ПОЭМА
Для трубы, саксофона,
сладкого голоса и фортепиано
Посвящается Инне Гудошниковой
Я изменял тебе. Но повесть о другом.
Я не предполагал, что в мир, где образ чувства тонок,
где в норах прячутся, эстет, я вслух признаюсь в том,
в чем лишь под пыткою обмолвятся… «Подонок!» —
стиха не дочитав, зальется краской мысль
в твоем мозгу… «О, пакостник!» — и с беглым, с быстрым счетом
промчится глаз по страшным строчкам вниз, и снова ввысь,
отыскивая мерзости… «О, что, о, что еще там?…»
Я изменял тебе. Нет, это не рефрен.
Ты слушаешь? Я пробую взойти на суд господний
еще живым, пытаясь заглянуть за лик измен.
за внешний фон страстей в истоки подноготной.
Я не раскаиваюсь, боже упаси!
Ведь каждый, поглядевший с вожделением (ты помнишь
“Евангелие от Матфея”?) - блу-до-дей… Часы
бегут к концу быстрей - я чувствую огромность
придержанного, недоговоренность слов,
обмолвленное - не пустяк, но это как бы айсберг,
заметный над водой, вне чувств, вне скрытых праоснов,
вне праглубин тоски, какой не вспыхнуть наспех.
Где общность снов, благих переживаний, струй,
подтекст стремнин, водоворотов, омутов, всех “шизов”,
затягивавших нас, как в первый поцелуй,
так в тысячный?… Ты вспомни, как я был пронизан
тобой одной. Насквозь! Как плыл твоей рекой!…
Не вычеркнуть, не позабыть, не вспомнить о которой
в момент, когда почувствовал, что в гроб одной ногой
схожу, - о, господи! - что, может быть и скоро…
и ставлю многоточие. Вот в чем, вот в чем
причина исповеди! Некоторая поспешность
присущая взволнованности: ржавый снежный ком
по горлу движется, - мне грустно, - это нежность
моих - пусти! - к тебе не пролившихся ласк,
к пасхальным дням яичка золотого подаянье,
так чаемое в срок… прости! - Прими мой реверанс
пусть позднего к тебе, но состраданья.
И если мне пора идти туда… Сказал –
-и обомлел, и дрожь прошла по коже, и представил
твое лицо, верней, его оставшийся овал
в накидке траурной и в русле этих правил –
венки, приспешников, тянущихся к вдове
заплаканной, чтоб выразить кто нежностью, кто взглядом,
наверно, скорбь, но скорбь без представленья в голове
о том, кто все они в сравненье с мертвым рядом?
Мне кажется, прошли десятки тысяч лет,
разменянных на мелочи, на вензели амбиций,
а главного не сказано, не выстрадано. Нет
не сердце легкости, с какой взмывает птица
на высший зов кровей… куда мильоны птиц
из века в век летят в паломничестве к океану,
где их надежды сбудутся, где счастью нет границ --
к любви, к прародине, к земле обетованной.
Я руки вскидываю, господи, ужель?
Ужели все? И - не взлететь? И я мечусь, как белка.
Я не сыграл в дуду, как фавн в лесу, как Лель. Как Лель
в свирель, а я хотел. А вышло что? Подделка?
Я вспомнить нечего - стихов один оскал.
Мне кажется, проснешься ты и быстро - быстро выбьешь
из головы премудрости, с какими я бежал
к тебе, и кто-то подвернется на безрыбье.
С унынием бескрайним я пришел к тому,
что бог - один мой слушатель и бог - один ценитель.
Я не отказываюсь жить, я дотащу суму,
увы, уже без грез, без розовых наитий.
А как же дух мой, дух мой, я задам вопрос
тебе, себе? Как с аурой иль как ее там кличут
над нашим капищем, над гнездышком, над грядкой роз,
кем ткется радуга к поэтову величью,
чьей щедростью? Откройся же, сезам?! Дай грамм
гарантии, что в кой-то раз в душе ее зажжется
желание войти вовнутрь в нерукотворный храм
моих стихов и рухнуть там! О, вот что, вот что
разламывает мозг. Душе ценней цепей
душ бракосочетание - ни призрачная верность
промежностей, прилипнувших друг к дружке, как репей…
Нет, я не злобствую, не мне, мой друг, наверно,
паясничать - я слишком весь другой. Другой.
Мне благовест родней, я - в нем, я - из его же теста
замешанный. Я не был ни сквалыгой, ни брюзгой,
я слишком жизнь любил, мне все в ней интересно!
Люби во мне не вид, не гордый жезл мужчин
как особи… Ведь дело у нас было не в калибре.
Дошло ли до тебя сквозь огнь, сквозь хлад каких пучин
я вел свою ладью? И как же плакать фибра
души была должна?! Как выдержала ад
отверженности родиной, как ранилась изгойством
и нищенством? Дошло ли до тебя: мне не поставлен мат!
Я выиграл этот матч. Утрись и успокойся.
По праву чокнутого чокнутый совет
тебе даю. Единственный. Примета есть, примета -
постыдной не пресечь черты расшаркиваний пред
подачками рабов избраннице поэта.
Что, что я позабыл? Письмо идет к концу.
Жанр утомлен трагедией, и пасквилем, и хохмой.
Не мне интерпретировать, ну как бы не к лицу…
Ужель на этом все? Ужели, козерог мой,
игра закончена? И мной воспетый мир
меня вычеркивает? И великое прозренье
души уйдет, как дождь в песок, как звук - в ночной эфир,
оставив только след сего стихотворенья?
Проснешься поутру, а дом впервые пуст…
Но солнышко взошло. Зима ушла с арены…
И - снова многоточие. И подпись -Златоуст
бессовестнейший твой, супруг твой несравненный.
6–19 января 1999 г.