Танцуют дети в масках серафимов,
тринадцать неосознанных чертят,
на самой умилительной картине
за подписью: "Мы не попали в Ад".
Угрюмец первый — черствый, нелюбимый,
душил в подвале дворовых котят.
Он громче всех с гримасою скотинной
поёт про жизнь, любовь и детский сад.
Другой горит и похотью, и страстью —
он не уснёт, себя не поласкав.
На нём сегодня сестринское платье,
Следы не шее — закрывает шарф.
Ещё один — хронически несчастен,
убил отца, едва в себя приняв,
а обвинили в этом бабу Настю,
в СИЗО старуху навсегда забрав.
Четвёртый бледен, тих и худощав —
то тут, то там и как бы между дела.
Какую тайну прячет он в рукав,
чьё тело он опять обводит мелом?
А вслед за ним любимец всех шалав,
ручной зверёк китайско квартала,
где Mutter своей Pflaume торговала.
Он тоже что-то прячет в свой рукав.
Шестой — любимец этих пятерых,
футляр сухой мальчишечьей забавы.
Сегодня он особенно стал тих
и только шепчет про котят и про подвалы.
Седьмой же — громкий, из семьи глухих.
Он видит клоуна, танцующего справа.
Рассказывал, что видел и других,
когда сестрёнке воздуха хватало.
Восьмой плясал, не зная дня и тени.
Свою — он на три фишки обменял.
А лучше б попросил лекарств и денег,
пока отец от тифа умирал.
Ну, а с девятым, с пятым днем недели
играл цыганский чёрный инфернал.
Ему простые дети надоели,
а с мёртвыми — он цену жизни знал.
Десятый — новенький, натянутый за ручки,
тряпичной куклой ставший Прометей.
Его натягивал девятого подручный,
с улыбкой набок до рябых ушей.
Двенадцатый? О нем вам не расскажут,
но каждый с ним успеет станцевать.
Последний, он же первый, несет тяжесть
червонца, за который продал мать.
За танцем над большой песочной ямой,
за серафимами под масками чертят,
следит с улыбкой радостной тот самый,
кого давно уже не надо призывать.
Он в ритм танцам хлопает в ладоши,
он говорит: "Давай, давай ещё!",
он заразительно и ласково хохочет,
пока не скажет мама: "Но-но-но!",
не отнесёт в кровать под рокот ночи
и не положит рядом молоко.