Танюшка Безденежных в нашем сильном и дружном 9б была из тех редких неприметных «серых мышек», которые в учёбе, при всей их добросовестности, звёзд с неба не хватали.
Всякий раз вызов к доске для рыжеволосой девушки с лицом, щедро украшенной природными веснушками, превращался в нелёгкое испытание по большинству предметов, за исключением разве что домоводства и физкультуры, где Таня неизменно была среди лучших. Но ведь кроме изготовления салатов и участия в легкоатлетических кроссах, всем нам надо было иметь хотя бы «уды» по другим предметам: для получения аттестата зрелости требовалось сносно «спикать» на английском, помнить валентность химических элементов, не путать законы Ньютона с законом Ома, разбираться в интегралах с логарифмами и знать наизусть письма из «Евгения Онегина»…
Как раз с любимой мною литературой у девушки с «пушкинским» именем была полная «засада». Нашу строгую «литераторшу» Розу Глебовну (или Прозу Хлебовну в ученической транскрипции) многие из учеников побаивались за строгость и за «лебедей». Двойки в дневники и журналы она ставила с особым тщанием и безупречной каллиграфией. Стоит ли говорить о том, что вызова к доске от Прозы Танюшка боялась панически? Зная, что за 45 минут урока всех опросить будет трудно – письма-то Пушкин за героев сочинил немаленькие! – на перемене мы советовали Танюшке: «Ты вызовись сама и начни поувереннее, с выражением. Увидев, что текст ты знаешь хорошо, Проза долго тебя слушать не станет». Нам трудно было представить, что от страха Татьяне не удастся запомнить более двух неполных первых катренов, да и то прочитанных ею с запинками:
«Я к вам пишу – чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня»…
«Ну-ну, продолжай!» – с ехидцей молвила Проза, буравя строгим взглядом сникающую на глазах всё более тезку главной героини…
Но, увы, запас пушкинско-ларинских строк у «ответчицы» иссяк окончательно и бесповоротно…
«Садись, великомученица Татьяна! Учи дальше, а пока – неуд! Ну как!? Как можно не любить и не знать стихов Пушкина нам, живущим на земле, воспетой поэтом!? Это же «наше всё», как сказал Аполлон Григорьев более 150 лет назад! Стыдно не знать таких элементарных вещей!» – почти прошипела учительница.
В тот момент на Танюшку было больно смотреть: по её личику, залитому краской стыда и обиды, текли слёзы…
Не могу сказать, что к Танюше у меня были какие-то высокие чувства, сродни онегинским: все мы у ней относились тепло за её трудолюбие и исполнительность, не более того. Но сострадание к несправедливо обиженной однокласснице в ту минуту было не только у меня, но, пожалуй, у многих из нас. Ведь не знала та же Роза Глебовна, что после ранней смерти мамы Татьяна дома управляется за хозяйку с двумя братьями-близняшками и отцу помогает: до учёбы ли тут?
Пока «великомученица» шла до своей «камчатки», я поднял руку.
«И что князь Игорь молвить хочет? – с раздражением изрекла Проза Хлебовна. Выйти надо?»
«Не слово молвить, а спросить хочу!» – упрямо мотнул я своей «битловской» шевелюрой.
«Ну, спрашивай! Только срывать урок я тебе всё равно не позволю! Знаю я твои штучки – наслышана!» – нервно перебирая пальцами, разрешила филологиня.
«Да не буду я урок срывать, больно надо! Вот Вы сказали, что поэт воспел в стихах Псков, землю, на которой мы живём. А стихотворение на эту тему вы прочитать сможете?» – наивным голосом произнёс я.
Было похоже, что наша русалка (так порою называли мы её за длинные волосы, спадавшие с плеч) на время впала в некоторое замешательство, но, собравшись с мыслями, уверенно заявила, что таких стихов об Ольгином граде поэт не писал. Об этом будущим филологиням в Псковском пединституте говорили годами.
Тут уже настал мой «звёздный» час! Я возразил со знанием дела:
«А вот и нет! Писал поэт о Пскове! Писал! Как Вы Тане Безденежных сказали? Стыдно не знать таких элементарных вещей!»
И не спрашивая разрешения, я с редкостным для себя воодушевлением прочёл:
Александр Сергеевич Пушкин
Псков
Среди песчаных скал, на берегах Великой,
Где носит естество полночи образ дикой,
Согбенный исполин, под тяжестью оков,
С поникшею главой стоит печальный Псковъ...
Лишенный честных благ народного правленья,
Сей град являет нам вид страшный разрушенья...
Унылые рабы, трепещущей пятой
Героев вольности там топчут прах святой...
Все грустно, все молчит... Разбился жезл народа,
Бежит искусство прочь и сетует природа…
«А я не знала этого… Садись, пять!» – только и произнесла Проза…В её голосе послышались совсем иные, скорее – душевные нотки…
А «ларчик» успеха моей эскапады на пушкинско-псковскую тему открывался просто. Незадолго до этой истории со мною, пытливым школяром, с удовольствием «грызшим гранит» гуманитарных наук, в придачу с литературой и краеведением, своим открытием поделился местный краевед Натан Левин. В питерском архиве он отыскал это пушкинское стихотворение в журнале «Русский архив» за 1869 год, И с этой вестью знаток истории Пскова и любитель пушкинской поэзии пришёл на занятие нашего литературного клуба.
После того памятного для меня урока Танюшка подбежала ко мне и как-то смущённо, при всех, неумело чмокнула меня в краешек губ.
Почему мне вспомнился этот случай? Просто тогда я заслужил первый поцелуй от девушки. А всё первое запоминается навсегда.
Ибо в данном контексте ПЕРВЫЙ – это не имя числительное – какой по счёту? – но намного важнее – имя прилагательное. Ибо этот поцелуй был ПЕРВЫМ по значимости в только ещё начинавшейся моей взрослой жизни…