Среди огненных лисиц черного гнева и рыболовецкой слизи ядовитых ершей большинство так и не достигают виноградного ожерелья, и, рискну сказать, поэтому считают его искусом оскомины и бросовой, как воды весны, ацетилсалициловой кислотой. Гадкие журавли палкой клюва склевали синицу в руке, выщипав кусочками плоть из-под подола голубых перьев Дега, «прости, ничего личного, мальчику нужен холецистокинин». Ну надо так надо.
Метель, моющая разводами полярную твердыню асфальта трассы А38, в полночь рассказывает болтливому фонарю, что ощущение счастья и есть счастье, так что легко достигается в клинике Маклина в Бостоне и Неврологическом центре НИПЗ в Вашингтоне. «Знаешь, говорил ей фонарь, счастье – это когда всё кажется психоделическим; все сияет-сияет. Я работал в радостном ресторане, разносил на подносах из опалового света рассыпчатую икру колосьев на золотистых пальцах торжественного победителя ангелов, и ресторан казался мне более роскошным, чем стал, когда меня вылечили амилнитритом. Сегодня люди кажутся мне статуями, ты, например, из мутного пластилина, и немного собака».
Счастье – согласно справочнику ДСМ-III это психическая болезнь. Расскажи, какова радость на ощупь? Объясни, как ощущают счастье? Это как ищешь номер в таблице розыгрышей, и вдруг!.. Ослепительные флэш-беки.
Воображение свойственно даже неживой природе. Это легко увидеть на отражении в портовой воде судов, беспокойные воды буквально воображают портовый кран. Мы можем воображать счастье как наложенные кардиограммы, причем, сразу полмиллиона. Так строевой лес кедров с интересом рассматривает струнные инструменты, которыми выстилают леса китайские лесорубы. Так порой смотришь на шипение соды в уксусе, и понимаешь: она что-то осуществляет.
Неудовлетворенность котлетного фарша, ветки сирени и призраки тлена проветренных ритуальных залов не умеют читать, иначе прочтут написанное вилами на святой воде: «Счастье – это подстроить радость тому, кого любишь». Но жаба чавкает и смакует, и глотает икоту, и пульсирует от содрогания бродильной икры, и ей нет дел до пиал с фиолетовым лебродизом, ведь на Титане сегодня выпал метановый снег, и ни одна статуя не пошевелила пепельным пальцем.
Неудачники со сломанными удочками размышляли ногами по колено в воде камыши и лягушек, день был знойным, тихим, безлюдным, с неба падала горячая пустота, что нам успех? Не к спеху. Бедняк, босыми ногами хрустящий снег, банкир, хрустящий купюрами в ресторане – слышат одинаковозвук. Мозг не бывает счастлив, счастлива личность, симулякр, маска, выдумка мною себя. Видишь ли, яблоко – это облако, а облако – это яблоко. Но тебя нет.
В деревне готовят обед. Дым устремляется от жаровен к вершине успеха. Бог, обожающий запах жертв, витает над кухнями ресторанов. Обожающий бог? Боготворящий бог? О чем он жалеет? В хосписе умирающие отвечали: мало было любви. Никто не жалел, что мало пил водки.
Поземка сегодня со мной на пьяной волне, шляется по пустыне дороги. Мороз прорезает штрихи на окне на глубину лопающегося стекла. Рысь прыгнула ввысь и осталась. Вчера Будда чистил мне сапоги и, увлекшись работой, сказал: "Карабкающиеся по склонам гoвнa верят: на вершине их поджидает тортик". Октай погружал деревянный лад в абрикосовый унисон, автоматические пчелы медитируют в мёде, мировое согласие процветало бледным туманом на кончике цокающего языка. В доме Убитых Златовлаской Медведей на тех же местах стоят навсегда самостоятельный стул и самостоятельный стол. Они не стали созвездиями после смерти.
Обломов, сломленный, лежал над обрывом, оползень пошевелился, Илья думал: «Жизнь забылась, столько моментов, и ничего не помню. Не трудился запомнить, вот и не помню. Запомню этот момент. Но я несчастен? Отнюдь. Любой момент можно объявить счастьем, главное, не говорить Штольцу, он возразит, тогда всё пропало».