НИКОЛА ВАПЦАРОВ
(Перевод с болгарского)
Ты помнишь ли
то море и машины
и трюмы, что заполнил
липкий мрак?
И дикую тоску
по Филиппинам,
огромным звёздам там,
где Фамагуста?
Ты помнишь ли, как не один моряк
бросал свой жадный взор далече,
туда, где угасал горячий вечер
и тропики врывались в наши чувства?
Ты помнишь ли, как медленно,
полвека,
в нас таяли последние надежды
и вера
в доброту
и в человека,
в романтику
и всё, чем жили
прежде?
Ты помнишь ли, как
нас довольно скоро
поймать смогли в житейскую ловушку?
Опомнились.
Но нам от приговора
уж не уйти. Увязли по макушку.
Как у животных, что
неволей сжаты,
глаза сверкали
в поисках
пощады.
А были мы
всего лишь молодыми!…
И после ... ненависть
явилась разом
и в сердце принесла немую стужу.
Как та гангрена,
нет, скорей проказа,
она росла,
расшатывая душу,
плела свои безжалостные сети
для пустоты
и мрачной безнадеги,
в крови пускала корни,
в муке выла,
а было слишком рано, рано было ...
А там -
в высоком небе,
как всегда,
полёт крылатой чайки был отраден.
Искрилось небо,
словно та слюда,
простор разлился синь и необъятен,
сливаясь с горизонтом повсеместно,
терялись паруса
в одно мгновенье
и мачты исчезали поднебесно.
Слепыми стать - какое сожаленье!
Минувшее уже не возвратится.
Но мы делили из соломы ложе,
и я потребность чувствую делиться
с тобою верой в день такой пригожий.
И это то, что сдерживает ныне
от разрушенья
собственного
храма.
Что помогает злости
и гордыне
уйти
в борьбу
и там
бурлить упрямо.
И это возвратит нам Филиппины,
большие звезды там, где
Фамагуста,
и радость,
что померкла, мраку вторя,
любовь, что пробуждали в нас машины,
и голубую бесконечность моря,
где тропики ветрами будят чувства.
Сейчас же ночь.
Машина припевает
и чувствую,
что мне тепло от веры.
Так знай, что лучше жизни не бывает!
Я ненавижу
праздные
химеры ...
Мне стало ясно, что в глубоком мраке
уверенность в себе и льды ломает.
На горизонте - солнце как
на флаге,
да, солнце
в нашей жизни
засияет!
Пусть жизнь, в которой я вовек не сдамся,
как бабочке,
мне крылья обжигает.
Не прокляну,
нытью я не поддамся,
поскольку знаю,
каждый умирает.
Но умереть, когда
земли законы
от плесени
спасаешь
повсеместно,
когда с тобой воскреснут миллионы,
подобно песне.
Пусть же льётся песня!
ПИСМО
Ти помниш ли
морето и машините
и трюмовете, пълни
с лепкав мрак?
И онзи див копнеж
по Филипините,
по едрите звезди
над Фамагуста?
Ти помниш ли поне един моряк,
нехвърлил жаден взор далече,
там, дето в гаснещата вечер
дъхът на тропика се чувства?
Ти помниш ли как в нас
полека-лека
изстиваха последните надежди
и вярата
в доброто
и в човека,
в романтиката,
в празните
копнежи?
Ти помниш ли как
някак много бързо
ни хванаха в капана на живота?
Опомнихме се.
Късно.
Бяхме вързани жестоко.
Като някакви животни в клетка
светкаха
очите жадно
и търсеха,
и молеха пощада.
А бяхме млади,
бяхме толкоз млади!…
И после… после
някаква омраза
се впиваше дълбоко във сърцата.
Като гангрена,
не, като проказа
тя раснеше,
разкапваше душата,
тя сплиташе жестоките си мрежи
на пустота
и мрачна безнадеждност,
тя пъплеше в кръвта,
тя виеше с закана,
а беше рано, беше много рано…
А там —
високо във небето,
чудно
трептяха пак на чайките крилата.
Небето пак блестеше
като слюда,
простора пак бе син и необятен,
на хоризонта пак полека-лека
се губеха платната
всяка вечер
и мачтите изчезваха далеко,
но ние бяхме ослепели вече.
За мен това е минало — неважно.
Но ний деляхме сламения одър
и тебе чувствам нужда да разкажа
как вярвам аз и колко днес съм бодър.
Това е новото, което ме възпира
да не пробия
своя
слепоочник.
То злобата в сърцето
трансформира
в една борба,
която
днес
клокочи.
И то ще ни повърне Филипините
и едрите звезди
над Фамагуста,
и радостта
помръкнала в сърцето,
и мъртвата ни обич към машините,
и синята безбрежност на морето,
където вятъра на тропика се чувства.
Сега е нощ.
Машината ритмично
припява
и навява топла вера.
Да знаеш ти живота как обичам!
И колко мразя
празните
химери…
За мен е ясно, както че ще съмне —
с главите си ще счупим ледовете.
И слънцето на хоризонта
тъмен,
да, нашто
ярко
слънце
ще просветне.
И нека като пеперуда малка
крилата ми
опърли най-подире.
Не ще проклинам,
няма да се вайкам,
защото все пак, знам,
ще се умира.
Но да умреш, когато
се отърсва
земята
от отровната си
плесен,
когато милионите възкръсват,
това е песен,
да, това е песен!