Поэма
Могло быть все в иных традициях, в тонах,
где вспыхивают яростью, где выпадом: “Рогатый!”
стрела, стыдней пощечины, войдет в мужицкий пах
всем ядом женщины, всей жаждою отплаты.
И есть ли в этом эхо правды иль кураж
и розыгрыш, супружеское нервов щекотанье - знать ей одной?!
И женщина идет на абордаж.
И что-то пробежит, проширкает в гортани.
В подобном я тебе укор не нанесу.
Я не подсматривал, не посылал вослед ищеек.
Зачем? Я сам отлавливаю женскую красу,
я без нее умру, я весь закоченею.
Божественный поэт - всегда живой реликт,
пришелец из кунсткамеры, подопытный природы,
сплошная аномалия, - его страстей язык
простому люду чужд, и мстят ему народы.
Как розы - аромат, как солнышко - тепло
и свет, как звери - грозный рык, как птицы -- страстный щебет,
он источает ласку, в этом суть его и ремесло,
он как бы на земле, но все же больше в небе…
Живущий вне времен, всегдашнее дитя,
с пеленок жизнь воспринявший за так, за божью милость,
он ластится под крылышко с зареванностью рта,
дитя не может ждать, им сиську вынь и выложь!
Он просит о любви слепцов глухонемых,
а им бы лишь втащить его на ринг да на корриду.
Увы! Он не боец, не бык… В нем пчелка пишет стих,
в нем стонет Прометей и дышит Атлантида.
Воскресший минерал, слеза чистейших проб,
осколок недр, он светится, он двигает ногами,
он, как и мы - увидите - в древесный ляжет гроб,
но в жилу ль здесь ему, сидевшему с богами
вчера? Вот женщину он и обожествил,
чтоб выровнять баланс, вернуть, нет, не Олимп, - тусовку
родной наследственности, связь родных кровей и жил…
Ну, нечем здесь дышать, порой хоть - на веревку!
Им, праведникам - что? Их дело - сторона.
Они откомментируют: «Свободнейшие нравы».
«Но жить с таким чудовищем, о бедная жена!»,
«Господь не приведи!», «Лукавый он, лукавый!»
Но кесарево - кесарям. Превозмоги
саму себя. Представь, что это первое свиданье,
когда мы врозь, когда ты вся - в обители строки
и я как бы один остался в мирозданье.
Чудовищная мысль! Когда ты вся в соку,
да, в собственном, в естественном, с отливом сладострастья
и вдруг - презент: «Голубушка! Голубушка! Ку-Ку» —
и смерть стоит с косой, с ухмылочкою: «Здрасьте!»
Реакцией на крах - сто тысяч разных «нет!»
Запрыгают, как рыбины, стремясь прорваться через
безвыходность, любой ценой, в любую щель на свет, на след
уже открывшейся тебе дороги к вере
в бессмертье сущности, в духовный мир, туда -
на дно заветных дум, в осознанную зрелость,
где нужно просто БЫТЬ, где каждый миг - страда,
где в первый раз душе на полный взмах летелось..
Тебе не брезжился подобный вариант?
Я запустил сюжет. Не вспыхивай как спичка.
Я не пойду кругами ада, как бесстрашный Дант,
я загляну чуть-чуть: врожденная привычка
к замочной скважине. Акт первый. Я один.
Заплывы по течению. Бессонница. И вектор
сосредоточенности дрейфом сносит в морок льдин,
к снегам, в мираж, в расплывчатость, как будто некто
препятствует и волею одной не превозмочь
хандры воображения. Неведомою силой
засвечивает кадр, как пленку. Сделан дубль - и точь -
в точь - прежний результат, форсируй не форсируй.
Пытаюсь, как актер, войти в подтекст, в процесс,
в условия, предложенные ходом обстоятельств,
в причинно-следственную связь: вот я остался без...
А дальше не фартит, фантазия не катит.
Я вижу что угодно: вот и ты с другим
в объятьях краденых, все тонкости, все струи
конвульсий, твой оргазм, как пропасть, нет, - как гимн
и - благодарные партнеру поцелуи.
Я вчитываюсь в твой газетный некролог,
в могилу вырытую вглядываясь... Но - с аортой
случается ли что иль в режиссуру влазит бог,
сам бог: я не могу тебя представить мертвой!
Я не могу увидеть твоего лица
без вспышек радуги, без суриковского румянца
во всю щеку, не то что бы с пигментом мертвеца,
но и с болезненным минором декаданса.
Я не могу тебя как персонаж извлечь
из драмы жизни, из вселенского многоголосья,
где каждому дарованы его манок и речь,
у всех свои зубцы, зазубрины, полозья,
какими персоналий оставляет след
свой, кто в энциклопедии, кто в святцах, кто в сортире,
где с миной Гамлета изобретал велосипед,
конечно, как всегда, единственнейший в мире.
Как ни натружен у творца диапазон
подручных средств и способов по извлеченью злата
из ничего, и как художнический горизонт
к провиденью ни близится... Не умирай, не надо!
Без грошика мильон не миллион, - живи!
Калейдоскоп новизн не перечеркивает в титрах
судьбы ни буковки, не обрывает уз любви...
Я не сотру скребком твой след с моей палитры!
И - кончим разговор. Я вновь за кругом круг
прошел сквозь толщу лет, чтоб, наконец, подвесть в итоге:
Милосской статуе не нужен образ рук
и бельведерский торс - сгубить лишь могут ноги.
Вот истина! Но жить, воды набравши в рот
уже нельзя. И ханжеством попахивает утлость
вчерашних догм. И делать нужно все наоборот.
Во мне вопит не плоть, а слезно плачет мудрость.
Уйти ни с чем? Вот - фигушки! Еще до похорон
(твоих? моих) - расстанемся! И каждый, кто как может,
пускай плывет, куда захочется. И в этом есть резон,
чтоб локти не кусать и не искать подножек
впоследствии, в отчаянье не крыть ни мать, -
в известном обрамлении, - ни господа, помилуй!
Быть может, эта мысль с небес сошла как благодать,
как наш последний шанс быть честным над могилой.
Расстанемся... с тобой? (В каком же мне аду
гореть? Чей промысел над музою довлеет?)
Расстанемся... (А вижу, как во храм тебя веду.)
Расстанемся... (Сказал - а губы каменеют.)
Во имя высших правд! И то, что ты моя
познать не дифирамбами, не фарсом фарисейства,
не пиром средь чумы, так сладко празднуемым для -
куда ни глянешь, ... святого, ... семейства.
Так принц Сидхартха (помнишь?) дом оставил свой,
ушел, не приласкав жены, ни спящего младенца.
Путь к истине, как скажет Бхагаван, есть путь домой,
все остальное - ложь, тщета и лицедейство.
Хочу, чтоб суть моя в божественности строк,
опомнившись, ушла от этой беспробудной фальши.
Так, умирая, прыгнул в пасть вулкана Эмпедокл.
«Ну, прыгнул, - скажешь ты. - А дальше - что?» А дальше –
кладбищенский елей, где кто во что горазд...
Но твой черед вести спектакль. Ты выкрикнешь им: «Хватит!»
И, смертью смерть поправ, в мистический оргазм
уйдешь с земной оси, святясь, как божья матерь.
Ликуй! Взахлеб ликуй! Не оборвался круг
ни наших дружб, ни чувств, и свежая могила
кричит, что мы с тобой родней, чем с Кастором Поллукс,
что вот мы и сошлись в единость андрогина.
…Но есть страшней исход: шанс, в общем-то велик.
Шумят года, шумят... Других племен прибои...
А я гляжу на твой портрет. Гляжу, почти старик,
с умершей... говоря с тобою.