Она искала в нём себя,
в потёмках потаённых штолен,
где звук тишайший колоколен,
тоннели узкие крепя
то детской оторопью, то
высоким светом ниоткуда,
слепой надеждою на чудо,
глубинной камерой Кусто...
Она отыскивала суть
любого выдоха и вдоха
прозренье, музыку, эпоху
из них творя. И этот путь
от беглой страсти до любви,
от ненависти до терпенья
от немоты до вдохновенья
как штамм, ей к памяти привит.
Светлейший обморок любви,
что движет море и Гомера...
Он стал её отдельной эрой,
её бессменным визави.
Она отсчитывала от
него, как Рождества Христова,
свое молчание и слово,
и бег времен, и тихий ход.
Она взрослела, он старел
она его собой питала,
и молодости капитала
хватало ей. И жар их тел
ей говорил, что смерти нет,
что смерть не более чем мифы.
И все загробные тарифы
превосходил полночный свет.
...Он принимал её дары,
без сожаления их тратил,
чеканил правила игры
(то расставаний, то объятий)
и широко закрытых глаз
не понуждал открыть – что толку?
Но изменял ей втихомолку
и с удовольствием – не раз.
Что жизнь? И снадобье, и яд.
И он испил и канул в мае.
Но до сих пор у ней бывает
слепой и вдохновенный взгляд.
И даль, куда она глядит,
(ведь смерти нет) почти родная –
ведь там, в каком-то дальнем мае,
маячит встреча впереди.