Отец... Двести двадцать седьмой приказ оглушительно тихо под утро звучит во тьме. Я проснусь к четырем, и знакомый портрет анфас, с алым нимбом зари, отвернется лицом к стене.
Это зарево Марса, осколки кремлёвских звезд... Что я знаю о ранах? Лишь то, чем грозят мне сны. Там, за лесом еловым, темнеет теперь погост – я хожу к нему часто с огарком свечным луны.
Ничего не проходит: идут поезда в Штуттгоф, провожают их травы, ладони сжимает мак.
Стук колес – это выше, страшнее, старее слов;
С ним сравнится лишь вой одичавших к зиме собак.
Сводит горло от боли, как только представишь мир в опаленных заплатах уже непригодных карт. Зигфрид чистит от пыли свой черный простой мундир, заключив с мотыльками почти деловой контракт.
И летят самолеты, и танки стремятся в бой обезумевшей стаей Тангейзера грозных нот,
В сотый раз поделив мирозданье на свой-чужой,
Развернув под созвездьями новенький эшафот.
Ничего не проходит. Проснусь к четырём утра /где-то умер мой прадед, а дед зарядил ДП/.
Это было вчера, это было ещё вчера,
На пути к этой странной и белой как снег весне...
Побежденным быть проще – молчи до конца времен и точи эти копья, которыми бьешь под дых...
Победитель распят между светом и тьмой знамён,
Чтобы вечно хранить нас, хранить нас от нас самих.