РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В СТАРОЙ КНИГЕ.
Есть красивое и жуткое поверье о том, что души умерших моряков переселяются в морских вечных странников, – альбатросов. Поэтому на морях всех широт, от Тихого Океана до Атлантики, эти смелые и неутомимые птицы считаются священными. Поэтому на палубах всех судов, от малайской джонки до скандинавского барка, существует неписанный запрет убивать и обижать альбатросов. Поэтому в спокойные ночные вахты, под шелест парусов и скрип снастей, под клёкот воды у форштевня звучат на палубах легенды о подводных чудищах и морских девах, о слепых капитанах и Призрачном Голландце, и матросы вспоминают о том, как плавал один англичанин на бриге с экипажем мертвецов: таково было возмездие за двойное убийство – подстреленного им ради забавы альбатроса.
Речь не только о парусниках. Наверное, даже на морских лайнерах-гигантах, больше похожих на роскошный отель, чем на корабль, найдутся на верхних палубах-«ботдеках» такие места, где в звездную ночь вдруг запа;хнет не по;том и мазутом, не вином и сигарами, но ветром, солью, сухими водорослями, смолёным пеньковым канатом и морскими тайнами. И тогда скучные и озабоченные люди, для которых корабль – всего лишь место работы, вдруг почувствуют себя моряками, причастными этим тайнам. Тогда даже временные жильцы, случайные гости – пассажиры распрямляют плечи, и, крепко сжимая леер, зачем-то вглядываются в ночную тьму, в невидимый горизонт, и прислушиваются к звучанию неведомых дотоле струн, к непонятно-чарующей, но властно зовущей внутренней мелодии, – глубинному отзвуку этих легенд.
Так лежал я, неспешно и лениво размышляя, на тёплом шершавом камне у самого края невысокого скалистого обрыва. Морские валы, – наследие вчерашнего шторма, – разбивались у подножья, отчего мой камень, казалось, слегка вздрагивал, а вверх, к чёрным мокрым скалам, взлетали белоснежные фонтаны тяжёлых брызг, так что слабый бриз доносил иногда водяную пыль, солью оседавшую на губах. Прибой бесновался и ревел, и в этом рёве растворялся, затихая, внутренний шум, так неотступно и мучительно преследующий меня всё последнее время. Качалась травинка у самых глаз. Нежаркое солнце спокойно уходило в закат, в серебристые, розовые и лиловые облака.
Да, вот так я и лежал. И думал о всякой всячине. О странной власти моря, то ласковой, то грозной. О его голосе, пленённом в витых раковинах, – в них он звучит на суше, за тысячу вёрст от морских берегов, и мы слушаем его с непонятной грустью. А может быть, это голос самих раковин, их плач о далёкой родине, где не вёрстами, а милями измеряют путь, – пройденный, или ещё предстоящий.
О таинственном Наутилусе капитана Немо, об играх дельфинов, о кораллах и осьминогах, о песнях русалок, о древних городах, столетья назад уснувших на дне, – там рыбы вплывают в дверные проёмы и выплывают из окон.
О путях кораблей. Об их судьбах, схожих с человечьими, – иногда скучных и безвестных, иногда трагических и страшных, а порой удивительных, и таких ярких, что память о них не увядает с годами, лишь покрывается благородной вуалью, как старинные портреты. О кораблях-бойцах и кораблях-жертвах, о кораблях-лордах и кораблях-слугах, о кораблях-мужчинах и кораблях-девушках. О кораблях-призраках. О кораблях-памятниках.
И о том, что у кораблей, вероятно, тоже есть души. И, подобно тому, как души людей живут в морских птицах, – души кораблей, возможно, находят пристанище в некоторых людях.
В тех, которым не сидится на земле. В тех, чьими именами иногда называют корабли.