а первое слово было плохим,
стекало водой из ржавой, обмелевшей реки,
коротконогие цапли мечтали вслух говорить,
выходить только ночью,
ночью проще за живыми следить,
а этой ночью, новорождённый, пуповину не смог оторвать,
а этой ночью пуповина блестела в свете неоновых ламп,
мир на ладони был знанием хироманта,
собрать в кучу отверженных, жить в отверженной стае…
нынче кровь заразилась венозной болезнью,
потому по пыли ползёт,
чёрная сотня стала белой разделительной полосой,
и все вышли, обратно зайти, так легче остаться в тени,
отражаться долгой дорогой, исколотой и убогой,
среди тысячи серых лиц, упакованных в схроны,
и взгляд возвращался, натыкаясь в глазах на зрение,
а первое слово осталось за профилем на чеканной монете,
старый фюрер позировал свастикой молодой войне,
ужимки прогнивших рессор скрипели своим недоверием,
Далай Лама сменил мокрый костюм на сухой,
он так делал однажды, да ему почему - то не верили,
а крематория печи посторонних перестали сжигать,
жадный огонь, души избранных, больше не слизывал,
не запекал с корочкой кровных врагов,
после первого слова потух преждевременно…
а мирно сосущие вымя, клыки перестали беречь,
а ленты с патронами брякали, сеяли безразличие,
давились отсутствием прозвищ фамилии в лагерях,
по номеру первого ора в ряд становились,
а дни обнажали года, рвали, как пасть питбуля,
а первое слово услышали и боль расписали кровью,
скорее всего, так и было, и было оно плохое,
иначе, зачем сразу кинулись хорошим делать второе.