голову. Жжет.
-
Асфальт плавится. Деревья мертвеют. Мир настолько черный, что белый - бельмо. Смотрю на окна больницы - где-то там, на четвертом, реанимация. Больше ничего. Мир кончился.
-
Молодой хирург, пучеглазый, пустоглазый. Когда он заходит в палату, пятилетняя девочка с водянкой головного мозга шарахается, втягивает голову. Не может втянуть.
Хирург (как-то же его звали), горелый от жаркого солнца, крепкий и сильный, молодой. Наверно, мне подумалось, хороший ныряльщик... в чужую смерть... Теплый - ни холодный, ни горячий - поэтому его дети боятся. Процентщик. Его толстые пальцы вскидывались один за другим. Восемь толстых пальцев. Восемьдесят процентов - смерть на операционном столе. И еще два пальца по очереди выныривали из ладони: десять процентов - полная парализация, десять процентов - эпилепсия. Все. До завтра. В двенадцать операция. В самое полуденное время, от которого только "живый в помощи Вышнего водворится".
-
Я росла в семье медиков. Мой детский сад - это стационар, отделение терапии. Гонки на инвалидных колясках, чтение сказок Пушкина лежачим старушкам, раздача таблеток. Помню, отец, "как Давид пред сенным ковчегом скакаше играя", прыгал у телефона, когда узнал, что его безнадежный больной выжил после операции. Помню, как мама, приползая с суток, захлебывалась от радости, что вытащила с того света бомжа... помню, помню, помню...
А этот процентщик-ныряльщик...
Как нам его пережить?!