Звезды тают к утру сухарями в бульоне,
и в туманное нечто растут кипарисные пики.
Вдруг устали держаться на вздохе упрямые кони,
под уздой расходившись отца Эвридики.
Между сценой и морем какие-то тысячи радуг,
от движения Жизели растают снежинки на гривах.
Но устал Аполлон, укрощению, как мщению не рад он,
что лишь только казался сквозь млечный туман горделивым.
Кто-то в кому ушел, кто-то вышел: близка была вечность,
вы-то держитесь? Долго ли гнаться за тенью?
А со сцены несётся свет синий, холодный и вещий,
и вальсируют в бешеном ритме чужие метели.
Устояли, успели, затихли альты и фаготы,
кисеи голубые – не в кофры! уносятся чайками в дали.
Опадают туманы, и самые смелые ноты,
как спешившие цвесть в феврале миндали, опадали.
Нет биноклей, нет плюша, не пахнет минорною вишней,
за окном что-то белое, будто в бинтах или пачках.
...а в партере, по правую руку мой ближний,
а в палате уснет до рассвета скрипачка.