В объятья заключила тишина,
над комнатой качнулся лунный полог,
и над столом завьюжила зима
и жизнь шагнула на тетради с полок.
Такой покой — врата в мои миры
в моря эпох, где я и бог и кормчий,
и птицелов — слова, как снегири
как на ветвях качаются на строчках.
В такой тиши, ведомая звездой,
по улицам Москвы 60-х,
бреду одна со станции бедой
охвачена, и лишь око́н квадраты...
Но за стеной болонки старой лай
врывается, молчание разбивает
как зеркало, как запоздавший май,
погнавший спешно ледохода стаи.
Сжимаю уши — как самой не взвыть!
Старик за стенкой цыкает на псину.
И вновь тиши натянутая нить
звучит едва заметным клавесином.
И снова над столицею дожди
текут рекой смывая хмель любовный.
Возводятся хрустальные мосты
и города в мгновение безмолвия.
Рассветное звучание цикад
разучивание новой партитуры...
Такая тишина сильней стократ,
величественней самой страшной бури.
За тишиною — жизни крик и взрыв,
и быт сгибает твёрдостью нажима.
Но громкость для писателя — порыв,
для действия же тишь необходима.
И тишины предчувствие — ожог,
балансом на канате, а не твердью,
на среднем пальце ме́той бугорок —
немое доказательство бессмертья.