Тонда

ОТФРИД ПРОЙСЛЕР. К Р А Б А Т: перевод и версификация

                Год первый. ТОНДА.

Повесть Отфрида Пройслера «Крабат» основана на легендах лужицких сербов (по-немецки сорбов или вендов) – небольшой славянской народности, живущей по берегам реки Шпрее. Само имя «Крабат» – это искаженный этноним «хорват».
Авторское звучание перевода на сайте https://akniga.org/proysler-otfrid-krabat

Окончив школу, Отфрид Пройслер был отправлен воевать на восточный фронт, а в 1944 году попал в советский плен. В 1949 году вернулся из плена, где выжил только благодаря помощи русской женщины врача. Больше 20 лет проработал учителем и директором школы в Баварии и, став детским писателем, до последних лет жизни ничего не писал о войне. Если не считать этой сказки о черной мельнице — самой яркой метафоры войны и плена — и Победы Добра над злом.
Каждый из трех лет пребывания Крабата на мельнице я обозначила именами сопутствующих ему главных героев — ТОНДА, МИХАЛ и ЮРО.

           1.  Мельница в Козельбрухе

Это случилось между новым годом и днем трех волхвов. Хотя его светлейшее величество курфюрст саксонский строго-настрого запретил попрошайкам бродяжничать в своих августейших землях, судьи и чиновники, по счастью, не исполняли его приказ слишком точно. Крабат, сорбский мальчик четырнадцати лет, договорился вместе с двумя другими такими же нищими мальчишками, колядовать в Хойерсверде от села к селу как три короля-волхва. Соломенные венки на шапках были царскими венцами, а самый младший из ребят, веселый Лобош из Маукендорфа, изображал эфиопского царя и каждое утро от души натирался сажей. Гордо носил он впереди них Вифлеемскую звезду, которую Крабат прибил к палке.
Когда они приходили на какой-нибудь двор, то ставили Лобоша посередине и пели «Осанна Сыну Давидову!» То есть Крабат только шевелил губами, потому что у него как раз ломался голос. Но тем громче пели два других короля, так что это было незаметно.
Многие крестьяне богато одаривали господ восточных царей колбасой и салом. Другие давали яблоки, орехи и чернослив, иной раз медовые лепешки, печенья с анисом и корицей. «Год неплохо начинается! – подытожил Лобош вечером третьего дня. – Вот бы так шло и до Сильвестра!» Оба их величества важно покивали и вздохнули: «Мы были бы не против!»
Следующую ночь они провели на сеновале в кузнице Петерсхайна. Там и случилось, что Крабат впервые увидел свой странный сон.
Одиннадцать воронов сидели на шесте и смотрели на него. Он видел, что одно место на шесте, с левого края, свободно. Потом он услышал голос. Этот голос звучал хрипло и летел, казалось, издалека. И звал его по имени. Он не решился ответить.
          «Крабат!» – раздалось во второй раз. И в третий раз: «Крабат!» Потом голос сказал: «Ступай в Шварцкольм на мельницу, не пожалеешь!» Потом вороны поднялись с шеста и прокаркали: «Слушайся голоса мастера, слушайся его!»
Тут Крабат проснулся. «Чего только не приснится!» – подумал он, повернулся на другой бок и опять заснул. На другой день он вместе с товарищами пошел дальше, и когда вспоминал воронов, ему было смешно.
Но этот сон повторился и на следующую ночь. Снова тот голос звал его по имени, и снова вороны каркали: «Слушайся его!» Было о чем подумать. На другое утро Крабат спросил у крестьянина, давшего им ночлег, не знает ли он деревни с названием похожим на Шварцкольм. Крестьянин припомнил, что слышал это название. «Шварцкольм… Ну да – в Хойерсверде, в лесу по дороге в Ляйпе. Там есть деревня, которая так называется».
           Следующий раз три короля ночевали в Грос-Парвице. И здесь опять Крабату снились вороны и голос, летящий издалека. И все во сне повторялось в точности, как в первый и во второй раз. Тут он решил послушаться этого голоса. На рассвете, когда товарищи его еще спали, он прокрался из амбара на двор. Там ему встретилась девушка, которая шла к колодцу. «Передай двум моим друзьям, что мне надо было уйти».
От деревни к деревне Крабат спрашивал себе дорогу дальше. Ветер гнал ему в лицо снежные хлопья, приходилось через шаг останавливаться и протирать глаза. В хойерсвердском лесу он заблудился и провел там целых два часа прежде, чем нашел дорогу на Ляйпе. Поэтому вышло, что только под вечер он добрался куда хотел.
Шварцкольм был деревней как все прочие на вересковых пустошах – длинные ряды глубоко заснеженных домов и амбаров, дым над крышами по обе стороны дороги, навозные кучи, мычание скота. На замерзшем утином пруду с визгом бегали на коньках дети.
Напрасно Крабат выглядывал по сторонам мельницу. Он спросил о ней старика, который шел вверх по дороге с вязанкой хвороста. 
          «Нет у нас мельницы в деревне», – отвечал старик.
«А где-нибудь по соседству?»
«Если ты имеешь в виду… – старик указал над плечом большим пальцем. – В Козельбрухе внизу, у Черной Воды, там есть одна. Но…» Он запнулся, как будто слишком много сказал.
Крабат поблагодарил за подсказку и повернулся идти туда, куда показал старик. Но через несколько шагов кто-то дернул его за рукав. Он оглянулся и увидел старика с хворостом.
«Что такое?» – спросил Крабат.
Старик подступил ближе и сказал со страхом в лице: «Хочу остеречь тебя, парень. Берегись Козельбруха и мельницы у Черной Воды. Там дело нечисто…»
Одно мгновенье Крабат помедлил, но потом, оставив старика, пошел своим путем, к выходу из деревни. Быстро темнело, приходилось глядеть в оба, чтобы не сбиться с тропы, его знобило. Повернув голову, он увидел там, откуда пришел, разбросанные светящиеся окошки.
Не умнее ли было возвратиться?
«Да ладно, – пробормотал Крабат и выше поднял воротник. – Что я, ребенок? Поглядеть на это ничего не стоит».

По Хойерсверде от села к селу
Три короля рождественских идут.
Всех младше – Лобош – это Бальтазар,
Измазан сажей черной по глаза.

На шапках три соломенных венца.
Сегодня пели песни без конца:
«Осанна, Сын Давидов!» – и везде
С собой звезду носили на шесте.

А им за песни из дворов несут
Печеньев, яблок, хлебцы, колбасу.
А ночью для волхвов приютом стал
Под Петерсхайном в кузне сеновал.

И удивленно видит сон Крабат:
Как будто ворон он, подобным брат.
И хриплый голос, каркая, зовет
Его «Крабат!..» – и он летит вперед.

«В ШварцкОльм иди. Там мельницу найдешь.
Не хуже ты, чем прежде, заживешь».
Сон повторился вновь, и третий раз.
Крабат решает выполнить приказ.

«В конце концов, всегда смогу уйти», –
Он размышляет бодро на пути.
Дорогу он расспросом узнает
И в снег метельный по лесу идет.

Старик в Шварцкольме, затаивши дух,
Ему промолвил слово Козельбрух.
«Останься, парень, лучше не ходи…
Не знаешь ты, что встретишь впереди.

Есть мельница у Черной там Воды,
Но ждать оттуда можно лишь беды».
«Я не ребенок, – думает Крабат. –
Вот глупо будет повернуть назад».

Часть пути Крабат шел через лес, как слепой в тумане, потом перед ним открылся какой-то просвет. Когда он уже собирался выйти из-под навеса деревьев, облака внезапно разорвались и выступила луна, утопившая всё в холодном свете.
Теперь Крабат увидел мельницу. Она лежала перед ним, будто присевший в снегу, угрожающий и темный, мощный злой зверь, стерегущий добычу.
«Никто не заставляет меня входить туда», –  подумал Крабат. Потом он обругал себя трусом, собрался с мужеством и вышел из-под лесной тени на свет. Он смело зашагал к мельнице. Дверь была закрыта, и он постучал.
Постучал раз и другой – ничто не шелохнулось внутри. Не залаял пес, не заскрипела лестница, не загремела связка ключей – ничего.
Крабат постучал в третий раз – так, что у него заболели пальцы. На мельнице опять все оставалось тихо. Тут он попробовал нажать ручку двери. Дверь подалась, она была не заперта. Крабат вступил в сени.
           Гробовая тишина и глубокая темнота встретили его. И всё же позади, в конце коридора, было что-то вроде слабого света. Только бледное мерцание.
«Где свет, там будут и люди», – решил Крабат. Вытянув вперед руки, он наощупь шел дальше. Вблизи стало видно, что свет проникал сквозь щель в двери, которой кончался коридор. Любопытство охватило Крабата, он на цыпочках подкрался к щели и заглянул внутрь.
Его взгляд упал в черную, освещенную единственной свечой комнату. Свеча была красной. Она была приклеена к черепу, лежавшему на столе. Стол занимал середину комнаты. За столом сидел массивный, одетый в черное человек, с очень бледным, будто покрытым известью лицом. Черный пластырь закрывал его левый глаз. Перед ним на столе, прикованная цепью, лежала большая книга в кожаном переплете. В ней он читал.
Теперь он поднял голову и пристально посмотрел вперед, будто различал Крабата за дверью. Этот взгляд пронизывал мальчика насквозь. У него зачесались и заслезились глаза, и то, что он видел, стало расплывчатым.
Крабат стал тереть глаза – и тут заметил, что на плечо ему сзади легла холодная, как лед, рука. Он ощутил холод сквозь одежду. И одновременно услышал хриплый голос, сказавший по-сорбски:
«Ну, вот и ты!»
Крабат вздрогнул, он знал этот голос. Когда он обернулся, перед ним стоял тот человек – человек с повязкой на глазу.
Как он вдруг оказался здесь? Через дверь он никак не мог пройти.
Человек держал в руке свечу. Он молча изучал Крабата, потом вскинул голову и сказал:
«Я здесь мастер. Можешь стать моим учеником, мне нужен один. Ведь хочешь?»
И Крабат услышал, как он отвечает: «Хочу». Собственный голос звучал по-чужому, будто совсем ему не принадлежал.
          «И чему я должен тебя учить? Молоть зерно – или другому тоже?» – хотел знать мастер.
«Другому тоже», – сказал на это Крабат.
Тут мастер протянул ему левую руку: «Договорились!»
И в тот миг, когда они ударили по рукам, в доме поднялся глухой грохот и шум. Казалось, он идет  из глубины земли. Пол колебался, стены начали дрожать, балки и стояки качались.
Крабат вскрикнул и хотел убежать: прочь, только бы прочь отсюда! – но мастер заступил ему путь.
«Мельница! – крикнул он, сложив руки воронкой. – Теперь она снова молотит!»
Вот наконец и мельница стоит.
Тревожный, мрачный и зловещий вид.
Стук без ответа. Дверь не заперта.
За дверью тишина и темнота.

Лишь в глубине какой-то слабый свет.
«Еще могу и повернуть я». – Нет,
Уже не в силах повернуть назад,
Идет вперед навстречу сну Крабат.

«Где свет, там люди…» Шаг еще вперед.
К двери закрытой коридор ведет.
За щелью стол, и книга на столе.
Лицо над книгой, извести белей.

И пластырь левый закрывает глаз.
А взгляд – как будто брОсится сейчас.
Насторожился, словно в чаще зверь.
И будто видит сквозь глухую дверь.

«Еще могу и убежать пока…»
Вдруг на плече холодная рука.
Как одноглазый оказался тут?
«Итак, ты здесь, двенадцатый… Na gut!

Мне подмастерье надобен один.
Ты хочешь ведь?» – «Хочу я, господин…»
Кто произносит это? – не Крабат! –
Не отрывая от повязки взгляд.

«Учиться хочешь только молотьбе?
Могу и больше объяснить тебе…»
«Хочу и больше…» – «Значит, по рукам!»
Вдруг адский грохот, тряска, шум и гам.

«Не бойся! Это мельница начнет
Сегодня ночью свой обычный ход».

2.  Одиннадцать и один

Мастер показал знаком, что Крабат должен следовать за ним. Ни слова не говоря, он освещал мальчику крутую деревянную лестницу на чердак, где была спальня его подмастерьев.

В сиянии свечи Крабат различал двенадцать низких нар с соломенными тюфяками, шесть по одну сторону прохода и шесть по другую. Рядом с каждой постелью тумбочка и табуретка из ели. На тюфяках лежали скомканные одеяла, в проходе пара опрокинутых скамеек, там и тут рубашки и портянки. По всей видимости, подмастерьев погнали на работу внезапно, прямо со сна.

         Одна постель была нетронутой. Мастер указал на сложенную в изножье кровати одежду: «Твои вещи!» Потом он повернулся и удалился, унося с собой свет.

          Теперь Крабат стоял в темноте один. Медленно начал он раздеваться. Когда снимал с головы шапку, пальцы коснулись соломенного венца. Ах, да! Еще вчера он был одним из трех королей. Как далеко это позади.
         
Чердак тоже сотрясался от грохота заработавшей мельницы. Счастье для парня, что он валился с ног от усталости и, едва лег на соломенный тюфяк, как уже спал. Заснул как убитый и спал ничего не слыша, пока его не разбудил луч света.
Крабат приподнялся и сел, застыв от ужаса.

           Одиннадцать белых фигур стояли над его постелью и смотрели на него, держа амбарный фонарь. Одиннадцать белых фигур с белыми лицами и белыми руками.
«Кто вы?» – со страхом спросил мальчик.

          «Кем и ты скоро будешь», – ответило одно из привидений.
«Но мы ничего не сделаем тебе, – прибавило второе. – Мы тут подмастерья».

«Вас одиннадцать?»
«А ты двенадцатый. Как же тебя зовут?»

«Крабат. А тебя?»
«Я Тонда, старший. Это Михал, это Мертен, это Юро…» Тонда назвал по очереди их имена. Потом сказал, что на сегодня довольно.         
«Спи дальше, Крабат. На этой мельнице надо быть сильным».

           Подмастерья забрались на свои нары, последний погасил фонарь. «Доброй ночи!» – и они уже храпели.

Они идут по лестнице наверх.
Чердак. Здесь спят двенадцать человек.
Сейчас постели смяты и пусты.
«На этих нарах помещайся тЫ».

Ушел, свечу с собою унося.
Усталость мигом навалилась вся,
И, не успел одежду снять Крабат,
Как сном глубоким был уже объят.

Проснулся – видит сквозь дрожанье век
Десяток лиц, десяток человек.
Одиннадцать. Засыпаны мукой.
«Не бойся – скоро будешь сам такой.

Я старший, Тонда. Михал, Мертен тут…»
И называет, как их всех зовут.
«Спи дальше, мальчик. Силы здесь нужнЫ…»
И все храпят уже и видят сны.

На завтрак подмастерья собрались в людской. Они сидели все двенадцать за длинным деревянным столом и ели овсяную кашу с маслом, по четверо из одной миски. Крабат был голодным и молотил кашу за троих.  Если обед и ужин будут не хуже завтрака, тогда на этой мельнице мОжно жить.

Тонда, старший подмастерье, был красивый статный парень с густыми седыми волосами. А по лицу казался только двадцати с чем-то лет. От него – точнее, из его глаз – веяло какой-то глубокой серьезностью. Крабат с первого дня чувствовал доверие к нему. Его спокойствие и то дружелюбие, с которым он с ним обращался, сразу покорили мальчика.

           «Я надеюсь, мы не слишком напугали тебя сегодня ночью», – обратился к нему Тонда.
«Не слишком», – ответил Крабат.

           Теперь, при дневном свете, когда он рассматривал привидения,
они были парни как парни. Все одиннадцать говорили по-сорбски и были несколькими годами старше Крабата. Они поглядывали на него с каким-то сочувствием, как ему показалось. Это удивило его, но он больше об этом не размышлял.

           Что действительно его занимало, так это одежда, которую он нашел в изножье своей постели. Хотя вещи были ношеные, но пришлись они ему ровно в пору, как на него сшитые. Он спросил у ребят, откуда эти вещи и кто их прежде носил. Но едва выговорил свой вопрос, как подмастерья опустили ложки и печально посмотрели на него.
           «Я что-то невпопАд сказал?» – спросил Крабат.
           «Нет, нет, – ответил Тонда. – Это вещи… того, кто был подмастерьем прежде тебя».
           «И… – хотел знать Крабат. – Почему его тут больше нет? Он уже выучился?»
            «Да, – сказал Тонда. – Он выучился».

             В это мгновенье дверь с шумом распахнулась. Вошел мастер, он был в ярости, подмастерья пригнулись. «Не болтать мне!» – накричал он на них. И, сверкнув своим единственным глазом на Крабата, сердито прибавил: «Кто много спрашивает, много ошибается. Повтори!»
             Крабат еле выговорил: «Кто много спрашивает, много ошибается…»
             «Заруби себе это на носу!»
             Мастер вышел из людской, с грохотом захлопнув за собой дверь.
             Парни снова принялись за еду, но Крабат внезапно был сыт. Растерянно оглядывал он стол, никто на него не смотрел.
             Или нет?
             Подняв глаза, он увидел, что Тонда едва заметно, ободряюще кивнул ему, но мальчик был благодарен за этот взгляд. ХорошО было иметь на такой мельнице друга – это он чУвствовал.

             После завтрака подмастерья пошли работать, и Крабат вышел из людской вместе со всеми. В сенях стоял мастер, он махнул Крабату рукой и сказал: «За мной!» На улице сияло солнце, был мороз без ветра и на деревьях лежал иней.

             Мастер повел Крабата за мельницу. Там была еще одна дверь, которую он отворил. Они вступили в низкую комнату с двумя крошечными оконцами, слепыми от мучной пыли. Пыль толстым слоем на полу, на стенах, на свисающей с потолка дубовой балке.

             «Вымести!» – велел мастер. Показал на метлу у двери и ушел, предоставив Крабата себе самому.

              Тот взялся за работу. Взмахнул несколько раз метлой и был весь окутан плотным облаком пыли.
             «Так не годится, – подумал он. – Пока я мету позади, впереди все опять оседает на пол. Открою окно…»

             Но окна были заколочены снаружи, а дверь на засове. Он мог хоть кулаки себе отбить, колотя в нее – это ничему бы не помогло. Он был заперт здесь.

             Крабат вспотел. Мучная пыль склеила ему волосы и ресницы, от нее хотелось кашлять и щекотало в носу. Это походило на злой сон, которому не было конца. Мука и снова мука густыми клубами, как туман, как метельный снег.

             Крабат с трудом дышал. Он стукнулся лбом о потолочную балку, и его мутило. Может быть, сдаться?
             Но что скажет мастер, если он теперь просто бросит метлу? Крабат не хотел с ним шутить. Не в последнюю очередь из-за сытной еды. Поэтому он заставил себя мести дальше: из угла в угол, без остановки, час за часом, целую вечность.

             Пока наконец кто-то не пришел и не раскрыл дверь. Тонда!
             «Выходи! – позвал он. – Обед».

            Дважды это повторять не пришлось, и Крабат, кашляя и еле держась на ногах, двинулся к воздуху. Старший подмастерье заглянул в пыльную каморку и понимающе кивнул: «Не расстраивайся, Крабат, – вначале никому легко не бывает».

            Он негромко и быстро произнес непонятные слова и что-то написал в воздухе рукой. Тогда пыль поднялась, будто ее выдуло ветром изо всех швов и щелей, и белой струей, похожей на дым, вылетела над головой Крабата в дверь и исчезла в лесу.

             Каморка была чисто выметена, в ней не осталось ни пылинки.
У Крабата глаза раскрылись от изумления.
            «Как это делается?» – спросил он.
             Вместо ответа Тонда сказал: «Давай уже пойдем, Крабат, а то суп стынет».

На завтрак в мисках сытная еда.
Крабат доволен, что попал сюда.
    Но состраданье будто – почему? –
В ребячьих взглядах чудится ему.

Тут о вещах своих Крабат спросил:
Кто, интересно, прЕжде их носил?
Они как будто сшиты на него! –
Не отвечают парни ничего.

«Кто до тебя двенАдцатым был здесь…»
«Вы будете болтать тут или есть?» –
Во гневе мастер дверь их распахнул
И злобным глазом на ребят сверкнул.

Все опустили головы к еде,
Но сыт Крабат внезапно, и нигде
Ответный взгляд не встретился ему.
Нет: Тонда чуть заметно вдруг кивнул!

«Какое счастье, друга здесь иметь!
Он мне поможет, чувствую, и впредь».

Был случай первый в тот же дЕнь к тому.
Как пыль в закрытом вымести дому,
Когда в каморке заперт без окОн?
Еще бы час – и задохнулся он!..

   Два слова Тонды и движенье рук –
И будто вЕтром пыль сметает вдруг.
«Как только, Тонда, это можешь ты?»
«Пойдем, Крабат, чтобы обед не стыл».

                3. Не сахар

           Тяжелое время настало для Крабата. Мастер гонял его немилосердно. «Где ты там, Крабат? А ну, оттащи в амбар мешки с зерном!» Или: «Сюда, Крабат! Тут на складе зерно – перевороши, но как слЕдует, чтобы не проросло!» Или: «Мука, которую ты вчера просеял, полна мякины! После ужина принимайся за работу, и пока не сделаешь как надо, спать не пойдЕшь!»

           Мельница в Козельбрухе молотила день за днем, в будни и в праздники, с утра до ночи. Только раз в неделю, в пятницу, подмастерья освобождались раньше, а в субботу утром брались за работу на два часа позже.
            
            Если Крабат не таскал мешки и не просеивал муку, то должен был колоть дрова, расчищать снег, носить воду в кухню, скрести лошадей, чистить коровий хлев – короче, для него всегда было достаточно дел. И по вечерам, когда он лежал на своем соломенном мешке, то чувствовал себя совершенно разбитым. Спину ломило, кожа на плечах была содрана, руки и ноги болели так, что едва можно было вынести.
            
            Крабат удивлялся своим товарищам. Тяжелый труд день-деньской на мельнице, казалось, ничего им не стоил. Никто не уставал, никто не жаловался, никого работа не вгоняла в пот и никому не мешала дышать спокойно.

             Однажды утром Крабат был занят тем, что расчищал от снега проход к колодцу. Снег шел всю ночь не переставая, и ветром замело все тропинки и стежки. При каждом взмахе лопатой Крабат сжимал зубы от острой боли в спине. Тут к нему вышел Тонда. Удостоверившись, что их никто не видит, Тонда положил руку ему на плечо.
             «Не сдавайся, Крабат!..»
            
             И тут мальчик почувствовал, словно в него влились новые силы. Боль будто рукой сняло, он схватил лопату и усердно принялся бы за расчистку, если бы Тонда не предупредил:
             «Мастер ничего не должен заметить. И Лишко тоже».

             Лишко, худой как жердь, длинный парень с острым носом и косыми глазами, с первого дня не понравился Крабату. Он вечно что-то разнюхивал и подслушивал, на него нельзя было ни в чем положиться.

            «Хорошо», – сказал Крабат и стал делать вид, будто расчистка снега и дальше дается ему с большим трудом и усилиями. Вскоре, как бы случайно, на дороге появился Лишко. «Ну что, Крабат, по вкусу тебе работка?»  «Как это она может быть по вкусу? – огрызнулся Крабат. – Сожри собачье дерьмо, Лишко, – и узнаешь».

            С этого времени Тонда часто подходил к Крабату и клал ему руку на плечо. Тогда мальчик чувствовал, будто ему прибавлялось свежих сил, и самая тяжелая работа на время становилась для него легкой.

            Мастер и Лишко ничего об этом не знали. Тем более другие подмастерья – ни Михал и Мертен, двоюродные братья, оба добродушные и сильные, как медведи; ни шутник Андруш, со следами оспы на лице; ни Ханцо, которого называли Быком за крепкую шею и посадку коротко стриженой головы; ни Петар, проводивший вечера за вырезыванием ложек; ни бедовый Сташко, ловкий как белка или обезьяна, которой Крабат дивился когда-то на ярмарке в Кёнигсварте. Ничего не видели ни хмурый Кито, всегда ходивший с таким лицом, будто проглотил сапожных гвоздей, ни молчаливый Кубо. И уж, само собой, не замечал ничего глупый Юро.

            Юро, невысокий коренастый парень с круглым, усеянным веснушками лицом, служил на мельнице после Тонды дольше всех. Для молотьбы он не годился, потому что, как говаривал Андруш, «был слишком глуп, чтобы отличить отруби от муки». А недавно он уцелел, попав по глупости между жерновов, – только потому, что «дуракам везет».

            К таким речам Юро привык. Он терпеливо позволял Андрушу над собой насмешничать; не прекословя втягивал голову в плечи, если Кито грозил поколотить его из-за пустяка; а когда парни, что случалось нередко, разыгрывали его, только улыбался, как бы говоря: «Я и сам знаю, какой я простак».

            Только на домашнюю работу его ума хватало. Кто-то ведь должен был делать и ее, вот все и были довольны, что Юро готовил и мыл посуду, пек хлеб и топил печь, чистил лестницы и полы, стирал и гладил, кормил кур, гусей и свиней.

           Как Юро справлялся со всеми этими обязанностями, оставалось для Крабата загадкой. Другие подмастерья принимали это как должное, а мастер вообще обращался с Юро хуже некуда. Крабат считал это несправедливым, и один раз, когда он принес Юро на кухню вязанку дров и – уже не впервые – получил от него обрезок колбасы себе в карман, он прямо заговорил с ним об этом.

           «Не понимаю я, как ты все это сносишь».
           «Я?» – спросил Юро удивленно.
           «Да – ты! – сказал Крабат. – Мастер помыкает тобой так, что смотреть стыдно, и ребята тебя высмеивают».
           «Тонда – нет, – возразил Юро. – И ты тоже нет».

           «Что это меняет! – ответил ему Крабат. – Уж я бы знал, что делать, будь я на твоем месте. Я бы защищался и ни от кого больше ничего не стерпел – ни от Кито, ни от Андруша, ни от кого другого!»

           «Гм, – Юро почесал в затылке. – Ты – мОжет быть, Крабат… Ты бы мог это… Но когда человек недалек…»
           «Тогда сбеги! – воскликнул мальчик. – И найди себе что-нибудь получше!»

            «Сбежать? – на мгновение Юро перестал выглядеть глупым – только ни на что не надеющимся и усталым. – Попробуй-ка, Крабат, сбежать отсюда!»
            «У меня-то к тому нет повода!»
            «Нет, – негромко проговорил Юро. – Конечно, нет. И будем надеяться, что никогда не будет…»
             Он сунул в другой карман Крабата горбушку хлеба, отмахнулся от благодарности и подтолкнул мальчика к двери, снова привычно улыбаясь, как блаженный.

             Крабат приберег хлеб и кусочек колбасы на конец дня. Вскоре после ужина, когда мельничные подмастерья отдыхали в людской, Петар достал свои резцы для ложек, а другие принялись рассказывать и слушать истории, мальчик отправился на чердак и, зевая, повалился на свой соломенный мешок.

             Лежа лакомился он хлебом и колбасой и невольно думал при этом о Юро – и о том разговоре, который они вели на кухне.

             «Сбежать? – проносилось у него в голове. – Но зачем? Работа тут, конечно, не сахар – и без помощи Тонды мне бы плохо пришлось. Но хорошей еды вдоволь, крыша над головой есть и утром я знаю, где буду спать вечером: сухо и тепло, без блох и клопов. Разве это не больше того, о чем мог мечтать нищий мальчишка?»

И началась работа – сущий ад.
И ввверх и вниз таскал мешки Крабат.
Болят ключицы, шея и спина.
Тут сила не мальчишечья нужна.

Но не было просвета, лишь пока
Вновь не явилась легкая рука.
Одно касанье Тонды – и Крабат
Приливу сил невероятно рад.

Усердье бы двойное приложил,
Когда бы Тонда не предупредил:
«Не должен мастер видеть ничего.
                И Лишко тоже – он шпион его».

Теперь и сам Крабат уже не прочь
На кухне Юро-дурачку помочь.
Все, кроме Тонды, дразнят простака:
Где отруби не знает, где мука.

Но может Юро делать сотни дел,
Каких никтО бы делать не хотел:
Стирать, готовить, кур кормить, свиней,
Заботиться о хлебе и огне.

Ни слова благодарности в ответ
За то, что Юро кормит много лет.
Все лишь смеются, ну а мастер – тот
Им помыкает, будто Юро скот.

«Как только терпишь ты? – сказал Крабат. –
На месте бы твоем сбежал я, брат».
«Сбежать? О чем ты?..» – Юро вдруг на миг
Совсем не глупо головой поник.

Из глаз усталость, будто из окОн.
«Сбежать отсюда будет нелегко…»

«Да почему?.. Конечно, не сейчас,
А летом – летом убегу я враз!
Пусть только мастер рявкнет посильней –
Бежать ничто не помешает мне!»

                4.  Дорогами сна

           Однажды Крабат уже убегал – в прошлом году, вскоре после смерти его родителей от оспы. Тогда его взял к себе пастор, чтобы, как он сказал, не дать мальчику испортиться. Пастор и его жена были не виноваты в том, что Крабату пришлось бежать. Они всегда мечтали о сыне.

           Но для парнишки как Крабат, проведшему детство в жалкой хижине, тяжело было прижиться в доме пастора: с утра до вечера быть послушным, не браниться, не драться, расхаживать весь день в белой рубашке, причесываться как следует, мыть шею и руки, чистить ногти, никогда не пробежаться босиком – и сверх того все время говорить по-немецки, да еще правильно!

           Крабат старался, насколько хватало сил, неделю, две. Потом он сбежал от пастора и стал скитаться с нищими мальчишками. Не исключено, что и на этой мельнице он останется не на совсем.

           «Но, – решил он, дожевывая последний кусок лакомства и уже почти засыпая, – Если я и рвану отсюда, то только летом… Раньше чем луга зацветут, поля заколосятся и рыба в воде заплещется, никто меня отсюда не выманит…»

             Лето. Луга цветут, поля колосятся, а в мельничном пруду плещется рыба. Крабат поссорился с мастером: вместо того, чтобы таскать мешки, он прилег на траву в тени мельницы и заснул. Мастер застал его и разбудил ударом своей суковатой палки.

            «Я тебя отучу, паренек, валяться средь бела дня!»

            И что, Крабат станет это терпеть?

            Зимой – может быть, когда ледяной ветер веет по пустошам… Но мастер забыл, что теперь-то лето!

            Решение Крабата твердо. Ни дня больше не останется он на этой мельнице! Он тихо проходит в дом, берет с чердака куртку и шапку, незаметно крадется прочь. Никто не видит его. Мастер ушел к себе, его окна занавешены от жары. Подмастерья на мельнице и в амбаре. Даже у Лишко нет времени пошпионить. И все же Крабат чувствует, будто за ним кто-то наблюдает.

            Оглянувшись, он замечает на крыше дровяного сарая того, кто не мигая смотрит на него. Это косматый черный кот, чужой здесь и одноглазый.
            Крабат бросает в него камнем и сгоняет с крыши.

            Потом он спешит к мельничному пруду, под защиту ивовых зарослей. Случайно видит, что вблизи берега из воды на него глядит  одноглазый толстый карп.

            Мальчику не по себе, он поднимает камень и бросает в рыбу. Карп ныряет в зеленую глубину.

            Теперь Крабат идет вдоль Черной Воды до того места в Козельбрухе, которое они называют Пустошью. Там задерживается пару мгновений у могилы Тонды. Он смутно помнит, как однажды зимним днем им пришлось похоронить здесь своего друга.

            Он думает о мертвом – и внезапно, так неожиданно, что у него колотится сердце, слышит хриплый крик ворона. На кривой сосне у края Пустоши неподвижно сидит большой ворон. Его взгляд направлен на Крабата – и тот с дрожью видит, что у ворона нет левого глаза.

           Теперь Крабат знает, в чем дело. Недолго думая, он бежит оттуда. Бежит что есть сил вверх по ручью, вдоль Черной Воды.

           Когда он в первый раз вынужден остановиться, чтобы перевести дух, по вересковой траве с шипением ползет и подымает голову одноглазый уж. Одноглазая и лиса, которая выглядывает на него из чащи.

            Крабат несется, останавливается ненадолго отдышаться и снова бежит. Под вечер достигает верхнего края Козельбруха. Если удастся выбраться из леса, можно считать, что мастеру его не достать. На бегу ополаскивает руки в воде, освежает лоб и виски.

             Потом заправляет в штаны выбившуюся от бега рубаху, подтягивает пояс, делает пару последних шагов… и замирает от ужаса:
вместо того, чтобы выйти на свободное поле, он вступает на поляну. В вечернем свете мирно стоит мельница.

             Мастер ждет его у двери. «Ну, Крабат? – насмешливо приветствует он. – А я-то уже хотел посылать за тобой».

             Крабат в ярости, он не может объяснить себе эту неудачу. На другой день он бежит опять, в этот раз совсем рано, до зари, и в обратном направлении, мимо леса через луга и поля, хутора и деревни. Перепрыгивает ручьи, идет по болоту, без остановки, без отдыха.

             На воронов, ужей и лис он больше не смотрит. Не видит ни рыб, ни котов, ни уток, ни кур. «Знать не хочу, одноглазые они или двуглазые – хоть совсем слепые! На этот раз я не дам себя обмануть».

             И все же в конце этого длинного дня он еще раз стоит перед мельницей в Козельбрухе. Сегодня его встречают подмастерья: Лишко злыми насмешками, остальные молча и с участием. Крабат близок к отчаянию. Он знает, что должен сдаться, но не хочет этому верить. Он пытается в третий раз, еще той же ночью.

             Выйти с мельницы не тяжело – а потом все время за Полярной звездой! Пусть спотыкаясь, пусть с ушибами и шрамами в темноте: главное – что его никто не видит, никто не может остановить колдовством…

             Недалеко от него кричит сыч, мимо проскальзывает сова. Чуть позже он видит в звездном свете старого филина. Тот сидит совсем близко на ветке дерева и смотрит на него правым глазом – левого у него нет.

             Крабат бежит дальше, спотыкается о древесные корни, падает в ров с водой. Его почти не удивляет, что на рассвете он в третий раз стоит перед мельницей.

             В доме в этот час все еще тихо, только Юро шумит на кухне, орудует у печи. Услышав его, Крабат входит туда.
             «Ты был прав, Юро. Отсюда нельзя убежать».

              Юро дает ему напиться, а потом говорит: «Умойся сперва, Крабат». Юро помогает ему снять сырую, грязную от крови и земли рубашку, поливает на руки из ковша с водой и тогда только, серьезно и без обычных гримас говорит: «Чего ты не сумел сделать один, Крабат, может, удастся вдвоем. Попробуем вместе в следующий раз?»

              Крабат пробудился от шума поднимающихся по лестнице подмастерьев, они шли наверх спать. Он еще ясно чувствовал вкус колбасы на губах. Долго он не мог проспать, хотя прожил во сне два дня и две ночи.

               На другой день ему удалось на пару минут остаться вдвоем с Юро.
              «Ты приснился мне во сне, – сказал Крабат. – И предложил кое-что».
              «Я? – удивился Юро. – Тогда наверняка какую-нибудь глупость! Забудь ты об этом».

И ночью сон: июнь стоит, жара.
Ярится мастер, словно пес, с утра.
Крабат решает вечером бежать,
Ничто его не в силах удержать.

Бежит он трижды: в вечер, утром, в ночь.
Бежит, как ветер, вдаль по звездам, прочь.
Но каждый раз пред ним в конце пути
Все та же крыша. Бегством не уйти.

И одноглазый ворон, лис и кот,
И карп, и уж – его в дороге ждет.
И бегство это было только сон –
Всех раньше спать сегодня рухнул он.

                5.  Тот, кто с петушиным пером

           Мельница в Козельбрухе имела семь мельничных жерновов. Шесть использовались постоянно, а седьмой – никогда. Поэтому подмастерья называли его «мертвым». Он стоял дальше всех.

           Сначала Крабат думал, что там сломана какая-нибудь цапфа в колесе, или заклинил вал – мало ли что – но однажды утром, когда мел полы, заметил под мертвым жерновом немного муки.

           Стоило приглядеться, как остатки свежей муки нашлись и в ларе. Видно, после работы его не успели как следует вытрясти.

           Может, прошедшей ночью мертвый жернов работал? Тогда он работал втайне, пока все спали. Или этой ночью не все спали так же крепко, как сам Крабат?

           Ему вспомнилось, что сегодня подмастерья пришли к завтраку, зевая, с серыми лицами и сонными глазами. Теперь это представилось ему очень подозрительным.

           С любопытством поднялся он по деревянным ступенькам мельничной горницы на площадку, с которой из мешков ссыпают в воронкообразный желоб зерно. При этом нельзя избежать, чтобы часть зерна не просыпалась мимо. Только под желобом лежало совсем не зерно, как ожидал Крабат.
          
           То, что просыпалось кругом на площадке, на первый взгляд выглядело как галька – на второй же как зубы. Зубы и осколки костей.

           Ужас охватил мальчика. Он хотел закричать, но ни звука не вырвалось из его горла.
          
           Внезапно позади него стоял Тонда. Должно быть, Крабат не услышал, как он вошел.
           «Что ты ищешь тут наверху, Крабат? Спускайся, пока тебя не застал мастер, – и забудь, что ты здесь видел».  Он взял мальчика за руку: «Слышишь меня, Крабат, – забудь!»

            Потом он повел Крабата  вниз по ступеням, и едва мальчик почувствовал под ногой половицы мельничной горницы, все, что он испытал этим утром, было стерто из его памяти.

Шесть жерновов на мельнице идет,
Седьмой же мертвым мастер их зовет.
Однажды утром, подметая там,
Крабат не верит вдруг своим глазам:

Под мертвый жернов ссыпалась мука
И из ларя не выбита пока.
Должно быть, нОчью жернов этот шел.
Вот почему сегодня все за стол
Такими недоспавшими пришли.
Всю ночь работать здесь они могли.

В ларе под мертвым жерновом мука
И наверху зерно наверняка.

Крабат поднялся. Точно – так и есть!
Нет, не зерно!..– зубов вокруг не счесть!..
Костей осколки, зубы – не зерно!..
Вдруг Тонда вырастает за спиной.

«Крабат! Зачем с утра сюда залез?..
Забудь про все, что ты увидел здесь».
  Одно движенье легкое руки –
И больше нету страха и тоски.

И памяти о том, что увидал.
Еще Крабат к тому, по счастью, мал.

           Во второй половине февраля ударил сильный мороз. Теперь подмастерья каждое утро должны были скалывать со шлюзов лед. За ночь, пока мельничное колесо стояло, вода толстым слоем намерзала в лопастях – их тоже приходилось очищать, прежде чем запустить мельницу.
          
           Опаснее всего был лед, нараставший в стоке. Чтобы не дать колесу мельницы остановиться, надо было время от времени по двое спускаться туда и освобождать его – работа, на которую никто особо не рвался.

           Тонда обращал внимание на то, чтобы никто не отлынивал. Но когда пришла очередь Крабата, он спустился вниз вместо него – потому что это не для мальчонки, как он сказал. Может быть несчастный случай.
          
           Другие с ним согласились, только Кито хмурился, как обычно, а Лишко ввернул: «С каждым случится, если не остережется».

           Был ли то случай или нет, но как раз тогда мимо проходил глупый Юро, с двумя ведрами корма для свиней. Тут он споткнулся и залил Лишко помоями с головы до ног. Лишко страшно ругался, а Юро уверял, ломая руки, что готов сам себе надавать затрещин за свою неловкость:
           «Как представлю себе, что за запах будет от тебя до самой бани, а я в том вина!.. Ой-ёй-ёй, Лишко, ой-ёй-ёй!.. Не злись на меня, умоляю! Мне и бедных голодных свинок жалко!»

           Крабат часто ездил теперь с Тондой и другими парнями рубить деревья в лес. Когда он, тепло одетый в мороз, с хорошим завтраком в животе и меховой шапкой на голове, сидел в санях, ему думалось, что даже молодому медведю не могло быть лучше.

           Парни рубили деревья, на месте очищали их от веток, распиливали по одной длине и складывали в штабеля, оставляя зазоры между стволами, чтобы они получше просушились и через год были доставлены на мельницу для балок, досок и брусьев.

           Так проходила неделя за неделей без больших изменений в жизни Крабата. Но кое-что из происходящего кругом удивляло его. Странно было, между прочим, что на мельницу никто не появлялся за зерном. Может, крестьяне из округи их избегают?

           И все же мельница работала день за днем, амбары пополнялись зерном, ячмень, овес и пшеница становились мукой.
           А не превращалась ли по ночам снова в зерно – мука, текущая днем  в мешки? Крабат считал, что это вполне тут возможно.

           В конце первой недели марта резко переменилась погода. Ветер с запада затянул небо серыми тучами. «Чуют мои кости, снег будет», – недовольно ворчал Кито. Снег и правда пошел рыхлыми мокрыми хлопьями. Потом между них показались первые капли, и снег перешел в сильный дождь.

          «Знаешь что? – посоветовал Андруш Кито, – тебе бы завести лягушку-древесницу, твоим костям никакого доверия нет».
          Ну и отвратительная погода это была! Дождь с ветром потоками хлестал с неба, снег и лед на земле таяли, вода в мельничном пруду поднялась. Но подмастерья должны были окунуться в эту сырость и муть, чтобы как следует укрепить шлюзы.

          Выстоит ли плотина под таким потоком?
          «Если и дальше будет поливать, то не пройдет и трех дней, как мы потонем тут вместе с мельницей», – думал Крабат.

          На шестой день вечером дождь иссяк, плотная пелена облаков разорвалась, и на несколько мгновений черный от сырости лес запылал в закатных лучах.

         В ту ночь Крабат проснулся от страшного сна: на мельнице начался пожар. Подмастерья вскакивали со своих мест, с грохотом неслислись вниз по лестнице, а сам он, Крабат, лежал на своих нарах, как бревно, не способный пошевелиться.

         Вот уже трещат от пламени балки, уже первые искры летят в лицо – Крабат с криком проснулся.

          Он тер глаза и ошарашенно оглядывался вокруг. Где были подмастерья?

          Постели брошены в спешке кое-как – сбитые одеяла, скомканные простыни. Тут на полу куртка, там шапка, шарф, пояс – все отчетливо видно в красных отсветах за слуховым окном.

          Может, и вправду загорелась мельница?
          Крабат, мгновенно совсем проснувшись, распахнул окно. Наклонившись, увидел, что во дворе мельницы стояла тяжело нагруженная повозка, запряженная шестеркой вороных. Крытый верх почернел от дождя.

          На козлах сидел человек в низко надвинутой шляпе и с высоко поднятым воротником.

          Черный как ночь, только ярко-красное петушиное перо на шляпе колыхалось подобно пламени на ветру: то вспыхивало огненными языками, то почти совсем гасло. Этого огня хватало, чтобы погрузить мельничный двор в мерцающий свет.

         Подмастерья, бегая туда-сюда между повозкой и домом, сгружали мешки, таскали их на мельницу, возвращались снова. Все это происходило молча, в лихорадочной спешке.

         Ни возгласа, ни ругани, только дыхание запыхавшихся парней. И время от времени возница так звонко щелкал кнутом над самыми их головами, что они летели еще быстрее, будто листья, подхваченные ветром.

         Старался даже сам мастер. Это он-то, который обычно пальцем не шелохнет на мельнице! Сегодня ночью он надрывался вместе со всеми  и бегал взапуски с подмастерьями, как последний батрак.

         Один раз он остановился и исчез в темноте – не чтобы передохнуть, как подумал было Крабат, а чтобы открыть на пруду шлюзы.

         Вода хлынула в мельничный ров, зашумела в желобе. Колесо завертелось сначало со скрипом, потом легко и быстро.
      
         Теперь с глухим грохотом должны были вступить жернова. Но стало слышно только один постав. И шум его не был знаком Крабату.
Казалось, он шел из самого дальнего угла мельницы – страшный визжащий скрежет, ставший глухим жутким завыванием.

         Крабат вспомнил про мертвый жернов и почувствовал, как холод пробежал по его спине.

         Тем временем работа внизу шла дальше. Разгрузив повозку, подмастерья ненадолго остановились и снова принялись таскать мешки – на этот раз с мельницы на повозку. То, что было в них прежде, возвращалось перемолотым.

         Крабат хотел посчитать мешки, но заснул от этого счета. При  первом крике петуха его разбудил стук колес. Незнакомый возница, которого он как раз еще успел увидеть, щелкая кнутом, гнал коней через мокрые луга к лесу. И странное дело: тяжелая повозка не оставляла в траве никакого следа.

         Мгновением позже шлюзы были закрыты, мельничное колесо остановилось. Крабат занял свое место на нарах и закрылся с головой  одеялом.
               
         Подмастерья, шатаясь от усталости, поднялись вверх по лестнице и улеглись в свои смятые постели. Только Кито что-то ворчал о трижды проклятых новолуниях и адской живодерне.

         Утром Крабат едва мог подняться со своего соломенного мешка. Его даже тошнило – так он не выспался. За завтраком он поглядывал на других парней: у всех был похожий вид, каша не лезла им в горло. Даже Андруш не был расположен к шуткам, сидел сонный и мрачный и не разговаривал.

        После еды Тонда отозвал Крабата в сторону:
        «Ты что, плохо спал сегодня?»

        «Это как посмотреть… – ответил тот. – Мне-то не нужно было надрываться, я на вас  только смотрел. Но вы! Почему вы не разбудили меня, когда приехал этот чужак? Вы, наверное, хотели скрыть это от меня, как и многое из того, что творится на мельнице и о чем мне не полагается знать! Только я ведь не слепой и не глухой, а главное, не пыльным мешком вдаренный – это точно нет!»

       «Никто этого и не думает», – возразил Тонда.
       «Но вы так поступаете со мной! – воскликнул Крабат. – Вечно играете в жмурки. Почему этому конца нет?»

       «Для всего свое предписанное время, – спокойно сказал Тонда. – Скоро ты узнаешь, что это за мельница. День и час ближе, чем ты думаешь. А до тех пор потерпи».

На мельнице как будто бы пожар.
Давно все парни повскакали с нар,
Сбежали вниз – и лишь Крабат лежит.
В окне, алея, зарево дрожит.

Преодолев оцепененье чар,
Глядит в окно он – это не пожар.

Стоит повозка посреди двора.
Возница в черном. От его пера
На черной шляпе плещется огонь.
Коней шестерка. Черен каждый конь.

Туда-сюда со страшной быстротой
Несутся парни от повозки той,
Сгружают привезенные мешки.
И мастер помогает в две руки.

Как много их! Еще несут, еще!..
А черный щелкает своим бичом
Над головами самыми парней,
Чтоб беготня была еще сильней.

И мертвый жернов вдруг заскрежетал –
Как он шумит, Крабат еще не знал.
Ужасный вой… Вот смолоты мешки.
Теперь к повозке – полные муки.

Крик петуха. Повозка едет в лес.
И ни следа в траве. Какой же бес
Их в новолунье это навещал?
Пока ответа Тонда не сказал…

«Не торопись, Крабат, не долго ждать –
И будешь все о мельнице ты знать.
Узнал так каждый, не прошел и год…
Предписанное время настает».

6.  На шест!

        Ранним вечером в Страстную пятницу над Козельбрухом висела бледная полная луна. Все подмастерья собрались в людской, а Крабат устало лежал на своих нарах и хотел спать. Они должны были работать и сегодня. Как хорошо, что наконец настал вечер и принес с собой немного отдыха…

       Вдруг он услышал, что кто-то зовет его по имени. Как тогда во сне, на кузнице Петерсхайна. Но только этот хриплый, несущийся по воздуху голос теперь был ему знаком.

        Он уселся на постели и прислушался. Во второй раз прозвучало: «Крабат!» Он взялся за свои вещи и оделся.
        Как только был готов, мастер позвал его в третий раз.

        Крабат заспешил, наощупь нашел и открыл чердачную дверь. Снизу подымался свет, и в сенях слышались голоса и топот деревянных башмаков. Беспокойство охватило его, он помедлил мгновение, затаил дыхание. Но потом сделал над собой усилие и сбежал вниз через три ступеньки.
        В конце коридора стояли одиннадцать подмастерьев. Дверь в черную комнату была открыта, и мастер сидел за столом. Как тогда, в день прибытия Крабата, перед ним лежала переплетенная в кожу большая книга; на месте был и череп с горящей красной свечой, только теперь мастер больше не был таким мертвенно-бледным.

        «Подойди ближе, Крабат!»
        Мальчик подошел к порогу черной комнаты. Он не чувствовал больше ни усталости, ни сердцебиения, ни головной боли.

        Некоторое время мастер осматривал его, потом поднял левую руку и повернулся к подмастерьям, стоявшим в сенях.
       «Кыш, на шест!»

        С караканьем и шумом крыльев мимо Крабата в комнату влетели  одиннадцать воронов. Когда он оглянулся, подмастерья исчезли. Одиннадцать воронов сидели на шесте в дальнем левом углу комнаты и смотрели на него.

       Мастер поднялся, тень его упала на мальчика.
       «Теперь уже три месяца, как ты на мельнице, Крабат, – сказал он. – Я испытал тебя. Отныне ты больше не мальчик на побегушках – ты мой ученик».

       С этим он подошел к Крабату и дотронулся левой рукой до его левого плеча. Дрожь пронизала Крабата, он почувствовал, как начинает съеживаться, сжиматься. На теле его выросли вороньи перья, клюв, когти. Он сидел на пороге у ног мастера, не отваживаясь взглянуть вверх.
      
       Мельник пригляделся к нему и хлопнул в ладоши: «Кыш!» – и Крабат, ворон Крабат послушно расправил крылья и поднялся вверх. Неловко пролетев по комнате, он задел книгу и череп на столе. Потом опустился рядом с другими воронами и крепко вцепился когтями в шест.

        Мастер стал наставлять его: «Ты должен знать, Крабат, что ты в школе чернокнижия. Здесь не учатся читать, писать и считать – здесь учатся искусству искусств. Книга на цепи, которая лежит тут передо мной, это корактор, заклинатель духов ада. В нем записаны все заклинания мира. Я один могу его читать, потому что я мастер. Но вам, тебе и другим ученикам, запрещено читать корактор, запомни это хорошо! И не пытайся обмануть меня, а то пожалеешь! Ты понял меня, Крабат?»

      «Понял», – прокаркал в ответ мальчик, удивляясь  тому, что он может говорить. Его голос был хриплым, но внятным, и говорить ему было совсем легко.

       Крабат уже слышал кое-что о таких черных школах. Говорили, что много их было в Нижних ЛужИцах. Но он-то в эти росскази не верил, думая, что их сочиняют за прялкой долгими зимними вечерами.

       А теперь он  сам попал в одну из таких школ, которую хоть и считали в округе мельницей, но все обходили стороной.

       У мальчика не осталось времени об этом размышлять. Мастер опять уселся за стол и начал читать вслух отрывок из корактора: медленно, нараспев, ритмично покачиваясь вперед и назад.

       «Это искусство высушить за один день целый колодец, – читал он. – Во-первых, возьми четыре высушенных на печи березовых кола, в три с половиной пяди длиной и в большой палец толщиной, и заостри каждый в трехгранник. Во-вторых, между полночью и часом ночи обнеси колодец этими кольями на расстоянии семи шагов от его середины, по всем четырем сторонам света, начиная с полночной стороны и заканчивая вечерней. В-третьих и в-последних, исполнив все это молча, обойди колодец три раза и произнеси написанное здесь…»
      
       Теперь мастер прочитал заклинание – цепь непонятных слов, звучавших красиво, но зловеще, каким-то пугающим тоном, долго еще отдававшимся в ушах Крабата, даже когда мастер после короткой паузы начал читать все сначала.
       «Это искусство высушить за один день целый колодец…»

       Всего три раза прочитал он этот текст и заклинание, все время тем же тоном, нараспев, слегка при этом покачиваясь.

       После третьего раза он закрыл книгу. Некоторое время молчал, потом обратился к воронам.

       «Я научил вас, – сказал он опять своим обычным голосом, – новому приему тайных наук. Теперь послушаем, что вы из этого запОмнили. Начинай ты!»
   
       Он указал пальцем на одного из воронов и велел ему повторить текст и заклинание.
       «Это искусство… высушить за один день… целый колодец…»

       Мельник указывал то на одного, то на другого ворона и спрашивал его. И хотя он никого не называл по имени, все же Крабат мог распознать каждого по его манере говорить. Тонда, даже будучи вороном, отвечал спокойно и обдуманно. Кито со всегдашней досадой в голосе, Андруш со всегдашней бойкостью, а Юро – запинаясь на каждом слове. Короче, не осталось никого в целой стае, кого Крабат бы не узнал.
      
       «Это искусство высушить за один день целый колодец…»
       Все снова и снова этот текст из корактора с заклинанием – то бегло, то еле-еле – пятый, девятый, одиннадцатый раз.

       «А теперь ты!» – мастер повернулся к Крабату.
       Тот задрожал, замялся: «Это искусство… это искусство высушить…»

       Он остановился и онемел. Не знал, как дальше… нет, да и все. Наверняка мастер накажет?
       Но мастер оставался спокоен.

       «В следующий раз, Крабат, тебе надо больше следить за словами, чем за голосами, – сказал он. – Кроме того, ты должен знать, что никого в этой школе не принуждают к учению. Запомнишь, что я читаю из корактора, – тебе же лучше. Не запомнишь – тебе же хуже. Подумай над этим».

        Мастер закончил урок. Дверь открылась, и вороны вылетели наружу. В сенях они приняли человеческий облик. И Крабат тоже, сам не зная как, стал самим собой. И пока он вслед за другими ребятами подымался вверх по чердачной лестнице, все это казалось ему каким-то чуднЫм сном.

Вот пятницы Страстной встает луна.
Крабат уже почти во власти сна.

Вдруг слышит имя – снова, как тогда…
«Из Петерсхайна я пришел сюда
На этот зов. И вот теперь опять!
 Что хочет мастер? Надо вниз бежать…»

И он бежит. Внизу и шум и свет.
Все здесь. Их мастер, в черное одет,
Над той же книгой, за своим столом.

«Три новолунья мельница – твой дом.
Теперь пора открыть тебе секрет:
Я колдовству учу здесь много лет».

И подмастерьев обратил он в птиц –
Двенадцать клювов вместо прежних лиц.

«Вот с этой книгой аду я служу,
И духи знАют, что я прикажу».
Раскрыт корактор. Белы письмена,
Но каждая страница там черна.

И мастер в нем читает нараспев,
А птицы все, на шест в углу присев,
Всё повторяют, трижды услыхав.
Легко в ответе слышен каждый нрав.

Спокоен Тонда, Андруш как юла,
А Юро снова память подвела.
Крабат же сам, пока на них глядел,
Запомнить заклинанья не успел.

Не много слОв, а страх его не мал.
Но мастер, к удивленью, не ругал:
«Что хочешь, парень, – знанья иль мечты!
Запомнишь больше – в выигрыше тЫ».

И с этим мастер завершил урок,
И каждый внОвь собою стать тут мог.
                7.  Знак тайного братства

      На следующий день, в страстную субботу, подмастерьям не нужно было работать, и большинство из них воспользовались этим, чтобы после завтрака еще поваляться.
      «Тебе тоже, – сказал Тонда Крабату, – надо бы пойти выспаться впрок».
      «Впрок? Как это?»
      «Скоро узнаешь. А пока ложись и постарайся поспать подольше».
      «Понял, – сказал Крабат. – Уже иду… Извини, что опять любопытствую…»

      Кто-то завесил чердачное окно платком. Это было хорошо, так можно было быстрее заснуть. Крабат улегся на правый бок, спиной к окну, удобно пристроив руку под головой. Так он лежал и спал, пока Юро не пришел разбудить его.

       «Вставай, Крабат, еда уже на столе!»
       «Что – уже полдень?»
       Юро смеясь убрал с окна платок.
       «Хорош полдень! – воскликнул он. – На дворе солнце заходит!»

       В этот день были обед и ужин вместе – особенно сытная и вкусная, почти праздничная еда.

      «Наедайтесь как следует, – напомнил ребятам Тонда. – Вы ведь знаете зачем».

       После еды, в начале пасхальной ночи к ним в людскую пришел мастер и послал их «принести себе знак».
      Они встали вокруг него, а он начал считать их, как делают дети, начиная игру в черного человечка или «Ходит лисонька кругОм». Словами, звучавшими незнакомо и зловеще, мастер посчитал их сначала справа налево, а потом слева направо.

       Первый раз счет закончился на Сташко, а второй – на Андруше. Оба молча покинули круг и удалились, в то время как мастер опять начал свой счет. Теперь Мертен и Ханцо должны были уйти, потом Лишко и Петар. Наконец вдвоем остались Крабат и Тонда.

       В последний раз мастер повторил незнакомые слова, медленно и торжественно. Потом он отпустил обоих движением руки и отвернулся.

       «Подожди здесь минуту», – сказал Тонда и принес из сарая два шерстяных одеяла. Одно из них он отдал Крабату, а потом зашагал с ним в сторону Шварцкольма, мимо мельничного пруда, через верхний Козельбрух.

        Когда они вошли в лес, наступила настоящая ночь. Крабат старался ни на шаг не отставать от Тонды. Ему пришло на ум, что однажды зимой он уже шел здесь один, только в другую сторону. И это было всего четверть года назад? Невозможно поверить!

     «Шварцкольм», – сказал Тонда через некоторое время.
     Они увидели, как между стволами засветились огоньки деревни, но повернули оттуда направо, к вересковым пустошам. Тропинка была теперь сухой и песчаной, она вела сквозь кустарник и одиночно стоящие редкие деревья. Высоко и далеко над пустошью сияло звездами небо.

     «Куда мы идем?» – спросил Крабат.
     «К смертному кресту», – ответил старший подмастерье.

     Немногим позже они увидели отсвет костра, зажженного кем-то в низине. Кто бы это мог быть?

    «Наверное, пастухи, – подумал Крабат. – Нет, для них весной рановато. Тогда цыгане или бродячие ремесленники со своим скарбом».

     Тонда остановился.
     «Нас опередили у этого креста. Пойдем тогда к Боймелю».

      И, ни слова не объясняя, он повернул назад. Им пришлось еще раз пройти по тропе, которая привела их сюда. Потом они свернули направо в поле, прошли мимо Шварцкольма и оказались на пути к темневшему невдалеке лесу.

     «Сейчас будем на месте», – сказал Тонда.
     Между тем дорогу осветила вставшая на небе луна. У ближайшего поворота, в тени высоких сосен, они нашли старый деревянный крест в человеческий рост, без надписи, без украшений.

     «Боймелева погибель, – сказал Тонда. – Много лет назад здесь нашел смерть человек по имени Боймель. Рубил лес, говорят… точно теперь никто уж не знает».

     «А мы? – спросил Крабат. – Мы здесь зачем?»
     «Затем, что так требует мастер, – ответил Тонда. – Ночь накануне Пасхи все мы должны провести под открытым небом, по двое на таком месте, где кто-то умер не своей смертью».

     «И что теперь?» – снова спросил Крабат.
     «Мы разожжем костер, – сказал Тонда. – Потом будем сидеть у этого креста до рассвета. А на заре пометим друг друга тайным знаком».

     Они оставили костер невысоким, чтобы его не было заметно в деревне. Закутавшись каждый в свое одеяло, сидели они под деревянным крестом и смотрели в огонь. Время от времени Тонда спрашивал мальчика, не мерзнет ли он, и говорил подбросить в костер немного хвороста, который они насобирали на краю леса. Потом он стал все больше погружаться в безмолвие, и тогда Крабат попытался начать разговор.

     «Тонда!» – позвал Крабат.
     «Что?»
     «Это всегда так в черной школе? Мастер читает отрывок из корактора, а ты гляди запоминай…»
     «Да», – сказал Тонда.

     «Не представлял себе, что колдовству учатся вот так».
     «Да…» – сказал Тонда.

     «Не очень разозлился мастер, что я плохо слушал?»
     «Нет», – сказал Тонда.

     «В следующий раз соберусь и постараюсь все запомнить. Как ты думаешь, получится у меня?»
     «Ясное дело», – сказал Тонда.

     Казалось, он не особенно стремится сейчас говорить с Крабатом.
Прислонившись спиной к кресту, сидел он тут прямо и неподвижно, устремив взгляд вдаль, сквозь деревню, на освещенную луной пустошь. Теперь он не говорил больше ни слова. Когда Крабат тихо позвал его по имени, он не дал ответа. Мертвый не мог бы молчать глубже, смотреть неподвижнее.

     Чем дальше, тем больше не по себе становилось от этого Крабату. Он вспомнил, что слышал о том, как некоторые люди владеют искусством «выходить из самих себя», как бабочка из куколки, оставляя пустую оболочку, в то время как их истинное я незримо идет  на тайных путях к своей тайной цели. Умел ли это Тонда? Могло ли быть, чтоб он сидел сейчас здесь у костра, а на самом деле был совсем в другом месте?

    «Мне засыпать нельзя», – решил Крабат.
     Он опирался то на правый локоть, то на левый. Следил за тем, чтобы костер горел ровно, занялся собиранием хвороста, ломал ветки на мелкие куски и старательно их расскладывал.

     Так проходили часы… Звезды двигались по небу все дальше, тени домов и деревьев под луной медленно меняли свои очертания.

     Внезапно, как показалось Крабату, Тонда вернулся к жизни. Наклонившись к мальчику и поведя вдаль рукой, он сказал:
     «Колокола… Слышишь?»

      С Великого четверга колокола молчали. Теперь, в середине пасхальной ночи, они вновь начали повсюду звонить. Их звук доносился до Шварцкольма из окрестных деревень. Приглушенный неясный шум, словно жужжанье пчелиного роя, – и все же наполняющий пустошь, деревню, луга и поля до самого отдаленного холма.

     Вслед за далекими колоколами из Шварцкольма донесся девичий голос, который ликующе пел старинную пасхальную песню. Крабат знал ее и сам подпевал ее в церкви ребенком. Но сегодня ему казалось, будто он слышал ее в первый раз.
      
    «Восстал Христос,
     Нам жизнь принес,
     О аллилуйя,
     Аллилуйя!»
 
     Теперь в пение влились голоса двенадцати или пятнадцати других девушек. Хором они закончили эту строфу. Потом та, первая, девушка начала следующий куплет, и так по очереди они пели дальше песню за песней.

     Крабат хорошо знал это с детства. В пасхальную ночь с полуночи до рассвета у девушек был обычай с пением ходить вдоль деревни. Они шли тесными рядами по трое или по четверо, и одна из них звалась канторкой. Ее голос был самым красивым и чистым, ей одной можно было начинать пение.

     Колокола звенели вдали, девушки пели, и Крабат, сидя у костра под деревянным крестом, едва дышал от волнения. Он весь превратился в слух.

     Тонда бросил в огонь ветку.
     «Я любил девушку, – сказал он. – Ее имя было Воршула. Вот уже полгода она лежит на кладбище в Зайдевинкеле – я не принес ей счастья. Ты должен знать, что никто из нас, на мельнице, не приносит девушкам счастья. Я не знаю, в чем тут дело, и не хочу пугать тебя. Но если когда-нибудь ты, Крабат, полюбишь девушку, не давай никому  заметить этого по тебе. Смотри, чтобы мастер об этом не узнал. И Лишко тоже – он все ему доносит».

      «Значит, мастер и Лишко виновны в ее гибели?» – спросил Крабат.

      «Я не знаю этого, – сказал Тонда. – Знаю только, что если бы я сохранил имя Воршулы в тайне, она была бы жива. Это стало известно мне слишком поздно. Но ты, Крабат, ты знаешь это теперь, и знаешь вовремя: когда у тебя будет девушка, не выдавай ее имени на мельнице! Ни за что на свете не позволяй у тебя его выведать. Никому! Ни наяву, ни во сне. Этим ты обоих вас приведешь к несчастью».

     «Тут ты будь спокоен, – ответил Крабат. – Мне до девчонок и дела нет, никогда о них особо не думал».

     На рассвете колокола и пение в деревне смолкли. Тонда ножом отколол от креста две щепки, концы которых надо было обуглить в пламени костра.

     «Знаешь, что такое ведьмин след?» – спросил Тонда.
     «Нет», – ответил Крабат.

     «Смотри».
     Тонда, не отрывая руки, нарисовал на песке фигуру: пятилучевую звезду, каждая линия которой пересекалась с двумя другими.
   
     «Вот этот знак, – сказал Тонда. – Попробуй повторить».
   
     Это показалось Крабату несложным, но без ошибки удалось ему только на третий раз.

     «Хорошо, – сказал Тонда и отдал Крабату одну из щепок. – Встань на колени у костра и над пламенем начерти мне на лбу этот знак. Я произнесу тебе, что при этом сказать…»

      Крабат делал, что указывал ему старший подмастерье. Пока оба они рисовали друг другу на лбу ведьмин след, он медленно повторял вслед за Тондой:
«Мечу тебя, брат, углем деревянного креста.
Мечу тебя знаком тайного братства».

       Потом они обменялись друг с другом пасхальным поцелуем, засыпали огонь песком, разбросали оставшиеся ветки и отправились обратно.
     Тонда опять пошел по тропе через поля, обходя деревню, приближаясь свозь утренний туман к лесу. Тут перед ними возникли неясные в рассветной мгле очертания фигур.

    Безмолвной, длинной чередой шли им навстречу девушки из деревни: головы и плечи в темных платках, каждая с кувшином воды.
   
    «Пойдем, – тихо сказал Тонда Крабату. – Они ходили за святой пасхальной водой, не будем им мешать…»
    Парни скрылись в тени кустарника, чтобы дать девушкам дорогу.
    Мальчик знал, что на Пасху перед рассветом надо молча набрать в ключе воды и молча донести ее до дома. Кто умоется ею, будет красивым и счастливым весь год – так, по крайней мере, говорили девушки.

    И еще говорили: кто сможет, неся пасхальную воду, ни разу не оглянуться, встретит своего суженого. Кто знает, правда это или нет.

Суббота перед Пасхой. Отдыхать!..
Но Тонда впрок советует поспать.
Что значит «впрок», пока ответа нет,
И вместе подан завтрак и обед.

И мастер странный начинает счет,
По двОе покидают хоровод.
С каким-то «знАком» он их ждет назад.
В кругу остались Тонда и Крабат.

«Ты все увидишь скоро, не спеши».
Они идут. Темнеет. Ни души.

Дорога полем и сквозь лес лежит.
«В такую ночь никто у нас не спит.
Идем туда, где кем-нибудь убит
Несчастный путник и в земле зарыт.

Всю ночь сидим и греемся костром
Под этим позаброшенным крестом».

Смолкает Тонда, неподвижен весь.
Быть может, что душа его – не здесь?
Крабат слыхал о странниках таких,
Что покидают духом тело их,

Что оставляют тело, словно дом,
И тайным следуют своим путем,
И не ответят, если их зовут.
Все чувства их, все мысли их – не тут.

Так эта ночь в безмолвии текла,
Но пробудились вдруг колокола,
Молчавшие до этого три дня,
И голос девичий летел, звеня.

Пасхальное приветствие он нес
По облакам и по соцветьям звезд.
Знакома песня, но ее сейчас
Крабат услышал словно в первый раз.

Теперь другие подпевать начнут.
Но первую!.. ту канторкой зовут.
Всех чище голос, ярче и светлей.
Никто из хора не сравнится с ней.

«Крабат, я очень девушку любил…
Она лежит теперь среди могил.
Воршулой звали девушку мою.
Я никого уже не полюблю.

Для всех парней на мельнице всегда
Любовь лишь то же значит, что беда.
Не знаю я, кто в этом виноват,
И не хочу пугать тебя, Крабат,

Но слушайся совета моего:
Сейчас запомни, что важней всего
В глубокой тайне ИМЯ сохранить
Той, с кем тебя любови свяжет нить.

О, если б кто-то прежде мне сказал
То, что сейчас ты от меня узнал,
Тогда она была б еще жива
    И не росла б поверх ее трава…»

И Тонда, щепки отколов с креста,
Обуглил их в пылании костра
И показал Крабату тайный знак:
«Таким углем наносим мы вот так

Звезду на лоб друг другу – «ведьмин след».
Теперь домой. Работа и обед».
«Работа, в Пасху?» – «В воскресенье – тож!..
Наш обиход на общий не похож».

Уходят парни. Длинной чередой
Идут навстречу девушки с водой.
Они безмолвны, ведь поверье есть:
Воды пасхальной надобно принесть,
Не оглянувшись, молча, из ручья –
Счастливой станешь и узнаешь, чья
Невеста будешь, встретишь жениха.
Наверно, эта сказка не плоха:

Чтоб девушек собой не испугать,
В тумане утра скрывшись за кустом,
Стоят Крабат и Тонда. И, как знать,
Какие встречи сбудутся потом.
                8.  Помни, что я мастер

     Мастер прибил к дверной раме над входной дверью воловье ярмо. Оно висело на высоте плеч, так что, возвращаясь, парни должны были пригибать под ним голову со словами: «Склоняюсь под ярмо тайного братства».

     Тут их уже ждал мастер. Каждому он отвешивал пощечину по правой щеке, приговаривая: «Помни, что ты ученик!» А потом по левой, добавляя: «Помни, что я мастер!»

      Потом подмастерье должен был трижды склониться перед мельником и поклясться: «Я буду слушаться тебя, мастер, во всем – теперь и всегда».

     Так он принял и Тонду с Крабатом. Мальчик еще не ведал, что с этих пор он принадлежал мастеру душой и телом. Он подошел к другим ребятам, которые столпились у входа и, казалось, ждали завтрака – все, как и они с Тондой, с ведьминым следом на лбу.

     Не было еще Петара и Лишко. Но вот и они показались у двери, склонились под ярмом, получили от мастера пощечины и принесли ему клятву. Сразу же за этим загрохотала мельница.

     «Живо! – закричал мастер. – За работу!»
     Подмастерья сбросили куртки, на бегу закатали рукава, подтащили к жерновам мешки с зерном и начали молоть, подгоняемые нетерпеливыми выкриками и жестами мастера.

    «И это называется Пасха! – думал Крабат. – Не спать всю ночь, остаться без завтрака, а теперь надрываться за троих!»

     Даже Тонда выбился из сил и вспотел, как все в это утро. Пот градом катился у каждого со лба, сбегал по затылку и спине, так что рубахи и штаны прилипали к телу.

     «Сколько это еще будет продолжаться?» – думал Крабат.
     Досада и усталость на лицах, куда ни глянь. Суета, беготня, пар и пот. И ведьмины следы у них на лбу все больше и больше стираются пОтом, растворяются и совсем смываются.

     Потом происходит что-то неожиданное.
     Крабат с тяжелым мешком пшеницы из последних сил подымается вверх по ступенькам.
     Сейчас он просто рухнет под этой тяжестью… Но вдруг внезапно усталость как рукой сняло! Поясница и ноги не болят, дышится легко.
         
      «Тонда! – кричит Крабат. – Смотри!»
      Одним прыжком он наверху, скидывает с плеч мешок, подхватывает его за оба конца и, прежде чем высыпать в желоб, легко подбрасывает в воздух, под общий крик ликования.

      Подмастерьев как подменили – они смеются, потягиваются, похлопывают себя по ногам. Улыбается даже ворчун Кито.

      Крабат собирается в амбар за новым мешком, но Тонда распоряжается: «Всё! На сегодня хватит!»

      Последняя пшеница спущена по желобу, Тонда останавливает колесо. Последний грохот и скрип, мельничные лари вытряхнуты от муки.
      «Братья! – кричит Сташко. – А теперь – праздновать!»

      Мигом на месте вино в больших кувшинах, и Юро уже несет отлично поджаренных пасхальных цыплят, начиненных творогом или сливовым вареньем.
      «Ешьте, братья, ешьте! И не забывайте про вино!»

      Парни пируют и наслаждаются отдыхом, жуют своих цыплят и запивают их красным вином. Потом становятся в круг, берут друг друга под руки и притоптывают в такт громкой и беззаботной песне, которую заводит Андруш:
             
       «Вот мельник сидит у ворот,
       Клабустер, клабастер, клабум!
       К нему подмастерье идет,
       Клабустер, клабастер, клабум!»

       Это «Клабустер-клабастер!» парни горланили хором. Потом Ханцо начал следующую строфу, и так они по очереди пели дальше и танцевали по кругу – то направо, то налево, то к середине, то от центра.

       Последней, как и полагалось младшему ученику, была очередь Крабата. Тут он зажмурился и спел окончание песни:

       «Не глуп он и смело идет,
       Клабустер, клабастер, клабум!
       Он мельнику шею свернет,
       Клабустер, клабастер, клабум!»

       Теперь они перестали плясать и снова начали пить. Кубо, обычно молчаливый, отвел Крабата в сторону и похлопал его по плечу:
       «У тебя хороший голос, Крабат! В тебе пропал кантор».
      
       «Во мне?» – спросил Крабат и теперь только, когда Кубо заговорил об этом, он заметил, что снова мог петь, – хотя более низким голосом, чем прежде, но все же уверенно и твердо, без этого досадного царапанья в горле, которое мучало его с начала последней зимы.

       В понедельник подмастерья принялись за свою обычную работу. Все шло по-прежнему – только Крабату больше не приходилось надрываться, как раньше. Чего бы ни потребовал от него мастер, все выходило у него с легкостью.      
       Казалось, времена, когда он вечер за вечером падал на свои нары полумертвым от усталости, совсем ушли в прошлое. Крабат был благодарен за это судьбе и немного догадывался, в чем тут дело. Когда он в следующий раз оказался наедине с Тондой, то заговорил с ним об этом.
               
       «Так и есть, – ответил ему Тонда. – Пока на лбу у нас оставался ведьмин след, мы надсаждались, как волы, – до мгновения, когда тебе, последнему из нас, не смыло этот знак пОтом. Зато теперь весь год работа нам легка, если мы делаем ее между утром и вечером».
      
       «А наоборот? А ночью?»
       «Тогда нет, – ответил Тонда. – Тогда это наше дело, как мы управимся. Но я хочу успокоить тебя, Крабат! Во-первых, эти ночные побудки случаются не слишком часто. А, во-вторых… и это можно вынести».

        О пасхальной ночи и о том, как тоскует Тонда о своей погибшей невесте, они никогда больше не говорили. И все же Крабат догадывался, где мог быть Тонда, когда он так неподвижно сидел у костра и смотрел вдаль.

      И всегда, думая об истории с Воршулой, Крабат тотчас вспоминал ту Канторку – как доносился тогда в полночь ее голос из Шварцкольма. Крабат и хотел бы забыть о ней, но не мог.

      Раз в неделю, по пятницам, подмастерья собирались после ужина в черной комнате, превращались в воронов и опускались на шест. Крабат скоро освоил все это.

      Тем временем мастер трижды читал им какой-нибудь отрывок из корактора, и они должны были его повторить. Мастеру было все равно, сколько они запомнили.
      
      Поэтому Крабат очень усердно старался ничего не пропустить: как управлять погодой, как вызвать град, как заставить пулю отклониться от цели, как стать невидимкой и покинуть на время свое тело – и что там еще было на очереди.
      Весь день за работой и ночью перед тем, как заснуть, он неустанно повторял тексты и формулы, чтобы запечатлеть их в памяти.

      Потому что он понял: кто владеет искусством искусств, тот владеет людьми. И приобрести эту власть в той же мере, как мастер, и даже больше, казалось ему главной целью, ради которой он учился со рвением.

      На вторую неделю после Пасхи мастер разбудил подмастерьев ночью. Он открыл чердачную дверь и стоял с фонарем:
      «Есть работа! Ждем господина. Живее вниз!»

      От волнения Крабат не нашел своих башмаков и босиком сбежал вместе со всеми на мельничный двор.
      
      Было новолуние, ночь совсем черная, и кто-то, натолкнувшись на Крабата, наступил ему на ногу деревянным башмаком.
      «Эй, неуклюжий! – вскрикнул Крабат. – Смотри кругом!»
      Тонда прикрыл ему рот рукой и шепнул: «Молчи!»

      Крабат обратил внимание, что никто из парней не говорил с тех пор, как они проснулись. Они молчали и дальше, весь остаток ночи, и Крабат тоже. Можно было понять, что за работа им предстояла.

      Совсем скоро к мельнице подъехал на своей повозке тот человек с
полыхающим петушиным пером на шляпе. Подмастерья бросились к повозке, открыли ее и начали таскать на мельницу привезенные  мешки – как раз к тому мертвому жернову в  самом дальнем углу.
            
      Все было, как четыре недели назад, когда Крабат смотрел на работу парней сквозь слуховое окно. Только на этот раз мастер взобрался на козлы рядом с незнакомцем. Сегодня бичом щелкал он – прямо над головами подмастерьев, так что они горбились, заслышав свист бича.

      Крабат уже подзабыл, какими тяжелыми бывают мешки и как быстро изматываешься, таская их. «Помни, что ты ученик!» – чем дольше он пережевывал эти слова мастера, тем меньше они нравились ему на вкус.

      Щелканье бича, беготня парней, ход колеса, грохот и вой мертвого жернова наполнили дом. И что же было в этих мешках? Крабат бросил взгляд в желоб.
      В скупом свете висящего под потолком фонаря много не разглядишь. Что он ссыпает туда – навоз, сосновые шишки, круглые камни с присохшей к ним грязью?..
      
      И времени рассмотреть не оставалось – со следующим мешком уже пришел Лишко, толкнул Крабата локтем в ребро.
      
      Михал и Мертен встали наготове там, где надо собрать смолотое. Они наполняли и ловко завязывали мешки. Все шло как тогда.

      При первом крике петуха повозка была заново наполнена и крепко закрыта. Незнакомец схватил кнут и укатил мгновенно. Мастер только-только успел спрыгнуть, не сломав себе шею.
      
      «Пойдем», – сказал Тонда Крабату.
      Другие парни исчезли в доме, а они вдвоем пошли к пруду, чтобы закрыть шлюзы. Было слышно, как перестало бежать мельничное колесо и все стихло. Шумели только петух и куры.
      
      «Часто он приезжает?» – спросил Крабат, кивнув головой туда, где исчезла в тумане повозка.
      «Каждое новолунье», – сказал Тонда.

      «Ты знаешь, кто это?»
      «Только мастер знает. Он называет его господин кум – и боится его».

      Медленно спускались они по влажным от росы лугам к мельнице.
      «Одного я не понимаю, – сказал Крабат прежде, чем они вошли в дом. – В последний раз, когда тот был здесь, мастер работал вместе со всеми, а сегодня?»

      «Тогда ему пришлось восполнить самим собой дюжину подмастерьев. Но с Пасхи нас ведь снова двенадцать в черной школе – теперь в новолуние он может себе позволить щелкать бичом».

Чтоб без поклона кто войти не мог,
Над дверью в мельницу висит ярмо.
Пощечиной встречает мастер их
                И каждому шипит: «Ты ученик!»

Три раза поклонившись перед ним,
Собою быть перестаешь самим.

И тут же гонит к молотьбе он их:
«Живей, живей! Работать за троих!
Бегом! Бегом!» – И пот течет рекой,
И знаки их смывает, как рукой.

Вдруг – что такое? – вдруг совсем легко!
Крабат мешок подбросил высоко,
Который только что едва тащил.
Откуда разом взялось столько сил?

Смеются все, и праздник настает,
Веселых песен и вина черед.
Заводит песню Андруш, не таясь,
Подхватывают братья, веселясь:

«Сидел угрюмый мельник у ворот,
К нему веселый ученик идет,
Что победит его под Новый год
И шею гордую ему свернет!»

Крабат немало песенкой смущен:
«А не услышит, не накажет он?!»
«Пасхальный день – единственный в году,
Когда мы можем высмеять беду!»

«Откуда эта легкость?!» – «Черный знак,
Впитавшись кожей, укрепляет так
В работе от рассвета дотемна».
«А ночью?» – «Ночью сила нам нужнА…»

Вот, в новолунье, приезжает тот,
Кого боится мастер и зовет.
Вновь дюжина горбатится ребят –
Ее собой попОлнил ведь Крабат.

                А мастеру работа нипочем –
                Он только щелкает своим бичом.

           Идет в молчанье полном черный труд.
                Там жернова – убитых кости трут.

               Крик петуха – повозки мигом нет,
                В траве она не оставляет след.
         Едва лишь мастер с козел слезть успел
                И от прыжка такого уцелел.
9.  Оксенблашке из Каменца

       Иногда мастер посылал подмастерьев по двое или по несколько человек с поручениями в деревню, чтобы дать им возможность применить полученные в черной школе знания.

       Однажды утром Тонда подошел к Крабату и сказал: «Сегодня мне вместе с Андрушем надо быть на скотном рынке в Виттихенау. Если ты хочешь пойти с нами, мастер согласен».

       «Здорово! – воскликнул Крабат. – Лучше, чем вечно работать на мельнице!»

       Они пошли через лес. После стоящих на берегу пруда домов Нойдорфа начиналась большая дорога. Стоял солнечный погожий июльский денек. По ветвям шумели сойки, слышно было дятла. Тучи шмелей и пчел наполняли жужжанием малиновые кусты.

       Крабат заметил, что у Тонды и Андруша лица были, как на самый большой праздник. Дело тут не могло быть только в погоде. Андруш-то и всегда веселился, как птица. Но Тонду, который бы довольно насвистывал, нечасто увидишь. Время от времени он пощелкивал бычьим кнутом.

       «Пробуешь, как он тебе пригодится на обратном пути?» – спросил Крабат.
       «На обратном?»
       «Я думал, нам надо в Виттихенау за быком».
       «Наоборот».
      
       В это мгновение позади Крабата раздалось «Му-у!», и когда он обернулся, то на месте, где только что стоял Андруш, был крепкий рыжий бык с гладкими боками. Глядел он дружелюбно.

      «Эге!» – сказал Крабат и протер себе глаза. Тонда тоже внезапно исчез. На его месте стоял старый сорбский крестьянин в лаптях, полотняных штанах, подвязанных ремнями, и с веревкой на поясе. На голове старая потрепанная шапка с оторочкой.

      «Эге!» – сказал Крабат во второй раз. Тут кто-то хлопнул его по плечу и засмеялся. И когда он обернулся, то снова увидел Андруша.

      «Где ты был, Андруш? И где тот бык, который только что стоял на твоем месте?»
      «Му-у!» – сказал Андруш бычьим голосом.

       «А Тонда?»
       Крестьянин на глазах Крабата опять превратился в Тонду.
       «Ах, вот как!» – воскликнул мальчик.
       «Да, – сказал Тонда. – Вот так. Пощеголяем мы сегодня с Андрушем на скотном рынке».

       «Ты хочешь продать его?»
       «Не я – мастер».

       «А если Андруша зарежут?!»
       «Не переживай! – успокоил Тонда. – Когда будем продавать Андруша, нам нужно только оставить себе веревку, на которой мы его приведем. Тогда он сможет в любое время принять любой облик».

       «А если упустим веревку?»
       «Попробуйте только! – воскликнул Андруш. – Тогда мне остаток жизни быть быком и жевать сено с соломой! Имейте это в виду и не сделайте меня несчастным!»

       Тонда и Крабат со своим быком возбудили в Виттихенау всеобщее любопытство и восхищение. Торговцы скотом подходили со всех сторон и окружали их. Теснились тут и бюргеры, и крестьяне, уже продавшие своих быков и свиней. Такого крупного быка не каждый день увидишь. Тут надо было глядеть в оба, чтобы из-под носа не увели этого красавца!

      «Сколько стоит этот молодчик?»
      Торговцы скотом со всех сторон осаждали Тонду, перекрикивая друг друга. Мясник Краузе из Хойерсверды предлагал за Андруша пятнадцать гульденов, кривой Лёйшнер из Кёнигсбрука – шестнадцать.

      Тонда только головой качал на эти предложения.
      «Это маловато», – отвечал он.
      Мало?! Да в своем ли он уме? Или их держит за дураков?
      Тонда отвечал, что господам самим видней, дураки они или нет.

      «Хорошо, – сказал Краузе из Хойерсверды, – даю тебе восемнадцать».
      «За восемнадцать я лучше оставлю его себе», – ворчал Тонда.
Он не отдал быка и Лёйшнеру из Кёнигсбрука за девятнадцать гульденов, и Густаву из Зенфтенберга за двадцать.

      «Ну так и оставь его себе!» – ругался мясник Краузе, а Лёйшнер стукнул самого себя по лбу и закричал: «Дурак я что ли, совсем из-за этого разориться! Даю тебе двадцать два – и это мое последнее слово!»

      Казалось уже, что торг совсем остановился. Но вот сквозь толпу протиснулся, сопя при каждом шаге, как морж, бесформенный толстяк. Его лягушачье лицо с круглыми глазами навыкате блестело от пота. Он носил зеленую куртку с серебряными пуговицами и толстую золотую цепь поверх красного бархатного жилета. А на поясе, хорошо видный каждому, висел туго набитый кошелек.

      Бычий Блашке из Каменца был одним из самых богатых скототорговцев и, пожалуй, самым хитрым из них. Он отпихнул в сторону Лёйшнера и Густава и крикнул своим грохочущим голосом:
     «Откуда это у такого тощего крестьянина такой толстый бык? Я беру его за двадцать пять».

      Тонда почесал за ухом. «Маловато, господин…»
      «Маловато?! Ну ты даешь!»
      Блашке достал большую серебряную табакерку, щелкнул крышкой и протянул Тонде: «Хочешь щепотку?»
      Сначала он понюхал табак сам, потом дал старому сорбу.
      «Апчхи! Значит, правда!»
      «Будьте здоровы, господин!»

     Бычий Блашке высморкался в большой клетчатый платок.
     «Итак, двадцать семь, будь ты неладен, – и дело сделано!»
     «Маловато, господин».
     Блашке стал совсем красным.
     «Ты за кого меня держишь? Двадцать семь за твоего быка – и ни пуговицы сверх того! Или я буду не я – Бычий Блашке из Каменца!»

     «Тридцать, господин, – сказал Тонда. – За тридцать вы его получите».
     «Ростовщик! – вскричал Блашке, размахивая руками и вращая глазами. – Совсем разорить меня хочешь! Сердце-то у тебя есть? Совсем не жалеют бедных торговцев! Уймись-ка, старый, и отдай мне быка за двадцать восемь!»
     Тонда оставался невозмутимым.
     «Тридцать – и готово! Бык редкий и ниже цены я его не отдам. Вы и не знаете, как тяжело мне с ним расставаться. Сына бы продавал – было б не легче».

     Бычий Блашке понял, что дальше он тут не продвинется. Но бык и правда был мощный. Что же терять время с этим дубоголовым сорбом?
   
    «Давай его уже сюда, ко всем чертям! – крикнул он. – У меня сегодня хороший день, позволю себя надуть. И все только потому, что сердце у меня доброе, и бедняков я жалею. По рукам!»

    «По рукам!» – сказал Тонда.
    Потом он снял шапку, и Блашке набросал в нее тридцать гульденов, штуку за штукой.
    «Ты считал за мной?»
    «Считал».
    «Тогда иди-ка сюда, сорбский молодчик!»

    Бычий Блашке взял Андруша за веревку и хотел вести прочь. Но Тонда потянул толстяка за рукав.
    «Что такое?» – спросил Блашке.
    «Да вот… – сказал Тонда смущенно. – Одна малость…»

    «Какая?»
    «Если б господин Блашке был так добр и оставил бы мне веревку, уж я бы ему был за это так благодарен…»
    «Веревку с бычьей шеи?»
    «На память. Потому что господин Блашке должен знать, как тяжело мне расставаться с этим быком… А я дам ему веревку взамен этой – чтоб он мог увести моего бычка, то есть теперь уж не моего…»

     Тонда отвязал веревку, которая висела у него на поясе. Блашке пожал плечами и дал Тонде заменить веревку. Потом скототорговец с Андрушем ушел. И едва он был за ближайшим углом, как начал хитро ухмыляться — потому что хотя он и заплатил за Андруша тридцать гульденов, и это была хорошая цена, но всё же в Дрездене ему будет нетрудно перепродать этого молодца вдвое, а то и больше.

     На опушке леса, за домами у пруда Тонда с Крабатом уселись в траве, чтобы подождать Андруша. В Виттихенау они купили кусок сала и хлеб и теперь обедали.
    «Ну, ты был хорош! — сказал Крабат Тонде. — Видел бы ты сам, как вытягивал у толстяка монету за монетой! «Маловато, господин, маловато…» Счастье еще, что ты вовремя вспомнил о веревке. Я-то про нее начисто забыл!»

    «Это ведь невпервой», — улыбнулся в ответ Тонда.
     Они отложили часть хлеба и сала для Андруша, завернули еду в куртку Крабата и решили немного полежать.

    Наевшись и устав от долгого пути, они крепко уснули. Разбудило их мычание — перед ними стоял Андруш. Опять в человеческом облике и, судя по виду, в добром здравии.
      
    «Эй вы, не проспите все на свете! Оставили мне хоть хлебушка?»
    «Хлеб и сало, — сказал Тонда. — Садись, брат, и поешь вволю. Как пошло дело с Оксенблашке?»
   
    «Да как оно могло пойти! — проворчал Андруш. — Само собой, мало удовольствия тащиться в такую даль и жару в бычьей шкуре и глотать дорожную пыль, да еще без привычки. Во всяком случае, я не разозлился, когда в Ослинге Блашке завернул в корчму».

     «Гляди-ка! — закричал корчмарь, когда он нас увидел. — Господин куманек из Каменца! Как идут дела?»
     «Идут потихоньку, — говорит Блашке. — Если бы еще жажда не мучала на такой жаре!»
     «Ну, этому делу мы подсобим! — говорит корчмарь. — Садись в горнице за господский стол! Пива в подвале довольно – за семь недель не выпьешь!»

     «А быка куда? – спрашивает толстяк. – Моего быка за тридцать гульденов?»
     «Этого уж мы определим в хлев, там вволю и воды и еды!» – «Еды-то, само собой, которая быкам по вкусу… – прибавил Андруш, с охотой понюхал на ноже большой кусок сала и продолжал: – Привели они меня в хлев, и корчмарь из Ослинга позвал свою прислугу: «Эй, Катель, позаботься о быке моего кума, чтобы он не отощал!»
         
     «А как же!» – говорит эта Катель и заталкивает мне целую охапку сена разом. А я уже сыт по горло бычьей жизнью и, недолго думая, говорю ей человеческим голосом: «Жуйте вы сами свое сено с соломой, а я люблю жареную свинину с капустой и клёцками и хорошего пива в придачу!»

     «Ах ты ж, здорово! – восхитился Крабат. – А дальше?»
     «Ну вот, – продолжал Андруш. – Те трое так и сели от страха и звали на помощь, как будто их на вертел насадили. На прощанье я им еще раз помычал – и ласточкой вылетел в дверь из хлева – чик-чирик! – и все».
     «А Блашке?»
     «Да пропади он с его скототорговлей! – при этих словах Андруш схватил бычий кнут и сильно стеганул им по траве. – Я так рад, что я опять тут, с моим рябым от оспы носом!»
     «Я тоже, – сказал Тонда. – Ты хорошо справился с этим делом. А Крабат, я думаю, нашел тут чему поучиться».

     «Да! – воскликнул мальчик. – Теперь я знаю, как весело бывает, если можешь колдовать!»
     «Весело? – старший подмастерье вдруг стал серьезным. – Ты прав – иногда бывает и весело».
10.  Полковая музыка

     Много лет курфюрст саксонский вел со шведским королем войну за польскую корону. И, поскольку для ведения войны, кроме денег и пушек, нужны прежде всего солдаты, курфюрст велел бить по всей стране в барабаны и вербовать войска.

     Парней, с охотой бежавших под знамена, было довольно, особенно в начале войны. Другим помогали вербовщики – кому вином, кому палками – на службе у своих славных полков, тем более что за каждого рекрута, которого они приводили, им полагалась особая плата.

     Одна такая команда состояла из лейтенанта Дрезденского пехотного полка, усатого капрала, двух ефрейторов и барабанщика, носившего свой барабан, как короб, на спине. Однажды вечером в начале осени эти вербовщики заблудились около Козельбруха.

     Уже стемнело, мастер был в отъезде на три-четыре дня, а подмастерья расселись в людской и собирались провести, бездельничая, остаток этого дня. Тут в дверь постучали, Тонда вышел и увидел перед собой лейтенанта с его солдатами.

     «Офицер его светлости всемилостивейшего курфюрста с отрядом заблудился и должен ночевать на этой проклятой мельнице. Ясно или нет?»
     «Так точно, ваша милость. Место на сеновале для вас всегда найдется».
     «На сеновале?! – рявкнул капрал. – Да ты в своем уме, парень? Лучшую кровать на мельнице для его милости, и шкуру с тебя спущу, если моя будет хуже! Кроме того, мы проголодались. Живо на стол все, что есть в кухне, и пива с вином! А если не хватит, собственноручно переломаю тебе все кости! Вперед, чума тебя возьми!»

     Тонда слегка присвистнул, совсем легко и коротко, но подмастерья его услышали. Когда вербовщики вошли за ним в людскую, она была пуста.
     «Прошу господ солдат садиться, еда тотчас будет».

     Пока непрошеные гости с удобством рассаживались в людской, расстегивая вороты мундиров и гамаши, подмастерья сгрудились на кухне, чтоб посовещаться.

     «Что думают о себе эти обезьяны с косицами!» – вскричал Андруш.
     У него уже был готов план. Все парни, даже Тонда, очень охотно с ним согласились. Андруш и Сташко с помощью Михала и Мертена готовили кушанья: три полных миски каши из отрубей и опилок, сдобренной прогорклым маслом и приправленной табачной крошкой.
Юро побежал в свиной хлев и вернулся с двумя плесневыми ковригами хлеба под мышкой. Крабат и Ханцо наполнили пять пивных кувшинов несвежей водой из дождевой бочки.

     Когда все было готово, Тонда вошел к солдатам и доложил об этом:
«Если их милости позволят, велю накрывать на стол».
     Потом он щелкнул пальцами, и щелчок этот, как увидим, был непростым.

     Сразу за этим старший подмастерье велел внести три миски. «Вот, с вашего позволения, лапша с говядиной и курятиной. Вот капуста с требухой. А это овощи – бобы, жареный лук и шкварки…»

     Лейтенант принюхался к кушаньям и не знал, с чего начать.
     «Хвалю! Хороший стол! Дай-ка попробую перво-наперво лапши!»

     Тонда продолжал расписывать: «Вот ветчина, вот копченое мясо».
При этом он указывал на плесневые ковриги, которые как раз вносил на подносе Юро.
     «Но главного-то еще нет! – напомнил капрал. – От копченого мяса хочется пить, так тебя растак!»
     По мановению Тонды маршем вошли Ханцо и Крабат, Петар, Лишко и Кубо, – каждый с пивным кувшином полным дождевой воды.

     «За ваше здоровье, ваша милость! – с вашего позволения!» Капрал осушил кувшин за здоровье лейтенанта, вытер себе усы и срыгнул.
«Неплохое пойло, душу мою растак! Неплохое. Сами варили?»
     «Нет, – сказал Тонда, – с пивоварни в Дождицах, с вашего позволения».
     Вечер был веселым. Вербовщики ели и пили за десятерых, и подмастерья смеялись с ними заодно, потому что они-то видели, что в действительности смаковали господа солдаты, нимало о том не подозревая.

     Дождевая бочка была огромной. Застоялой воды там хватало, чтобы снова и снова наполнять ею пивные кувшины. Постепенно лица гостей начали краснеть. Барабанщик, парень не старше Крабата, после пятого кувшина бухнулся головой на стол, как мешок с мукой. И грохот был, как от удара в литавры.

    Пока он храпел, другие прилежно пили дальше. И в середине застолья лейтенанту при взгляде на подмастерьев вдруг вспомнилась плата, которая полагалась ему за каждого приведенного под знамена рекрута.
    Махнув пивным кувшином, он воскликнул: «Как насчет того, чтобы вам бросить свою мельницу и пойти служить курфюрсту? Мельничный подмастерье – никто и ничто, пустое место. А солдат…»

    «А солдат, – поддержал капрал и стукнул кулаком по столу так, что подскочил барабанщик, – солдат в добрые времена и при чести, и при деньгах. А каков он среди бюргеров, особенно среди молодых вдовиц да барышень!.. особенно если носит двухцветный галстук, а на куртке у него блестящие пуговицы, а на ногах гамаши выше колен!..»

    «А война?» – задал вопрос Тонда.
    «Война? – вскричал лейтенант. – Да война для солдата лучшее, чего он может пожелать! Если душа у него не ушла в пятки, и есть у него хоть немного удачи, так слава и трофеи у него будут! Получит орден, дослужится за свои подвиги до капрала или даже до вахмистра!..»
    «И многие, – победоносно закончил капрал, – многие прошли на войне путь от простого человека до звания офицера,  и до самого генерала! Пропади я пропадом, если все это не чистая правда!»

    «Что об этом долго размышлять! – воскликнул лейтенант. – Будьте бравыми парнями и идите с нами в наш полк! Принимаю вас как рекрутов на месте! По рукам?»
    «По рукам!» – старший подмастерье протянул лейтенанту руку. Михал, Мертен и все остальные сделали то же.

    Лейтенант сиял. Капрал, уже не твердо держась на ногах, прошелся вдоль ряда, чтобы проверить рекрутам зубы.
    «Поглядим-ка, черт побери, всё ли у них в порядке. Передние зубы солдату особенно важны, иначе он не сможет обкусывать в бою патроны, чтобы стрелять, как его научат, во врагов его сиятельства курфюрста».

     Но тут всё было в порядке. Только в Андруше капрал не был уверен.
Он качнул пальцами передние зубы Андруша, и два из них остались у него в руках.
    «Проклятье! Что это с тобой, паршивец? Как же ты будешь солдатом с такой челюстью? А ну иди отсюда, а то я не знаю, что я с тобой сделаю!»

    Андруш оставался спокойным и дружелюбным. «Если позволите, – сказал он, – это ведь мои зубы. Хотелось бы их вернуть».
    «Украсишь ими свою шляпу?!» – прорычал капрал.
    «Шляпу? – спросил Андруш, как будто не расслышал. – Ну нет!»

    Он протянул руку за зубами, поплевал на них и поставил на свое место.
    «Теперь они будут сидеть крепче, чем раньше. Не угодно ли господину убедиться?»

    Парни ухмылялись, а у капрала надулась жила на лбу. Между тем, лейтенант, вспомнив плату за каждого рекрута, не захотел отказаться от Андруша.
    «Ну-ка, потяни еще!» – приказал он капралу.

    Капрал против воли выполнил приказ и взялся за зубы Андруша. Но странно!  Как бы сильно он теперь не тряс их, они не поддавались ни на йоту. Даже тогда, когда он попробовал выломать их своим мундштуком.

    «Тут что-то не чисто! Не может этого быть! – еле выговорил он. – Но мне-то все равно, будет этот рябой солдатом или нет. Это вам решать, ваша милость!»
    Лейтенант скреб себе за ухом. Сколько бы он ни выпил, дело это представлялось странным и ему. «Надо проспаться, – решил он. – Перед отправкой еще раз проверим этого малого». Потом он потребовал, чтобы его проводили в постель.

   «Пожалуйста, – сказал Тонда. – Я велел приготовить для вашей милости кровать, в которой обычно спит наш мастер, а для господина капрала место в гостиной. Но вот куда поместить господ ефрейтора и барабанщика?»
    «С ними не церемоньтесь! – с трудом проговорил капрал. – Поваляются на соломе, для них и то за счастье!»

    На другое утро лейтенант проснулся за домом в ящике со свеклой. Капрал же нашел себя лежащим в свином корыте. Оба начали страшно ругаться и сыпать проклятиями. Мельничные подмастерья примчались туда, все двенадцать, с самым невинным видом.

    Как же так могло случиться? Ведь вчера вечером господа были доставлены в постель, как подобает. Не лунатики ли они? Это похоже на хождение во сне. Может, не всегда, а под пивным хмелем? Счастье еще, что господа, пока они так бродили по мельнице, нигде не ушиблись и не порезались. Но известно ведь, что к ребятишкам, безумцам и пьяницам приставлен особый ангел-хранитель…

    «Молчать! – рявкнул капрал. – Вон отсюда готовиться к маршу! А этот рябой пусть показывает зубы!»
    Зубы Андруша выдержали пробу, так что лейтенанту не в чем было сомневаться, и он решил, что малый годен.

    После завтрака вербовщики с рекрутами отбыли с мельницы. Они двигались в направлении Каменца, где располагался бивак их полка. Во главе шел лейтенант в сопровождении барабанщика, дальше выстроенные по росту подмастерья, потом оба ефрейтора и наконец капрал.

    Мельничные подмастерья пребывали в бодром настроении,  а вот сопровождавшим их, казалось, было не так хорошо. Чем дольше они шли, тем больше бледнели и зеленели их лица. Все чаще то один, то другой скрывались в кустах на обочине дороги.
   
    Крабат, маршировавший последним вместе со Сташко, слышал, как один из ефрейторов пожаловался другому:
    «Друг, у меня такое чувство внутри, как будто я сожрал десять фунтов клейстера!»
    Крабат обменялся со Сташко смеющимся взглядом и подумал: «Это бывает, если проглотить опилки вместо лапши, а плесневую ковригу вместо копченого мяса!»

    В середине дня лейтенант разрешил им отдохнуть на опушке березового леска.
    «Мы в четверти мили от Каменца, – сказал он. – Кому еще раз надо в кусты, идите сейчас. Потом будет нельзя. Капрал!»
    «Ваша милость?»

    «Пусть эти приведут свои вещи в порядок.  И придержи их, чтоб не вытанцовывали в строю, когда войдем в город. Всем держать шаг, четко под барабан!»

    За коротким привалом снова последовал марш, на этот раз с барабаном и трубой.
    С трубой?
    Андруш сложил правую руку воронкой и, приставив к губам, начал изо всех сил дуть шведский гренадерский марш. Лучший горнист на самой великолепной трубе не мог бы сыграть его лучше.

    Другим парням это понравилось и они тоже начали музицировать во весь голос: Тонда, Сташко и Крабат дули в тромбоны, Михал, Мертен и Сташко в рожки; остальные поделили между собой большие и малые трубы, а Юро играл на бомбардоне. И хотя все они, как и Андруш, играли только на руках губами, звучало это так, как если бы маршировал целый шведский королевский полковой оркестр.

   «Прекратить!» – собирался заорать лейтенант. И «Прекратить, паршивцы!» – собирался рявкнуть капрал. Но ни слова не вылетало из их глоток, и палки они не могли пустить в ход, как ни старались.
Они должны были молча оставаться на своих местах и маршировать вместе со всеми – один впереди, другой позади. Ничто им не помогало – ни краткие молитвы, ни длинные проклятия.

    Под трубы и барабан колонна вошла в Каменц, к ликованию всех встречных солдат и горожан. Дети подбегали и кричали ура, девушки открывали окна и посылали отряду воздушные поцелуи.
    Под звонкую музыку Тонда и его товарищи со своим эскортом несколько раз промаршировали вокруг ратуши по площади, быстро наполнявшейся зрителями. Встревоженный звуками ненавистного шведского марша, на площади показался с тремя штабными офицерами и множеством адъютантов господин Христиан Лебрехт Благородный Бойся-Бога фон Ущерб-Пуммершторф, командир Дрезденского пехотного полка его милости светлейшего курфюрста Саксонского. Он был старой верной шпагой курфюрста, правда, уже не такой тонкой, как в начале службы.

   Свое крайнее возмущение представшим ему дурацким зрелищем он хотел выразить шквалом отборнейших проклятий – но язык отказал ему.
    А Андруш, едва увидев господина полковника, грянул вместе с товарищами марш шведской кавалерии – что, как и следовало ожидать, довело бравого саксонского пехотинца до белого каления.

    К тому же, под этот мотив лучше было скакать верхом, чем маршировать. Поэтому мельничные подмастерья и те, кто их сопровождал, тотчас перешли на резвую рысь. Все это выглядело очень забавно. Только не в глазах господина полковника.

    Совсем потеряв от гнева дар речи и, подобно карпу в сети, хватая ртом воздух, Ущерб-Пуммершторф должен был смотреть, как на городской площади Каменца дюжина рекрутов играет в лошадок под звуки вражеского кавалерийского марша.

    И ладно бы только они, но какой дьявол вселился в эскортировавшего их лейтенанта, что он скачет на своей сабле, как на детской лошадке! Ввиду этого в высшей степени недостойного поведения офицера саксонского курфюрста едва обращали на себя внимание ужимки его людей – барабанщика и капрала, скакавших вместе со всеми.

    «Эскадрон, стой!» – скомандовал Тонда после того, как марш был доигран до конца. Тут мельничные подмастерья выстроились перед полковником и, улыбаясь, приветствовали его сниманием шапок.

    Господин фон Ущерб-Пуммершторф подступил к ним и зарычал, как двенадцать капралов одновременно:
    «Какой дьявол всадил вам в мозги, что вы, проклятые паршивцы, можете устроить средь бела дня при всем народе такие обезьяньи танцы! Кто вы такие, чтоб сметь ухмыляться мне своими харями!
    Но я говорю вам – я, полковник этого славного полка, покрывшего себя славой в тридцати семи сражениях и ста пятидесяти девяти стычках, – я говорю вам, что я намерен изгнать из вас этого беса! Я передам вас в руки профоса!.. Я велю прогнать вас сквозь строй! Я…»

    «Всё! – перебил его Тонда. – Оставьте свои наказания для ваших солдат. Мы – все двенадцать, кто тут стоит, не станем жить солдатской жизнью. Нам она не подходит, как этому простофиле лейтенанту или этому грубияну капралу. Таким в армии самое место, пока они целы. Но мы, я и мои друзья, по-другому заточены. Нам плевать на весь ваш хваленый шик и на вашего хваленого курфюрста. Можете так ему и передать!»

    Потом мельничные подмастерья превратились в воронов и с карканьем полетели над городской площадью, а на прощанье покрыли шляпу и плечи господина полковника. Но не славой.

На мельнице своим всё чередом.
Теперь она Крабату вправду дом.
Учеба же нисколько не трудна,
И много выгод принесет она.

Как поменять погоду, вызвать град,
Как то, что продал, получить назад, –
Он повторяет за работой днем
И вечерами перед крепким сном.

Однажды Андруш продан был как бык,
А после птицей обернулся вмиг
И человеком снова, жив и здрав,
За жадность тем торговца наказав.

 В другой же раз отряд вербовщиков,
Себе истребовав и стол и кров,
И отрубей откушал и овес,
И еле ноги с мельницы унес.

Кто на такие фокусы горазд,
Себя в обиду никому не даст.
11. На память

Но отчего же Тонда всякий раз,
Когда Крабат готов пуститься в пляс,
С улыбкой горькой смотрит на него,
Как будто не забава – колдовство?..

Однажды перед осенью глухой
Он с Тондой шел с торфяника домой
И получил складной в подарок нож,
Который если ты его возьмешь,

Когда тебя опасность где-то ждет,
Меняет цвет на черный. – «Видишь? Вот…»
И Тонда, объясняя, нож открыл.
В его руках совсем он черным был.

«Возьми на память». – «Ты уйдешь от нас?!»
«Не знаю, брат. Быть может, не сейчас…»

«Но Тонда! Я прошу, не уходи!» –
«Не знаем мы, что будет впереди,
Когда привычная порвется нить...
Но ко всему готовым надо быть».

    Во второй половине октября еще раз стало солнечно и тепло, почти как летом. Подмастерья использовали эти прекрасные деньки, чтобы привезти еще немного торфа. Юро запряг волов, Сташко и Крабат нагрузили повозку досками и бревнами, а сверху поместили две тачки. Потом пришел Тонда, и они поехали.

       Торфяное болото лежало в верхней части Козельбруха, по ту сторону Черной Воды. Летом, в самую жару, Крабат работал там вместе с несколькими другими парнями. Тогда он еще не научился как следует орудовать вилами и торфяным ножом. Михал и Мертен помогали ему доставать из ям блестящие куски торфа.

    Солнце сияло, в лужах на обочине дороги отражались березы. Трава на болотных кочках пожелтела, вереск давно отцвел. В кустарниках висели редкие красные ягоды, похожие на капли крови. Кое-где серебрились тонкие сети паутины.

    Крабат вспоминал свои детские годы в Ойтрихе – как в такие осенние дни он собирал в лесу хворост и сосновые шишки. А иногда в октябре попадались и грибы – опята, рыжики, сыроежки. Может, и сейчас найдутся? Ведь еще тепло…

    Доехав до торфяника, Юро остановил волов. «Мы на месте! Разгружаемся!»

    В узком месте над Черной Водой они положили бревна, прочно укрепили их кольями, а потом соединяли сверху доску за доской, пока не получились мостки. И еще одно бревно Сташко подложил под них, чтобы они не провисали и не вязли в топких местах.

    Но расстояние до торфяника было больше, чем оценил на глаз Сташко. Юро собрался было принести еще досок, но Сташко сказал, что этого не требуется. Он отломил от ближайшей березы ветку и, ударяя ею по доскам в такт шагов, прошелся вдоль мостков с каким-то заклинанием на губах. Тут доски начали вытягиваться по ширине, и мосток сделался в самый раз.

    Крабат был потрясен. «Я спрашиваю себя, – воскликнул он, – зачем нам вообще работать, если можно всё сделать колдовством?»
    «Конечно, – сказал Тонда. – Но знаешь, как быстро надоест тебе такая жизнь? Долго обходиться без работы нельзя».

    На краю торфяника стоял дощатый сарай, где с прошлого года были сложены сухие куски торфа. Парни на тачках переправляли их к повозке, а Юро укладывал их там как следует. Когда все было погружено, он взобрался на козлы и крикнул: «Но-о!» Волы не торопясь направились к мельнице.

    Тонда, Сташко и Крабат использовали время до возвращения Юро, перенося и раскладывая в сарае заготовленный летом торф. Они при этом не спешили, и у Крабата появилась одна мысль.
   
     Он спросил старшего подмастерья и Сташко, можно ли ему ненадолго отойти.
     «Куда?»
     «За грибами. Вы только свистните, когда я понадоблюсь».
     «Ну, если ты думаешь сейчас что-нибудь найти…»

     Тонда был согласен, и Сташко тоже.
    «Надеюсь, длинный ножик у тебя есть?» – спросил он.
    «Если б был, я бы его с собой взял», – ответил Крабат.
    «Тогда возьми мой, – сказал старший подмастерье. – Вот. Только не потеряй».

    Он показал Крабату, как одним нажатием на рукоять открыть нож. Его лезвие было окрашено черным, как если бы Тонда держал его над горящей свечой.

     Когда Крабат сделал то же, лезвие открылось у него ясным и белым.
    «Что с тобой?» – спросил Сташко.
    «Н-ничего», – ответил Крабат. Должно быть, ему показалось.
    «Тогда давай! –  улыбнулся Тонда. – А то господа грибы почуют подвох и разбегутся от тебя».

    Четыре дня ездили парни на торфяник, и четыре раза Крабат отправлялся искать грибы. Он не нашел ничего, кроме старых подберезовиков, совсем коричневых и жестких.
    «Не расстраивайся, – сказал Сташко. – Нельзя требовать от грибов, чтобы они росли в эту пору. Вот если бы ты им немного помог…»

    Он проговорил какое-то заклинание, семь раз повернулся вокруг себя, раскинув руки, – и тут на торфянике появилось не меньше семидесяти грибов. Они лезли из земли, как кроты, и выстраивались колдовским хороводом, шляпка за шляпкой. Боровики, подосиновики, подберезовики, сыроежки – свежие и крепкие, как на подбор.
 
    «О-о! – изумился Крабат. – Сташко, этому колдовству ты должен меня научить!»
    Он щелкнул ножом и хотел наброситься на грибы. Но те, прежде чем он успевал к ним прикоснуться, съеживались и ныряли опять в землю так ловко, будто их тянули вниз за ниточку.
    «Стойте! – кричал Крабат. – Стойте же!»
    Но грибы уже исчезли и больше не появлялись.
 
    «Не расстраивайся, – еще раз сказал Сташко. – Такие наколдованные грибы горче желчи, от них только живот заболит! В прошлом году я от таких чуть не загнулся».

    Вечером четвертого дня Сташко и Юро возвращались на мельницу на последней повозке с торфом, а Тонда и Крабат пошли пешком короткой тропой через болото. Над торфяником и стоячей водой клубился вечерний туман.

    Крабат вздохнул с облечением, когда они наконец добрались до твердой земли, недалеко от Пустоши.
    Теперь можно было идти не друг за другом, а рядом. Пустошью называли место, которого все подмастерья избегали. Почему – Крабат не знал. Он вспомнил сон о своем бегстве с мельницы и о Тонде. Будто где-то здесь, в снегу они похоронили его...
    Но Тонда, слава Богу, шел бок о бок с ним, он был жив.
   
    «Я хочу кое-что подарить тебе, Крабат, – старший подмастерье вынул из кармана свой складной нож. – На память».
    «Что же ты, уйдешь от нас?» – спросил мальчик.
    «Может быть», – сказал Тонда.

    «Но мастер? Не могу поверить, чтобы он отпустил тебя!»
    «Случается и такое, во что трудно поверить», – сказал Тонда.
    «Не говори так! – воскликнул Крабат. – Останься ради меня! Не представляю себе этой мельницы без тебя».
    «В жизни бывает многое, чего мы и представить себе не можем, Крабат. Но мы должны быть к этому готовы».

    Пустошь была небольшим четырехугольником, немногим больше площадки, на которой веют зерно. По краям ее стояли неровные сосны. В сумерках мальчик различал ряд продолговатых плоских холмов, похожих на могилы заброшенного кладбища, заросшего вереском, неухоженного, без камней и крестов. Чьи это могилы?..

    Тонда остановился.
    «Бери же», – сказал он, протягивая нож, и Крабат понял, что отказываться нельзя.
    «У него есть одно свойство, которое ты должен знать, – сказал Тонда. – Если тебе угрожает опасность – серьезная опасность – то лезвие меняет цвет, когда ты открываешь его».
    «Оно становится черным?» – спросил Крабат.
    «Да, – сказал Тонда. – Как если бы ты держал его над горящей свечой».
12. Без пастора и креста

    Красивая осень сменилась ранней зимой. Через две недели после дня всех святых пошел снег и лег уже насовсем. Крабату снова приходилось расчищать от снега подступы к мельнице. Но в ближайшее новолуние господин кум на своей повозке без труда пересек заснеженные луга, не оставляя никакого следа в глубоком снегу.

    Крабата зима совсем не печалила, тем более, что было не особенно холодно. Но вот другие парни казались теперь какими-то подавленными. С каждой неделей они становились все угрюмее, и, чем больше приближался конец года, тем труднее было с ними ладить. Они стали страшно раздражительными и обидчивыми. По ничтожному поводу набрасывались друг на друга. Даже весельчак Андруш не был тут исключением.

    Это Крабат понял, когда однажды из озорства сбил Андрушу шапку снежком. Андруш тут же накинулся на него и не на шутку поколотил бы, если бы их не рознял быстро подошедший Тонда.

    «Это уж слишком! – ругался Андруш. – Еще молоко на губах не обсохло, а хамит по-взрослому! Ну, в следующий раз берегись у меня!»

    В отличие от других парней, Тонда оставался спокойным и дружелюбным, как всегда. Только чуть более грустным, хотя он старался скрыть это от Крабата.

    «Может, печалится о своей невесте», – догадывался мальчик и снова невольно вспоминал о той Канторке. Уже давно он не думал о ней. Ему казалось, лучше было бы совсем ее позабыть. Но как это сделать?

     Пришли дни Рождества. Для подмастерьев мельницы они ничем не отличались от других. Кое-как, досадуя на все на свете, исправляли они свою работу. Крабату захотелось приободрить их, и он принес из лесу пару еловых веток, чтобы украсить ими стол. Но вернувшиеся к ужину подмастерья пришли от этого в ярость.

   «Что это еще такое? – кричал Сташко. – Вон отсюда этот хлам!»
   «Выбросить! – неслось со всех сторон, даже Михал и Мертен начали ругаться.
   «Кто это притащил в дом, тот пусть и выметает скорее!» – требовал Кито.
   «И поживее! А не то выбью ему все зубы!» – грозил Ханцо.
   Крабат пытался их утихомирить и объяснить что-то, но Петар не дал ему договорить: «Вон отсюда эти ветки! А то поколотим!»

   Крабат, конечно, покорился, но не понял ничего, и это не давало ему покоя. Что он сделал не так? Или он придавал этому случаю больше значения, чем следовало? В последнее время на мельнице постоянно были склоки не из-за чего. И, кроме того, он не должен был забывать, что пока оставался только учеником, и ему полагалось время от времени терпеть притеснения. Странно только, что раньше ему не давали этого чувствовать. Только теперь, когда началась зима, все клюют его со всех сторон. Неужели так будет теперь еще два года до конца учебы?

   При случае Крабат спросил старшего подмастерья, что стало с парнями.
   «Что это такое?»
   «Это страх», – ответил Тонда, не глядя ему в глаза.
   «Страх перед чем?» – хотел знать Крабат.
   «Я не должен об этом говорить, – сказал Тонда. – Ты и так скоро узнаешь».
   «А ты? – спросил Крабат. – Тебе, Тонда, не страшно?»
   Тонда пожал плечами. «Больше, чем ты думаешь», – ответил он.
   
   В ночь под новый год они отправились спать раньше, чем обычно. Мастера весь день не было видно. Может быть, он сидел, запершись в черной комнате, как иногда делал, – а, может, уехал куда-то на санях. Никто по нему не скучал, никто не говорил о нем.

   После ужина подмастерья молча улеглись на свои соломенные мешки. «Спокойной ночи», – сказал Крабат, как говорил каждый вечер. Ведь так и полагалось ученику.
   Но сегодня это подмастерьям совсем не понравилось. «Заткнись!» –грубо ответил Петар, а Лишко бросил в Крабата башмак.
   «Вот это да! – воскликнул Крабат, вскакивая с мешка. – Полегче! За то, что желаешь, как следует, спокойной ночи…»

   В ответ ему полетел второй башмак, задевший теперь плечо. Третий перехватил Тонда.
   «Оставьте мальчика в покое! – приказал он. – И эта ночь завтра пройдет».
   Он повернулся к Крабату.
   «Тебе надо улечься, и полежать тихо, малыш».
   Крабат повиновался и почувствовал, как Тонда укрыл его одеялом и положил ему руку на лоб.
   «Теперь спи, Крабат, и счастливой тебе переправы в новый год!»
   
    Обычно Крабат крепко спал всю ночь до утра, пока не разбудят.
Сегодня он проснулся сам по себе в полночь. Его удивило, что в лампе горел огонь и то, что другие подмастерья тоже не спали. Все, сколько он мог видеть.

    Они лежали на своих нарах и, казалось, чего-то ждали. Едва шевелясь, едва дыша.
    В доме царила мертвая тишина – такая, что мальчику показалось, будто он оглох.
   
    Но он не оглох, потому что услышал вдруг крик и шум в доме – и общий стон ужаса и… облегчения.
    Что за несчастье случилось?
    Кто это кричал, как кричат перед смертью?

    Недолго думая, Крабат вскочил на ноги. Он ринулся к двери, хотел распахнуть ее и сбежать по лестнице, чтобы все увидеть.

    Кто-то положил руку ему на плечо и заговорил с ним. Это был Юро, глупый Юро. Крабат узнал его по голосу.
    «Пойдем, – сказал Юро. – Ложись снова в свою постель».
    «Но этот крик! – не унимался Крабат. – Этот крик только что!»
    «Ты думаешь, мы его не слышали?» – ответил Юро и повел Крабата назад на его место.

    Подмастьерья сидели на своих нарах. Молча, широко раскрытыми глазами смотрели они на Крабата. Нет, не на него! Они смотрели мимо него, на постель старшего подмастерья.
    «А Тонды что, нет?» – спросил Крабат.
    «Нет, – сказал Юро. – Ложись теперь и попытайся заснуть. И не плачь, слышишь! Слезами ничего не изменишь».

    Утром нового года они нашли Тонду. Лицом вниз лежал он у нижних ступеней лестницы. Подмастерья не казались удивленными, только Крабат никак не мог понять, что Тонда мертв. Он, плача, бросился к нему, звал его по имени и жалобно просил:
    «Скажи что-нибудь, Тонда, скажи!»

    Он держал его за ладонь. Еще вчера, перед сном, он чувствовал ее на своем лбу. Теперь она была холодной и неподвижной, безучастной и чужой.
    «Вставай, – сказал Михал. – Мы не можем оставить его лежать здесь».
    Он и его брат Мертен отнесли Тонду в горницу и положили на скамью.

    «Как это случилось?» – спросил Крабат.
    Михал медлил с ответом.
    «Он сломал себе шею», – ответил он с трудом.
    «Может быть, оступился на лестнице… в темноте?..»
    «Может быть», – сказал Михал.

    Лицо Тонды было бледным. «Как из воска», – думал Крабат. Он не мог без слез смотреть на него. Андруш и Сташко увели его в спальню.

     Крабат уселся на краю своих нар. Он спросил, что им теперь делать.
    «Что всегда делают в таких случаях, – сказал Андруш. – Юро позаботится об этом. Не в первый раз… А потом похороним Тонду».
    «Когда?»
    «Сегодня, думаю».
    «Без мастера?»
    «Обойдемся без него», – жестко сказал Сташко.

    После полудня они в еловом гробу вынесли Тонду с мельницы и понесли на Пустошь в Козельбрухе. Могила была уже вырыта, и стены ее покрыты инеем, а дно снегом.
    Они похоронили Тонду быстро, без пастора и креста, без свечей и погребального пения. Ни мгновения дольше, чем было нужно, не промедлили они у могилы.
    Постоять там остался только Крабат.
    Он хотел прочесть за Тонду «Отче наш», но совсем забыл слова. Сколько раз пробовал начать, столько не мог закончить. Ни по-сорбски, ни, уж тем более, по-немецки.

Чем больше близится к исходу год,
Тем всё странней на мельнице идет.
Все ссорятся и злятся… Тонда – нет!
И Юро варит, как всегда, обед.
 
«Ну, что с парнями стало?» – «Это страх», –
Ответил Тонда с болью на устах.
«Страх перед чем?» – «Узнаешь скоро, брат…»
«Наверно, в этом мастер виноват?»
 
«Крабат, всему на свете час и срок.
И я тебе сказал бы, если б мог…»

Вот наступает ночь под новый год.
Никто не спит. Весь дом чего-то ждет.

Крабат заснул. И в полночь пробужден.
Короткий крик за дверью слышит он.
И облегченья общий слышит стон,
Как будто некий выполнен закон…
 
«Ложись, Крабат. Не делай ничего».
«Но этот крик?!» – «Мы слЫшали его».
 
Наутро Тонда найден на полу
Лежащим без дыхания в углу,
У лестницы, ведущей на чердак.
Крабат в отчаянье: «Как случилось так?!.»
 
«Во тьме, наверно, шею он сломал», –
В глаза не глядя, Михал отвечал.
 
Без пастора, без пенья и креста
Похоронили парни Тонду там,
Где пустоши заснеженный квадрат
Когда-то видел на пути Крабат.