Посвящается советскому народу в преддверии 80-й годовщины начала неизмеримых страданий.
Случилось мне как-то провести зимний отпуск в одном из городов среднего запада Соединённых Штатов. Нас гостеприимно приняла в своём огромном трёхэтажном доме милая женщина преклоннного возраста. Родилась она в Штатах, но сохраняла традиции своих норвежских предков. Будучи общительной и образованной старушкой, она решила показать нам норвежское Рождество с традиционным обедом, посещением праздничной мессы, подарками и прочими милыми и волнительными действами.
Мы с радостью приняли ее приглашение. Началом праздника было посещение церкви. Приехали на место: лютеранская церковь возвышалась на холме и оказалась, вопреки нашим представлениям, внушительного размера современным зданием причудливой архитектуры. Народу было очень много. Отцы семейств в новеньких твёрдых шляпах и стёганых клетчатых рубахах в крупную клетку, дамы, одетые по-деревенски пестро и безвкусно, дети в красивых платьях и костюмах.
Активисты общины на входе раздавали буклеты с описанием праздничной службы. Каково же было мое удивление, когда оказалось , что главная часть торжественной мессы называется «Сталинградская Мадонна». Мы вошли в зал, уселись, и началась служба. Все молились, крестились, вставали, садились, но я мало понимал о чем они. Ждал главной речи, интригованный названием.
Наконец, вышел главный пастор и начал рассказ. Он поведал пастве, что несколько времени назад он присутствовал на торжестве, посвящённом открытию новой лютеранской церкви в Берлине, где была выставлена картина, давшая имя церкви Сталинградской Мадонны. Картину эту, икону, как он выразился, нарисовал углём немецкий майор на куске обгоревшего дерева или карты, не помню точно, найденном им на развалинах школы в Сталинграде. Был-де этот майор-врач, добрый христианин и очень любил Рождество, но вот так случилось ему быть в тот замечательный сочельник 1942-го года вдали от родного дома, милой его сердцу церкви, традиционного гуся и прочих нетленных и обязательных радостей добропорядочного лютеранина. Сам он потом погиб в русских лагерях от плохого питания, но картина, писанная им, чудом сохранилась и была вывезена из ужасного русского плена.
Люди слушали, жалели милого майора медицинской службы, и было понятно, что из очень интересного и поучительного повествования паства легко, под руководством многоопытного пастора, сделает простой вывод: хорошего человека уморили голодом жестокие рашенс. Да я бы и сам сделал такое заключение, не знав всей истории и не имея ни малейшего понятия, что происходило в каком-то Сталинграде, в далекой Сибири.
Всем понравился рассказ пастора, некоторые женщины прослезились, мужи потупили головы, детишки притихли вовсе. А я наметился идти к пастору и потолковать с ним до самого что ни на есть разъяснения вопроса. Но мой задор сразу поостыл, когда я представил последствия скандала для нашей гостеприимной старушки.
Что же это такое? Мы им что, в обиду дались? Где же правда? Я знал- она на кончиках русских штыков. Но кому она там нужна такая неприятная и грубая.
По возвращении домой, я написал письмо пастору, в котором поблагодарил его за интересную историю. Вот только жаль, написал я, что его берлинские друзья не объяснили, как и почему богобоязненный лютеранин оказался в сочельник так далеко от дома, в сгоревшей русской школе. Равно забыли берлинские гуманисты рассказать милому американскому пастору, сколько миллионов советских мадонн с младенцами они убили по пути к сгоревшему Сталинграду, и кто его сжёг. В конце моего письма я посоветовал пастору при первой возможности довести до сознания своих прихожан, что не надо без приглашения ходить к жестоким русским праздновать Рождество, а то можно умереть от плохого питания.
Аминь!