* * *
В деревнях заброшенных не услышишь лая.
В деревнях заброшенных не испить воды.
Во дворах крапива, брызги Иван-чая.
Во дворах пустырник, клочья лебеды.
Хочется увидеть, что навстречу гостю
кто -нибудь из дома выбежит сейчас!
Но глазницы окон, будто скажут: "Бросьте,
вы пришли некстати, нынче не до вас".
Неужели раньше здесь слагали песни,
радовались вёснам, свежести полей
и пахали вместе, и косили вместе
и встречали вместе первых журавлей?
Можно всё покинуть в смуте и порыве.
Можно затеряться в шумных городах.
Но нельзя, я знаю, стать ещё счастливей
и забыть о детстве и родных корнях.
В деревнях заброшенных не услышишь лая.
В деревнях заброшенных не испить воды.
Обжигают сердце брызги Иван-чая.
И всё гуще, гуще клочья лебеды...
* * *
Есть такая трава – повелика.
Липнет к стеблю и вьётся на нём.
И всё лучшее гибнет без крика.
И уже не цветём, не поём.
Есть такая любовь, как целковый,
внешне чудо, кружит голова.
И ломаются даже подковы.
И не святятся счастьем слова.
Как же мне избежать поношенья,
не попасть навсегда под замок?
И прошу я у Бога прощенья
лишь за то, что живу поперёк...
* * *
Не уводил у друга жену.
И не бросал уставшую мать.
И не любил чужую страну
чтоб вдруг свою кому-то отдать.
Не воровал честнОго рубля.
Не врал любимой и дорогой.
И понимал – родная земля
в моей душе и всегда со мной.
А если кто-то переступал
и заплывал не за те буйки,
он о себе ничего не знал.
И я ему не подам руки.
* * *
Раскидала нас страна, разбросала
от Баграма, а потом до Кабула.
Поломала нас судьба, поломала,
а кого-то грузом "200" вернула.
И живем теперь, как чёрные птицы,
крылья в схватках боевых обгорели.
И влечёт опять туда, за границу,
где мы к Богу на "вертушках" летели.
И неделями молчим, как немые.
И слова застревают в горле.
Потому что мы – солдаты России,
сохранили её доблесть и гордость.
* * *
Вот идёт последняя корова
по Гальянке. Ты ей побожись.
Скот солидный и крупноголовый
вдруг исчез, как раньше, наша жизнь.
Мы в дома панельные забились.
И ушли от матушки-земли.
Мы, как будто в пропасть,
провалились.
И спасти былое не смогли.
В музее ИЗО
Когда по мне пройдёт "Парад гиен",
то будет поздно думать о прощенье,
о легкости и пошлости измен,
о трусости и мелком прегрешенье.
О первой романтической любви,
о свете, исходящем от полотен,
о том, что жизнь вершится на крови,
о веке, что событиями плотен.
Всем хочется взойти на пьедестал
своей судьбы, да часто не выходит.
И Царь устал и караул устал,
и Шут устал, коль смеха не находит...
* * *
Льву Николаевичу Шамину
Кедун-Быково, словно ярмарка,
и в вагончиках наше детство.
Светит солнышко очень яркое,
едем к бабушке наглядеться
на Большой Висим, на янтарь лесов,
на зеркальность рек малой родины.
И к тому же нам хочется грибов,
и черемухи, и смородины.
Жаль, что отцвела густо черемша,
были б пироги очень сытные.
Все равно поет юная душа,
слыша крики птиц в небе ситцевом.
Кедун-Быково, крошечный вокзал,
где поют гудки утром весело,
много лет меня в сказку провожал,
а сегодня грусть перевесила.
* * *
– Травушка, травушка,
зрелое зерно.
Что грустишь, Журавушка,
и глядишь в окно.
– Отправляюсь, батюшка,
в дальние края,
где сестра и братушка
ждут давно меня.
– Травушка, травушка,
желтые поля.
Ты пойми, Журавушка,
рОдная земля
самая красивая.
Ей замены нет.
Самая любимая
на исходе лет.
Травушка, травушка,
в холода уснёт.
Ты крепись, Журавушка,
и зима пройдёт.
Ты не верь, прекрасная,
в чужеземный Рай.
Будет солнце ясное,
снова прилетай...
* * *
Напиши про подорожник,
как умел слагать Рубцов.
Не высоким штилем, вроде,
но всегда без дураков.
И столичные прикиды
не тревожили его.
И была его Таврида
Вологодчина всего.
Где умели с болью плакать
в раннем небе журавли.
Где озёра, словно лаком,
отражали свет земли
той, что в мире нет дороже,
той, что всё смогла снести.
Напиши про подорожник,
что встречается в пути.
* * *
Памяти протоиерея Троицкой
церкви Андрея Николаева
Сегодня выпал снег.
Он выпал, выпал, выпал
на серые поля, на мерзлые холмы.
И коли это так, то надо, надо выпить
за свет, за белизну, за сказочность зимы.
Мечтая, ждали мы веселого движенья,
прекрасного, как взмах лебяжьего крыла.
И падали на лед, и каждое крушенье
дарило синяки, особенно с утра.
И длилось это все, похоже, четверть века.
И было тяжело и горько потому,
что дворник, потеряв обличье человека,
кого-то материл и греб лопатой тьму.
И то, что прожито, казалось неглубоким,
а то, что еще нет, маячило вдали.
И я куда-то шел больным и одиноким
и думал о любви. И рядом тоже шли.
И кто-то говорил о ценах, о погоде,
о камне, что грозит из космоса Земле,
о том, что много зла случилось в этом годе,
раз батюшку сожгли в заброшенном селе…