*
Сизая вода – морем стали небеса и несётся вниз, к земле, волна дождя.
То не бес – отрава благости чудес, а Гермес за шахер-махером залез; по заказу ада – дождик слёз принёс. Морю не убудет, а шельмец Гермес удачу приголубит, и гешефт добудет, кой чего наблудит – обещания забудет. Все притихли. На кону: царь найдёт, иль нет, свою жену. Глянул царь по всем палатам – там придворных блуд. Отмахнулся: «Знаю, знаю... Говорил же шуткой шут». Пробежал по облакам. Походил по тучам-чердакам. Ооох!.. Полно охочих дам, а средь них, то тут, то там, голубок за голубком, а меж них, пристроился Адам. Царь за голову схватился. И давай себя за кудри рвать. Слёзы лить и молнии метать. Громогласно бурю выдыхать. Опустились руки – сдулись бури; звёздочки видны. Ветерка прикосновения милы. Царь присел на краешек Луны, подглядел, какие видят бабы сны, да какие, травят анекдоты мужики. И от ужаса опять нагнал грозы, аж, зарницы в темени светлы, грозны. «Вот заразы, непоседы мужики. Ну, а бабы, ну, а бабы-то ужи, так проворны, так притворны егозы. Бабам – розги, мужикам туда-сюда ежи. Это здесь, в центральных небесах, тут ети-ети-ети-ети... так творят кудесники-заразы, мама-мия... чудаки! Ну, а что же там, в глуши нехоженой Земли? Да в туманной дали небеси?! Эх, бесяра – не беси... Дивом дивным грех небесный не мести, чудом чудным дух людской не обнести».
Болен царь заботой, как зудящею работой: гул небес и вой Земли, как такое разгрести без пупа надрыва и словесного нарыва. Не прости за просто так, не расхаянных спасти, а раскаянье нести, чтобы жить по чести. Да с небесной колокольни в лоно церкви звоном Веры от грехов подальше увести. Но – любовь без меры, забывает цели. Даже с Верой, чёрт любовью погоняет, коль душа нутром вздыхает и дорогой святотатства в рабство страсти иль по тропке чрева от земли до сини неба: всё царёва, всё благое раз за разом обойти. Вот досада – царь в тоске, прям, король на шахматной доске. Сила есть, умишка много, но съедает благостью тревога. Как любовь безгрешную вершить и с царевной не тужить, средь придворных падких дам пожить – или позабыть. Тяжела царёва ноша быть примером тут и там, образцом всего святого и борцом со всяким злом. Или плюнуть... хоть и вечность, но живём-то раз один и оставить все разборки неба, средь каких-нибудь годин. Царь небесный не воришка насреддин, а над всеми господин, хоть пряма его ладьи дорога, но бывает царь и недотрога или прётся по слоновьи – бьёт конём, не на потом. Царь небесный, не киношный уй-ля-ля Ван Дамм, он не бъёт ногой и кулаком под дых, он не пьет ни виски, ни агдам, лишь амброзии с утра, в обед и вечером стакан. Написал-то, вроде честно, хоть нагнал на небо срам.
В тоже время, у царицы тяжко бремя: думать-думать, кровь по жилам-венам погонять и в чулочек размышлять, на придворных зло срывать, да себя хвалить и ублажать: захотелось ей водицы ключевой, не дворцовой, а земной, чтоб остаться вечно не понять какой, не терять в любви покой, быть покорною женой, да родить царю наследника зимой. И бежит к колодцу-журавлю, молодица камеристка-озорница, а за ней следит царёва жрица – смуглая девица, синеокая волчица и велит: «Постой, блудница. Заберу я коромысло, чтоб мозгам царя в жару не кисло. Отнесу ему водицы». Два ведра на коромысле кажутся без смысла, но под тонким шёлком обнажённой девы стать; не убавить – не прибавить, даже малость – не отнять, так чарует женский стан – мужикам подъёмный кран. На земле иль в небесах молодец удалый, коль не вялый, должен встать и рукою сильной вёдра поддержать, за плечо точёное объять и чуток бедро горячее прижать. Понесёт он вёдра дальше, вспоминая миг хмельной, озорством души поскачет за мечтою новой и шальной... Ну, короче ой, да ой... наслаждайся жизнью, коли молодой. А когда нагрянет старость, в ней хоть пой, хоть ной, загорбатят годы сломанной подковой – жизнь дугой. Уж любовь – хмелящий праздник, не на каждый выходной; остаётся жалиться судьбой, иль хвалиться ухарской молвой.
У небесного царя жена – нет прекрасней молодицы, но ревнива, не блудница и умом под стать царю царица; хлоп булавкой в попу жрицу, та как прыгнет, словно кобылица. Разозлилась. Повернулась. Взор свирепой львицы, а булавка-то в руках царицы. Покраснела. Онемела. Руки некуда девать – спрятала назад, а глазёнки глядь, глядь, глядь... всё с испуга, всё царице говорят. А надменная царица губы сжала, отвернулась, улыбнулась... И ушла, тело страстью теребя и, конечно, душу сластью грея: «Поперхнулся царь от дыма и включил борея, а огня-то нет, только уголёк чуток теплится, на себя девчушка-жрица злится, а меня боится. Не пускал никто слезу – добрым крокодилом, не махал никто – озираясь по углам, кадилом, не бросал искру пожара, добиваясь жара ада вот и снится снова-снова, этот милый-милый искуситель-гад.Мой любимый, самый славный, самый добренький сатрап, Ооох!.. Умеет поиграть спускаясь в топку страсти ада, подразнить любовным ядом, а потом от края, прям до Рая трап».
P.S.
Если всё сказать по чести: наверху, как и внизу – бардак. Царь земной – в Кремле на кресле греет зад и так, и сяк, а небесный – Всемогущий – в сердце, а иначе бомж-простак; ищет человечеству любви очаг, а с земли и с неба: вяк, да вяк. Тут-то царь на небесах попал впросак: успокоит, обогреет, а ему любви никак. А земной давно в наваре, у него: народ – дурак, а душа всегда товаром. Ну и кто, дурак?
23.05.2021г.
-*.*-