Тихая прогорклая прель. Дремучесть рыхлого
речного тумана. Апрельское небо рваное.
Сознание неясное, фрагментарное,
раненное солнечным случайным уколом.
Зудение циркулярной пилы заглушает
звон ненастроенного колокола,
где-то около деревенского погоста.
Содранная шершавыми боками берёста
свита в свиток, – кем, не знаю, кем-то
в памяти оставлена мета.
Разворачиваю со смирением аскета –
свиток, свита, свитка...
Чавканье речной тины под подошвами
ношеных-переношеных ботинок.
Под пасхальным дождевым поновлением –
ржавый, застревающий в горле комом,
асинхронный скрежет уключин.
Крестик и ключик от несуществуюшего дома
на потемневшей от времени нитке, вместе, –
зыбкий, в сумерках едва видимый мир окрестный
оберегают между тем и этим, этим и тем берегами.
– Ох, глубока водица! Не пей из копытца,
не тронь ни взглядом, ни мыслью звериного следа.
Испеки хлеб из пшеничной и ржаной муки к обеду, –
дождь набегался тудою-сюдою, попиликал
на камышовой дудке и смолк под сурдинку.
День приказал долго жить.
Тихо, как на поминках.
Вглядываешься в непроглядную темень,
пробуя нащупать симметричность конца и начала.
Старая лодка, кем-то брошенная у причала,
оттолкнувшись шестом, против течения отчалила,
подмяв под себя прелые непослушные камыши.
– Суржик, жито, жить, жи-ши...