О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ
"(Из книги " О людях и для людей")
Глава 26. НОВОСИБИРСК И ПРОЩАЛЬНЫЙ БАНКЕТ
Сейчас я спокоен, а тогда испугался, даже перестал писать домой. Я знал, что это за болезнь, ведь наш сосед по коммуналке, Исаев Михаил Егорович, умер от открытой формы туберкулёза лёгких. Но в Новосибирск я ехал, как мне тогда сказали, всего лишь на обследование. Сопровождал меня сержант. По дороге мы несколько сдружились, даже где-то при пересадке, возможно на станции Тайга, сходили в кинотеатр и посмотрели фильм. Фильм я сейчас не помню, но что запомнилось, так это крупно написанное во весь экран слово Азия в каком-то журнале кинохроники. Это было непривычно мне, привыкшему считать восточную часть России Сибирью,а не Азией.Вспомнилось, что почти все наши родственники со стороны отца живут в Кемерово,по нашим европейским меркам рядом,а по здешним достаточно далеко. Позже отец даже несколько обижался, что они, наши родственники, так и не проведали меня в воинской части, хотя он им писал о месте моей службы и им, не как ему из Тулы, не так уж и далеко было доехать до меня. Он даже представить не мог: насколько громадны сибирские просторы! В окружном туберкулёзном отделении меня принял врач с погонами полковника. Он осмотрел меня с ног до головы, и после этого медсестра повела меня в палату, показавшейся мне вначале, после нашей воинской части, чуть ли ни гостиничным номером или санаторием. В палате нас оказалось четверо. Причём, собрался вполне интернациональный состав: русский, украинец, татарин и казах. Больше всех я сдружился с казахом, даже фамилию и сейчас его помню – Каживовабашаев, так, кажется. Он мне рассказывал об обычаях казахов, об их традициях и жизни, я о
Туле. Мне указали на свободную койку у окна, что и стала новым местом моего жительства. По другую сторону, довольно широкой нашей четырёхместной палаты, разделённой большим квадратным столом, тоже у окна, лежал украинец. Меня резанула по душе одна брошенная им фраза, когда я разговаривал с татарским пареньком: « Ну, что ты ему толкуешь, он же не русский!..». На что я ему бросил в ответ: « А ты-то русский?..», хотя я всегда с уважением относился к украинцам и считал их тоже русскими людьми. С тех пор наши отношения осложнились и не задались. С ним мы не сдружились. Отделение было большое, в несколько этажей. Да и наш этаж был разделён на две части – в другой половине лежали ребята после операций, но они были так молоды и потому не унывали, хотя у некоторых и были удалены по половине легкого. Помню, как один из них пытался даже петь. Молодость брала своё. Моё лечение состояло, после, опять же, обследования, всяких там анализов и рентгена, в приёме лекарств, да в хорошем питании. С этажа на этаж ходить запрещалось, да и на другую половину этажа. Так что основным развлечением был у нас телевизор в столовой, превращающейся после ужина из столовой в кинотеатр, а в палате – имеющейся у каждой кровати наушник в стакане. Именно с этого времени я полюбил радио, именно оно стало моим собеседником и окном в мир. Особенно мне нравились музыкальные передачи. И песня «Морзянка» до сих пор любима мною, она переносила меня из страны снегов домой. Всё, что было связано у меня с домом, было для меня дорого, и я бережно хранил, в том числе все фотографии и письма, всякие другие мелочи, что можно было хранить в карманах, подаренные мне в дорогу, в том числе и складной нож, подаренный моей юной моей подругой. Воспоминание о ней тоже скрашивало мою нынешнюю жизнь, и этим воспоминаниям я тоже был нескончаемо благодарен. Хотя, вернувшись уже домой, я с этой девушкой расстался, напуганный, как тогда считалось, неизлечимостью моей болезни. И потому я сегодня очень рад, что у неё в жизни сложилось всё хорошо. И я не смог искалечить ей жизнь, так как в то время я был очень недоволен собой, метался и искал сам себя, своё место в жизни. Армия, пусть и небольшой срок моей службы, заставила критически меня взглянуть на самого себя со стороны. И я был очень недоволен собой, оценкой своей личности. Хотелось большего и настоящего, чтобы работа и жизнь приносили радость и удовлетворение, чтобы на работу я шёл с большим желанием, а не с чувством неудовлетворённости.
Помнится новогодний вечер в госпитале. И не только праздничным столом, с мандаринами, но и песнями, что долетали до нашего этажа с улиц Новосибирска. Но более всего концертом, что слушал я всю ночь по своему наушнику. Казалось, таких концертов и песен я раньше и не слышал. Радио имеет удивительную способность создавать интимность обстановки и непосредственность общения с ведущим программу. Казалось, что ведущий о музыке беседует только с тобой, и ты переносишься сам в те края, о которых и идёт речь. Между тем я и Новосибирска толком не видел: с вокзала и в госпиталь. Запомнились только огромные сугробы по сторонам тротуаров, и как я шёл по тротуару, словно в туннели, между двух снежных стен. Таких снегов у нас в Туле никогда не увидеть. Запомнился ещё вокзал, большой и красивый.
Время лечения, месяц или полтора, а то и больше, сейчас не помню, пролетели быстро. Я словно побывал в санатории. И вот мне выдали сопроводительные документы, запечатанный пакет с моими больничными бумагами, форму и, накормив в дорогу, отправили назад в воинскую часть. Теперь я добирался уже самостоятельно без сопровождения. В Томске была пересадка. Некоторое время предстояло провести на вокзале. Я купил какую-то книгу, пытался читать. Но вскоре устал, и мне захотелось посмотреть на этот город студентов. Но это мне тоже не удалось, стоял лютый февраль, и, выглянув из дверей вокзала, короткими перебежками и прячась за дома, я пытался чуть отойти от вокзала, но это было просто невозможно – ветер по широкой улице дул как в трубу и сбивал с ног. И я отказался от этой затеи. К тому же была ночь. Но вот утро, я опять в тёплом вагоне и колёса меня несут в мою казарму.
Добравшись на попутке до части, я явился к начальству, которое, вскрыв пакет, коротко бросило: «Поедешь домой…». Диагноз-приговор – очаговый туберкулёз легких. Но на том наш разговор не кончился, у замполита была ещё одна головная боль. Передав мне все письма из дома, он пожурил меня за то, что я из госпиталя не писал домой, где мои родственники всполошились и все переживали по поводу моего долгого молчания. Отец даже побывал в военкомате с просьбой разыскать сына и к нему, как бывшему офицеру и орденоносцу, здесь отнеслись с должным вниманием. Кроме того, он собрал и отправил мне посылку с шерстяными носками и другими тёплыми вещами и тульскими пряниками, значительно потратившись, а о том, что я получил посылку, извещения ему не было. Так вот эта посылка и была головной болью замполита. А дело тут было вот в чём: не найдя меня в части солдат-почтальон с друзьями хранили-хранили эту посылку, а перед своим дембелем домой взяли и съели. Так что всё зависело от меня, буду ли я иметь к ним претензии, если да, то предстояла целая эпопея - солдаты то те были уже дома. Я не стал писать заявление о пропаже, плюнул на всё – пусть живут спокойно! И замполит вздохнул с облегчением.
До того ли мне было, когда и я возвращаюсь домой! В казарме меня встретили радушно, здесь произошли изменения. Карантин давно закончился и все были распределены по бригадам. Меня представили бригадиру. Он спал, несмотря на дневное время. Был конец будничного дня. Это меня удивило, также как и то, что его кровать стояла особняком в конце казармы у стены, примыкающей к «Ленинской комнате» и отделена одеялом. Но я не показал своего удивления. По стенам этой его импровизированной комнатки висели картинки из журналов. В отряде, видимо, были два вида сержантов, строевики, то есть те, что учили нас строевой подготовке, и сержанты бригадиры. Они отличались формой одежды: строевики ходили в шинелях, бригадиры, как и мы все в бушлатах, но только с сержантскими погонами. И их власть осуществлялась не в казарме, а непосредственно в работе, то есть на стройплощадке. Не понятно, но каким-то образам всем уже было известно, что я поеду домой. После этого визита и знакомства я был представлен сам себе. На другой день получи личные документы и документы на проезд, а также деньги, начисленные мне по больничному листу, чему я был приятно удивлён. Не теряя времени даром, я нашёл своих друзей Николая и Владимира Светикова, чтобы попрощаться с ними как и положено.
Было воскресенье. Николая я нашёл в отдельном солдатском жилище водителей. Была у них такая привилегия, особенно у личных водителей командиров. А Володя Светиков вообще попал служить в соседний стройбат, находящийся неподалеку. Решили это дело отметить, и я дал деньги на водку и закуску. Николай взял на себя задачу всё закупить в посёлке и одновременно привезти с собой и Владимира.
Наш прощальный банкет прошёл в гараже, столом послужил капот его «козлика». И это был единственный раз, когда я был по-настоящему пьяным. Я потерял способность стоять на ногах. Ребята на плечах довели меня до кровати в казарме, а дневальный был страшно удивлён моим состоянием. Меня друзья положили на первую попавшую койку и поспешили ретироваться. А я только помню, как надо мной качался верхний ярус кроватей, как палуба корабля. Вернувшаяся в казарму из клуба рота, где закончилось кино, хоть тоже была удивлена, но оставила меня в покое и лежать там, где меня положили. А сержант только и сказал: «Пусть спит, он завтра уезжает…».
А.Бочаров.
2000