бахрома костей черепа,
как кошмар сна,
кустарник вен пьёт кровь,
звонарь гладит зарю ручья,
повязали бант узлами,
не отмытой от шеи раны,
удавка пропасть сдержала,
околевших от холода правил,
вороний крик шёпотом,
басом - сон атеиста,
одни женщины - в голом,
другие - с сифилисом,
на толстой платформе кожи,
под панцирем зеленоватой жижи,
крема смакуют
язвы гигиеничным,
соитие…
и узрят первопроходцы,
плугом пашут, до корней рвёт,
в стеклянном месиве железа
все подряд мясоеды,
ибо, несущие рядом,
лишь подсматривают, кто, как срыгнёт…
это выше сил слабых,
словно рептилии обнажились к берегу,
вышли на большую глубину,
отнеслись с пониманием к небу,
а река безучастно стремилась,
лишь одно у неё правило, –
берега пусть не все будут левыми,
правыми пусть кажутся…
протоками,
излучинами,
с чёрными песнями дроздов,
да норами крыс водяных, без домов,
бросить всё под водопад,
да уйти в фонтан,
там и сырость та, и не затоплены берега…
и страдают, страждущие, от того,
что страдать лишь им,
тоской по страху смелого,
в каждом зелёном цвете росы, сухость травы,
в каждом поэте появляется настороженность,
оборачивается, не оборачиваясь,
показное изнашивается,
и нет дела ему,
раз увидел, как люди влюбляются,
да носы их проваливаются.