Чёрный холодный мрак,
небо сливается с частоколом сосен,
тьма рождает странные неясные звуки --
то ли это голоса, то ли стоны,
то ли воркование лесных птиц…
Ах, треклятая лесная нежить,
это ведь ты нашептала мне
в душной летней истоме,
ты мне насоветовала
отыскать тот заброшенный хутор,
где мы собирали мальцами
самую сладкую ягоду-малину.
Чёртов хмель-предатель,
ты тоже всему виной!
Земля, на которой лежу я,
мягкая, живая, страшная --
словно огромная живая топь,
она с сухим треском-шелестом
обволакивает моё тело,
норовя поглотить совсем...
... Брошенный лесной хутор.
Место, где давно жили люди.
Время сохранило ямы, рвы, прясла.
Из года в год на ржавых кустах
зреет обильный урожай малины.
Словно капли засохшей крови,
висят там и тут мелкие ягоды,
отмечая границу леса и хутора.
Люди рассказывают разное.
Жили-де когда-то на этом хуторе
старик с юной дочерью,
были они польских кровей,
обедневшие дворяне,
но рода считались знатного,
можно сказать, королевского.
Дочь была редкой красоты,
высокая, белокурая, тонкорукая,
смешливая и приветливая,
а вот отец её был, напротив,
угрюм, злобен и нелюдим,
деревенские считали его
чёрным колдуном.
Колдуны бывают разные.
Есть среди них полезные,
знающие, как отвести лихоманку
или боль нутряную приглушить,
как утешить человека
в скорбную минуту,
помочь ему в трудный час.
Но хуторской человек был не таков.
Зыркнет он, бывало, на корову --
считай, всё, скорее веди на убой,
не то заболеет она и сдохнет.
Если в огород чей посмотрит --
беда бедой, жди медведки
или ещё какой напасти.
Встретились как-то в селе
молодой учитель из приезжих
с этой самой хуторской красавицей,
завертелись у них разговоры,
тайные встречи-расставания,
лобзания, охи-вздохи до утра –
молодость, знамо дело…
Как ни противился старик-отец,
но дело, похоже, шло к свадьбе,
оставалось парочке ждать недолго,
да только вот война помешала,
выдали жениху серую шинель
и отправили на германский фронт.
Невеста совсем загрустила,
видно, было у неё плохое предчувствие,
женское сердце, оно вещует,
не прошло и месяца –
дело было на исходе лета --
прибежала красавица-невеста к отцу:
"Сон, сон был мне, батюшка!
Погиб, убит мой суженый!"
Старик несчастной дочери
ничего не ответил,
вздохнул, собрал котомку,
сказал: "Скоро назад не жди!"
и ушёл в город за новостями.
А вечером постучался в окно
неутешной страдалицы-дочери
оплаканный было ею жених…
Так, мол, и так, дали ему, болезному,
по ранению отпуск в родные края,
разрешили долечивать рану свою
на домашнем содержании
среди целебных Картавских лесов.
А тут ещё, как будто в подарок,
случилось тогда в наших краях
невиданно жаркое бабье лето,
забыли истомлённые молодые
от радости и про отца, и про свадьбу,
тихо осень следом пролетела,
а на Казанскую ворохнулся ребёночек
под сердцем у невесты.
Радость-то какая!
Выбежала было будущая мать
на хуторской двор,
а там у ворот солдатик стоит,
за костыль держится:
"Вы такая-то будете?
Простите, Бога ради,
за горькую весточку --
жених ваш преставился
три месяца уж тому как,
умер в мучениях на руках моих,
снарядом ноги ему оторвало..."
Услышала несчастная те слова,
догадалась, кто настоящий отец
ребёночка её прижитого,
рухнула на пол без памяти,
а как в себя пришла,
то сразу на сеновал пошла,
да там вожжами и удавилась.
Старый обманщик схоронил дочку,
да сам недолго горевал --
однажды пропал куда-то,
говорили на селе разное,
будто бы отдал он душу Сатане,
чтобы дочь свою утешить,
а потом проклял сам себя,
бродит теперь по хутору ночами,
обречённый за грехи свои
на вечные скитания.
Дурень я, дурень несчастный!
Лежу посреди развалин хутора,
не в силах рукой шевельнуть,
в слезах молю Бога о спасении,
волком вою, глуп и косноязычен.
Зачем я сюда пришёл? Зачем?
А чёрный человек
(да человек ли это?)
со страшным лицом,
различить которое невозможно,
оно будто мухами засижено,
смотрит на меня, горемычного,
и хохочет утробно:
"Эх ты, тварь бестолковая!
Поди-ка, полюби кого
вот так вот, как я полюбил --
а потом вынь свою душу
да за любовь безответную
аспиду сам в руки её отдай..."
... И ответить мне на эти слова
суровому старику нечего.