она каждый цифре
выделает отдельную клеточку
и его гонит дальше,
стелет постель напротив,
создаёт дополнительный вход-выход,
добавляет тарелку и чашку,
третью вилку.
она превращает его в дополнение,
украшение на пыльную полку,
которой не тронет
до очень важного церковного праздника,
как учили мама с бабушкой,
пусть и привыкла верить только в себя,
а церковь принимать,
как глупый рычаг для управления обществом.
он сворачивался в сгусток стихов,
хныкал от несправедливости
и раскалённой на коже боли:
вот бы чистить зубы с ней одной щёткой,
забывая о гигиене,
и спать под одним одеялом,
чтобы вдыхать воздух,
плывущий из её
полуоткрытых губ
и делить запах сирени
напополам,
как чашку терпкого кофе
или ментоловую тонкую гадость,
так часто тлеющую меж девичьих
бледных фалангов.
но у неё отдельная комната,
запасной мир,
где нет места ему,
его двум котам и стихам.
у него нет дома,
вернее пространства,
где ждут,
и мыслить в силах только при
наличии рядом её шёлковых рук,
поэтому он от слабости
поэтичного сердца
умрёт через месяца,
эдак,
три,
как прописывают врачи,
а она продолжит плясать
глупый танец под пение мыслей,
забыв о нём,
о втором матраце,
запасной двери,
третьей чашке с вилкой.