В саду

В САДЕ В ЧАС РАССВЕТА

     Я встаю в тишине рассветного часа.
     И тихонько красться в сад
     Под фаврильским кубком рассвета.
     И ветер движется с юга,
     Как серебряная пленка,
     И трепещет от далекого послания
     . Цветы сада.
     Маки развязывают свои алые капюшоны и машут ими
     К южному ветру, когда он проходит.
     Но циннии и календулы,
     В настроении спокойной сдержанности, слабо кивают,
     Как южный ветер нашептывает тайну
     Часа рассвета!

     Я стою в тишине рассветного часа
     В саду,
     Как гаснет утренняя звезда.
     Летящие с коса воздуха
     Зайцы-колокольчики, пурпур и золотое сияние
     На песчаной горе позади фруктового сада
     Гонка перед ногами ветра.
     Но гроздья дубовых листьев над желтой песчаной кромкой
     начинают трепетать и блестеть.
     И в мгновение ока в мерцании страсти
     вспыхивают пылающие рапиры солнца,
     Как он ограждает лиловые огни неба,
     И гонит их туда, где лед тающей луны
     Утопает в пустоте утра!





     В тишине сада,
     В час рассвета
     я поворачиваюсь и вижу тебя -
     Тебя, знавшего и следовавшего,
     Ты знавшего час рассвета,
     И его небо, как кубок Фаврила.
     Ты, знавший южный ветер,
     Несущий тайну утра
     К пробуждающимся садам, полям и лесам.
     Ты в зеленом платье, О ступенчатая Ирис,
     С серыми глазами дриад,
     И развевалась слава непробужденных локонов - Призрак вырвался из волшебного
     сада,
     В тишине рассветного часа!





     И вот я вижу тебя
     В трансе цвета, беззвучная музыка,
     Воплощенный дух утра:
     Ветер с юга, сияющие лучи солнца
     Пойманный мерцающими дубовыми листьями:
     Маки, которые машут своими развязанными капюшонами южному ветру ;
     И властные луки цинний и календул;
     Утренняя звезда утонула, и огни сирени стали
     белыми от горя луны;
     И тишина рассветного часа!





     И там, чтобы взять тебя в свои объятия и почувствовать тебя
     В сиянии рассветного часа,
     Вдоль извилистого ритма плоти и плоти!
     Познать свой дух в единстве      Жизни
     и любви, в мерцающей страсти
Жизни, вновь зажженной и виденной.
     В глазах дриады, созерцающих
     Танцы, прыжки, касание рук и скачки.
     Восхитительный миг восходящего солнца;
     И первая капля дня из этой чашки Фаврила.
     Там, чтобы созерцать вас,
     Наши духи потерялись вместе
     В тишине рассветного часа!











ФРАНЦИЯ

     Франция пала! Франция возникла! Франция отважных!
     Франция потерянных надежд! Франция прометеевского рвения!
     Наполеоновская Франция, которая ушибла пятку деспота
     Европы, в то время как феодальный мир бушевал.
     Ты, Франция, прорвавшаяся сквозь каменную могилу,
     Которую Германия и Англия соединили, чтобы запечатать,
     И непоколебимо искала человеческое благо,
     Через которое ты и другие могли спасти -
     Венок амаранта и вечной хвалы!
     Когда все руки были в выигрыше, мы тоже.
     Свобода помнит, и я могу забыть: -
     Велики мы верой, которую предает наше прошлое,
     И благородны теперь великие цветы Республики,
     Воплощенные душой Лафайета.






БЕРТРАН И ГУРГО РАЗГОВАРИВАЮТ О СТАРЫХ ВРЕМЕНАХ

     Гурго, эти слезы - слезы, но посмотри, этот смех,
     Какой душевный и безмятежный - ты видишь смех,
     который сменяется улыбкой губ и глаз,
     Делает слезы просто каплями воды на листьях
     Когда идет дождь с залитого солнцем неба, друг мой,
     Выпей за меня, возьми меня за руку, обними меня, зови меня
     Возлюбленным Бертраном. Ха! Я вздыхаю от радости.
     Взгляните на наш Париж, счастливый, цельный, обновленный,
     Освеженный молодостью, новый одетый в человеческие листья,
     Раскачивающий мир своими свежими распустившимися цветами.
     И вот мы сидим, состарившись, воспоминаний
     Сверху полны - твоя рука - моя грудь вся пылает От
     счастья, которое согревает, снова делает молодым.

     Видите ли, это не то, что мы видели сегодня,
     Это делает меня духом, избавляет меня от плоти: -
     Но все, что я помню, мы помним,
     Что мир был, что он сегодня,
     Наблюдая, как он растет. Гурго, Я вижу
     Не в возвышении того или иного человека,
     Ни в исходе битвы, ни в ударе,
     Который поднимает или понижает нацию - нет, мой друг,
     Бога нет, но в живом потоке,
     Который несется, несмотря на водоворотов, подводных
     течений , поперечных течений, чего угодно, к этому результату
     Где тишина показывает звезду, которая соответствует звезде
     Истины в духах, которых бережно хранят, изображают, хранят
     Сквозь печаль, кровь и смерть, - Бог движется в том,
     И там Я нахожу Его.

                Но эти слезы - для кого
     Или что такое слезы? Старая гвардия - о мой друг,
     Этот меланхоличный остаток! И конь,
     Белый, конечно, но не Маренго, в
     седле и узде, которые он использовал.
     Мои слезы приобретают качество за эти жалкие вещи,
     Но другое качество за пурпурное одеяние
     Над гробом с надписью из чистого золота
     «Наполеон» - о, император наконец-то
     вернулся в Париж! И его дух смотрит
     на землю, которую он любил, с каким результатом?
     Неужели только армия, приветствовавшая его, поднялась,
     Которая поднялась, чтобы приветствовать его с Эльбы? -
     Его приветствует не вся Франция! Князья церкви
     И знатные раскрывают! У дверей
     Вестник кричит: "Император!" Собравшиеся
     встают и поклоняются ему. Посмотри на Сула,
     Он вручает королю меч Аустерлица,
     Король поворачивается ко мне, вручает мне меч,
     я кладу его на гроб - дорогой Гурго,
     Обними меня, сожми мою руку! Я плачу и смеюсь,
     думая, что Император дома;
     За то, что я думал, что я положил на его кровать
     Меч, который делает его постель неприкосновенной,
     С тех пор, как История подошла к тому месту, где я стоял и стою,
     Чтобы сказать вечно: Здесь он отдыхает, молчи,
     Поклонись , пройди мимо с благоговением - Века
     Как гигантские кариатиды, которые Взгляните
     Бессонными глазами на мир и держите
     Неутомимыми руками Хранилище Времени,
     Повелевайте своим благоговением.

                Что мы видели?
     Почему это, то, что каждый человек, сам достижения
     Истощает жизнь, которая ведет его к работе
     Самовыражения, видения в нем,
     Его причины существования, как он это видит.
     Он может лепить эпический материал
     , а может и не лепить По
     своему желанию, поскольку смотрящие надеются, что Его руки вылепят его, и, если он потерпит неудачу, возьмут -
     За промах руки, жесткую глину или моргающий глаз,
     Зажигание на тот момент в глазу -
     Мир вины; для улюлюканья или осуждения. С тех пор
     вся его работа будет недооценена,
     И сердце его станет сильнее, чтобы подавить
     Зависть, или страх, или жадность, в любом случае
     Он растет, уходит и цветет, таким образом поглощая
     дар Его души в видении жизни.
     И так о нем. Да ведь там, в Фонтенбло,
     Он совершенно истощенный, бездельничает, спит,
     Слышит глухими ушами: Долой корсиканские
     лилии , Вверх бурбонские лилии! Роялисты,
     заговорщики и клерикалы могут кричать о
     своей ненависти к нему, но он сидит часами,
     пиная гравий своей маленькой пяткой,
     которая в последнее время втоптала скипетры в грязь.
     Ну, кем он был при Ватерлоо? - вы знаете:
     тот пронзительный дух, который при полуденной силе
     Знал все карты Европы - мог развернуть
     карту и сказать, что вот место, путь,
     дорога, долина, холм, уничтожьте их здесь.
     Да ведь все его воспоминания о картах были размыты
     Ночью перед неудачей при Ватерлоо.
     Император был болен, друг мой, мы это знаем.
     Он не умел ездить на лошади в Ватерлоо.
     Его душа была израсходована, вот и все. Но кто отдыхал?
     Грязные Бурбоны, крадущиеся обратно в Париж,
     Теперь, когда наш гигантский демократ был болен.
     Ах да, грязные Бурбоны сбежали в Париж.
     При поддержке герцога и Блёкера, прокляните их души.

     Что делать человеку, работа которого сделана
     И он плохо себя чувствует, скажем, у него рак?
     Вы знаете, что он мог добраться до Америки
     после падения при Ватерлоо. Боже!
     Если бы только он это сделал! Ибо они говорят, что
     Новый Орлеан - город, в котором приятно жить.
     И он уступил Америке
     Луизиану, которая со временем обуздала бы
     Английского льва. Но он туда не пошел.
     Его разум был ослаблен, иначе он предвидел
     . Лев, которого он запутал, ранил, бичевал, Кусал
     бы его, если бы он схватил его, поиграйте с ним,
     прежде чем он убьет его. Кем была тогда Англия? -

     Старый, безумный, слепой, презираемый и умирающий король,
     потерявший континент из-за похоти, убившей
     Императора - мир наконец скажет, что
     это был не другой. Кем была тогда Англия?
     Регент плох как муж, отец, сын,
     монарх и друг. Но кем тогда была Англия?
     Великий Каслри, перерезавший себе горло, но
     уже давно перерезавший свою страну. Герцог -
     Со времен Ватерлоо и с тех пор, как Император спал -
     Англичане побили герцога камнями, он
     заколотил ему окна Железом, чтобы встретить толпу, которая приходит в ярость,
     Чтобы увидеть, как Герцог подстерегает демократию.
     Великий завоеватель мира, победитель! - Eh bien!
     Охватывает Англию после Ватерлоо, но когда
     люди видят в герцоге то, чем он является:
     блокирующим реформы, часовым тори,
     безупречным рыцарем древних привилегий,
     Они
     забивают его камнями и забивают камнями за нарушение демократии
     . Император возведен с мечом.
     Великий завоеватель мира - завоеватель - о, я заболел!
     Оды подобны надгробиям, стоящим, пока могилы
     охраняются и поддерживаются, но падают,
     Чтобы разрушить и стереть, когда могилы
     оставлены тонуть. Привет! вот вы, английские поэты,
     Выбирая из ежедневных наветов, клеветы, барахла
     металла для своих скрижалей Императора, Плавите
     настоящий металл на свой страх и риск, поэты,
     Сладкие моралисты, монополисты Бога.
     Но кем была Англия? Байрон изгнан,
     И суды канцелярии мерзкие, но священные,
     Лишая Шелли своих детей; Саути,
     изменник панегириста короля Георга,
     старый, безумный, слепой, презираемый, мертвый король наконец;
     Царство гнилых кварталов собралось, чтобы остановить
     прогресс демократии и пение
     гимнов Всевышнему Богу для Ватерлоо,
     Которые не остановили демократию, как они надеялись.
     Ведь сегодняшняя Англия свободнее - почему?
     Революция и Император!
     Они подавляют революцию, отправляют Наполеона
     на остров Святой Елены - но пепел взлетает.
     Выросший тоньше, наконец стал невидимым.
     И все время ветер развевает пепел
     И рассыпает его на чистое полотно
     Королей и герцогов Англии, пока, наконец,
     Они не обнаруживают, что их принимают за людей.
     Выпей за меня, возьми меня за руку, обними меня - tiens!
     Император снова дома во Франции,
     А Европа для демократии волнует.
     Разве вы не видите, что Император был болен,
     Тени косо падают на его разум,
     Чтобы написать такой Англии: «Моя карьера
     окончена, и я пришел, чтобы сесть
     перед очагом британского народа,
     И требовать защиты от вашего Королевское Высочество »-
     это регенту -« как щедрый враг,
     Самый постоянный и самый могущественный »- я плачу.
     Они обманули его, Гурго. Попав на корабль,
     Он думает, что направляется в Англию, а почему бы и нет?
     Они его обедают, относятся к нему как к императору.
     А потом они лавируют и плывут на остров Святой Елены,
     Дают ему коровник для проживания.
     Поручите этому существу сэру Хадсону Лоу наблюдать за ним,
     шпионить за его пытками, перехватывать его письма,
     наступать на его сломанные крылья и издеваться над фильмом «
     Спуск» на глазах у угасающего огня. ...

     Однажды пакет принес ему книгу с
     надписью Хобхауса «Императору».
     Лоу сохранил книгу, но когда Император узнал, что
     Лоу сохранил книгу, потому что она была так написана,
     Император сказал - я стоял рядом - «Кто дал вам
     право нечетко стереть мой титул? Через несколько лет
     Сам, лорд Каслри, Сам герцог
     Будет в прахе забвения, его будут помнить.
     За ваши оскорбления по отношению ко мне, вот и все.
     Англия потратила миллионы на свои клеветы
     Чтобы отравить разум Европы и сделать мои цели
     непонятными или кровавыми - чем они помогли?
     Я здесь, на этом скальном уступе ,
     Но правда пронзит облака, Это как солнце
     И, как солнце, не может быть уничтожено.
     Ваши резиновые сапоги и меттернихы могут заслонить
     Либеральный поток, но только для того, чтобы усилить
     поток, когда он прорвется. «Разве это не правда?
     Вот почему я плачу и смеюсь сегодня, друг мой,
     И доверяю Богу так, как я еще не верил.
     И тогда Император сказал: «На что я претендую?
     На долю королевской крови Европы?
     На корону ради крови? Нет, моя королевская кровь
     исходит от поля Монтенотта,
     И от моей матери, что на Корсике,
     И от революция. Я человек,
     Который сделал себя, потому что люди сделали меня.
     Ты понимаешь так же мало, как и она.
     Когда я привез ее из Австрии,
     И, проезжая по улицам Парижа, указал
     вверх на окно маленькой комнатки,
     Где Я поселился, когда приехал из Бриенны
     . Бедный мальчик, у которого был мой способ зарабатывать - такой же бедный,
     как Эндрю Джексон в Америке.
     Не больше деспот, чем он.
     Ваша Англия понимает. Я был угрозой.
     Не как деспот, но как голова и лоб,
     Глаза, мозг и лидер демократии,
     Которые, как посланник Бога, отмечал
     Двери королей на бойню. Англия лжет.
     Твоя Англия понимает, что Я должен был удерживать
     Властью компактный народ, пьяный от восторга,
     И раздираемый противодействующим силам, пришлось сражаться с
     роялистами Европы, видевшими
     лихорадку своих народов. Это великая зараза,
     которая надеялась уничтожить чуму во Франции и остановить
     ее распространение. Ваша Англия понимает.
     Спасите Каслри, Веллингтона и Саути.
     Но послушайте вас, сэр, мои дороги, каналы и гавани,
     Мои школы, финансы, мой кодекс, производство
     Искусства, науки, которые я построил, демократические
     Триумфы, которые я выиграл, будут жить вечно -
     Это мои свидетели, будут
     вечно свидетельствовать, кем я был и хотел сделать.
     Идеи, которые я привел к власти, задушат
     Всю королевскую власть, весь феодализм - смотрите,
     Они живут в Англии, они освещают
     Америку, они будут верой, религией
     Для каждого народа - я зажег их, пронес
     Их пылающий факел через Европу как главный
     носитель Факела , солдат, представитель. «

     Тебя там не было, Гурго, но подожди,
     я задыхаюсь от слез и смеха. Послушай:
     сэр Хадсон Лоу посмотрел на Императора с
     презрением, но не менее завороженным.
     И когда Император закончил, он ушел. протянул:
     «Ты заставляешь меня улыбаться». Почему это запомнилось:
     это должно быть вырезано на камне сэра Хадсона.
     Он был пророком, основателем секты
     улыбающихся и смеющихся во всем мире,
     Улыбающихся и смеющихся, которые Император
     Сказал всем правда. Посмотрите на Европу,
     Что это было в эти дни, кроме Франции, Франции
     Наполеона, Франции революции?
     Что это будет со временем, но народы,
     Освободившиеся через Францию?

                Я принимаю хорошее и плохое,
     Подумайте, как он бездельничал, лежал поздно в постели,
     провел долго ч наша в бане, считал часы,
     бледная, разбитая, охваченной с болью, оскорбляли, наблюдал,
     Его ребенок отрывается от него, Жозефина и жена
     Бесшумный или отдельно, долго ждать смерти,
     Глядя с снятыми глазами на его крылья
     Сломанные, на камни простирались, чтобы получить
     Немного солнышка и плач к морю
     Прерывистым голосом - Я плачу, когда вспоминаю То,
     что мы с тобой изо дня в день
     видели и не могли смягчить. Но затем
     Есть та ночь грома и рассвет,
     И весь этот день бури и ближе к вечеру
     Он говорит: «Разверните орлов!» "Вперед!" Ну,
     я выхожу из комнаты и говорю там Стюарду:
     «Император мертв». В этот момент
     нас оглушил раскат грома. Видишь ли,
     Великий век гремел громом своим обновлением -
     Выпей за меня, возьми мою руку, обними меня, друг.






НАРИСИТЕ МЕЧ, О РЕСПУБЛИКА!

     Голубым небом ясного видения,
     И белым светом великого озарения,
     И кроваво-красным братством,
     Обнажи меч, Республика!
     Нарисуй меч!

     Ибо свет, который есть Англия,
     И воскресение, которое есть Россия,
     И скорбь, которая есть Франция,
     И повсюду народы,
     Плачущие в рабстве
     и в нищете!

     Вы были закваской на земле, о Республика!
     И сторожевой огонь на вершине холма, разбрасывающий искры;
     И орел звенел крыльями на окутанном облаками мысе:
     Теперь закваска должна быть взбита,
     И бренды сами понесли и коснулись
     В джунгли и черные леса.
     Теперь орлята выросли, они зовут,
     Они плачут друг с другом с вершин -
     Они страстно машут крыльями в солнечном свете,
     Рвутся к битве!

     Как сильный человек кормит свою молодость
     До дня испытания;
     Но как сильный человек не лелеет его
     в день испытания,
     Но ликует и восклицает: За Победу, Сила!
     И во славу моего города, о драгоценная юность!
     Ты не спасешь свою молодость,
     Ни копи силы
     За этот час, о Республика!

     Ибо ты поклялся
     страстью Галлии,
     и силой германцев,
     и волей сакса,
     и голодом бедняков,
     что белый человек ляжет с черным,
     и с желтым человеком,
     И все люди будут одним духом, как одна плоть,
     Через Мудрость, Свободу и Демократию.
     И поскольку земля не может держаться
     рядом с ними,
     Ты посвятил землю, о Республика,
     Мудрости, Свободе и Демократии!

     Силой, которая ведет душу к Свободе,
     И Силой, которая заставляет нас любить своих собратьев,
     И Силой, утешающей нас в смерти,
     Умирая за грядущие великие расы - Обнажи
     меч, о Республика!
     Нарисуй меч!






ДОРОГОЙ СТАРЫЙ ДИК

     (Посвящается Вэчел Линдси и памяти Ричарда Э. Берка)
     Сказал дорогой старый Дик
     цветному официанту:
     «Вот, Джордж!
     Быстрее, ростбиф и картошка.
     Я должен быть в здании суда в половине второго. во-первых,
     ты, черный старый негодяй, давай!
     Я хочу кофе и булочку с
     уксусом . Этот графин с уксусом сделает
     тебе выемку, Чернолицый мандрил, ухмыляющийся бабуин
     ... Яс сах, - ответил енот.
     «А теперь не говори в ответ», - сказал дорогой старый Дик, -
     «Пойди и принеси мне ужин, или я покажу тебе трюк
     с тарелкой, стаканом или серебряным касторовым колесиком,
     Фуличная обезьяна, от отца Ника».
     И негр все время
     ходил вокруг стола, гремел серебряными вещами все быстрее и быстрее:
     «Да, сах! Яс, как только
     я смогу, я принесу тебе такой же берег, как ты».
     «Перестань говорить об этом; поторопись и уходи,
     ты, низкий негр», - сказал дорогой старый Дик.

     Тогда я сказал своему другу: «Предположим, он
     встанет и воткнет тебе нож в бок, чтобы так сильно его потрепать;
     или как бы ты смаковал немного слюны в бульоне?
     Или немного парижской зелени в сыре вместо мангольда?
     Или ? что-то в твоем кофе, чтобы у тебя в животе вспенилось?
     Или немного асафетиды, спрятанной в твоем пироге?
     Это джентльменский негр, иначе он тебе подорвет глаз ».

     Тогда дорогой старый Дик произнес длинный ответ:
     « Знаешь, я люблю негра ,
     И я люблю этого негра.
     Впервые я встретил его в поезде из Калифорнии
     из Канзас-Сити; Рано утром
     я шел по закусочной, чувствуя себя расстроенным из-
     за чашки кофе, и выглядел довольно угрюмо.
     И вот этот негр сидел у стола весь одетый
     ,
     Ждал времени, чтобы подать омлет, тосты с маслом и кофе для пассажиров.
     И вот что он сказал в прекрасной южной манере:
     «Добрый день, да,
     я надеюсь, ты отдохнул, я рад видеть тебя в этот солнечный день».
     А теперь подумай! Вот человек, у которого нет других забот,
     кроме как доставить удовольствие белому человеку, служить ему, когда он голодает,
     И которому так же весело, когда он видит, как вы режете
     филе, как и этот черный человек.
     Подумайте на минутку, чем отличаются негры,
     Сможете ли вы победить их банджо или жареной сковородой?
     Музыка в их душе
     такая же оригинальная, как и у любой породы людей на всей земле;
     Это элементарная надежда, сердечность, веселье.
     Есть только две настоящие американцы:
     одна - христианская наука, другая - негр.
     Подумайте сами и посмотрите, сможете ли вы представить себе
     что-либо помимо этого, не имитация
     чего-то в Европе в этой гибридной стране.
     Вернитесь на этот земной шар через пятьсот лет -
     Вы увидите, как основной цвет енота
     В искусстве, в музыке, изменил нашу мелодию;
     Нам суждено подчиниться их влиянию;
     В одной Дикси есть целый культ музыки,
     И это Америка, приведенная в тон ».

     И дорогой старый Дик набрал скорость и сказал:
     « Иногда через Двор; ка возникает видение
     К словам Мернептаха, чьи руки были красными:
     «Я буду жить» , Я буду жить, я буду расти, я буду расти,
     я проснусь в мире, я буду трепетать от сияния
     жизни Тему, бога, который ценит
     Любимые души и души королей.
     Вот слова, и вот мечта,
     Неудивительно, что ты думаешь, что я вижу вещи:
     Египетская пустыня мерцает в свете
     полуденного солнца на моем ослепленном взоре.
     И гигантский негр, черный, как ночь
     , Идет в караване верблюда.
     Его огромная спина блестит струящимся потом.
     На верблюде ездит человек с светлым лицом,
     возможно, грек или араб.
     И этот гигантский негр ритмично покачивается
     С ритмом верблюжьей шеи вверх-вниз.
     Кажется, он поет, шумно играет, играет;
     Сверкают зубы цвета слоновой кости, Грек слушает,
     Чего негра держит время, как табурет.
     И какое ему дело до Мемфиса,
     кровавого Мернептаха или Книги мертвых,
     пирамид, философии безумия или ужаса?
     В его сердце звучит мелодия, реальность:
     верблюд, пустыня - это все, что есть,
     Он негр-раб, но его сердце свободно ».

     Именно тогда цветной официант принес обед.
     « Давай, ты «Несчастный грешник», -
     сказал дорогой старый Дик цветному официанту.
     «Да, хороший кусок говядины и огромная большая картошка.
     Я надеюсь, что они тебе понравятся, да, да;
     Черная зелень мустада Хеа, «специально для тебя»,
     И прекрасный кусок челюсти, который я смахнул и снял
     с тарелки, поставленной мерзким поваром.
     Надеюсь, они вам понравятся, да, да. "
     " Ну, Джордж, "сказал Дик," если бы Габриэль затрубил в
     рог в эту минуту, ты встал бы и поднялся,
     Чтобы ждать в мире Святого Петра без конца. "






в комнате зЕРКАЛА

     я увидела комнату , где многие ноги были танцами.
     потолок и стены были зеркалами поглядывая
     Оба пламени свечи и зажгите небесный,
     хотя окна не было ни воздух или полет.
     комната была в виде полигональный
     ДОСТИГНУТА . от маленькой двери и узкий зал
     Можно было бы вот им войти в танец,
     и будит , как это было из транса,
     и либо по отдельности , либо с каким - то одним вихрем:
     . старые, молодые, полные печенки, мальчик и девочка ,
     и каждая панель комнаты была просто
     зеркальной дверью, в которую просунулась рука.
     Здесь, там, вокруг комнаты, душа, которую нужно схватить.
     Откуда взойдет крик, но не прекратится
     музыки или танцев, кроме как им.
     Рисуется через зеркальное отражение. панель к тусклому
     И неизвестному пространству за сверкающими зеркалами,
     И его партнером, пораженным ужасами
     внезапной потери.

                И глядя я мог видеть
     То, что едва ли какой-либо танцор здесь мог
     оторвать глаза от зеркал, но смотрел на
     себя или других, пока безумие не
     засияло в его глазах, таким образом предвосхищая
     руку, которая рано или поздно взяла каждого танцора.
     Кто-то анализировал себя, кто-то только взглянул,
     Кто-то уставился и побледнел, а потом еще безумнее танцевал.
     Только один танцор вообще никогда не смотрел.
     Он казался душой, захваченной карнавалом.
     Там было так много танцоров, которых он любил,
     Он был так сильно тронут музыкой,
     Ему некогда было изучать собственное лицо
     Там, в зеркалах, как с места на место,
     Он быстро танцевал.

                Пока я не увидел, наконец,
     Этого танцора у кружащихся танцоров бросили
     Лицом в зеркальную панель, где,
     прежде чем он смог взглянуть на себя или пристально взглянуть,
     Он нырнул в другую сторону - и быстро,
     Как вода закрывается, когда вы поднимаете палку,
     Зеркальную панель качнулся на месте и не оставил
     никаких следов, как это было волшебным трюком.
     Но все его партнеры так скоро лишились
     Походили танцевать под музыку, как прежде.
     Но я видел лица в этой зеркальной двери,
     Анатомирующие их вынужденные улыбки и наблюдающие за
     Их лицами на плечах, даже приравнивая
     Их ужас друг к другу, чтобы подавить
     Растущий страх в том, чтобы видеть, что это было меньше,
     чем у кого-то другого, или облегчить отчаяние
     Глядя в лицо Кому было все равно,
     Наблюдая за рукой, которая через какую-то дверь
     Поймала бедную танцовщицу с танцпола
     С каждым ударом оркестра.
     Что это за комната зеркал? Кто может сказать?






ПИСЬМО

     Что выигрывает, живя? Что из-за смерти
     Стоит иметь потерянное? Какие повседневные вещи,
     через которые они прожили вместе, стоят того, чтобы они чего-то стоили
     Ради них самих или ради жизни? Где отрицание
     душ через разлуку? Вот твоя улыбка!
     И прикосновение ваших рук! И долгий день,
     принесший Половину, не сказал ничего радостного! Но
     теперь, когда я тебя не вижу и больше не буду
     касаться тебя - память может владеть
     сущностью Твоей души, и тем не менее
     Ты живешь со мной. Поэтому я пишу вам
     это письмо, как если бы вы уехали
     в путешествие или на праздник;
     И так я запишу все новое
     в эту уединенную деревню с тех пор, как вы уехали. ... А
     теперь дай подумать! Ну, тогда, насколько я помню,
     Дней через десять расцвела сирень.
     У нас сразу была весна - долгий декабрь
     Ушел на солнце. Затем мы подместили вашу комнату
     и сложили ваши вещи. И вот однажды утром
     я увидел, как мать-малиновка предупреждает
     Маленькие купюры, торчащие прямо над краем
     того гнезда, которое вы наблюдали, пока строили,
     Рядом с тем местом , где она сидела, на безлистной ветке,
     С сложенными крыльями против апрельского дождя.
     Десятого июня Эдвард и Джулия поженились,
     я не поехала, опасаясь давней боли.
     Я был на крыльце, когда они проезжали мимо,
     Идя из церкви. Думаю, я никогда не сканировал
     Лицо девушки с такими солнечными улыбками.
     Показывая под розами на ее чепчике…
     Я вошел в дом, чтобы поплакать.
     Через несколько дней Кимбро потерял жену.
     Между работой по дому и рыхлением в саду
     я читал сэра Томаса Мора и жизнь Гете.
     Мое сердце онемело, и мне все же пришлось ожесточить
     всю память или умереть. И точно так же,
     как когда ты сидел у окна, проходил
     Ларсон, сапожник, с полой грудью, хромой.
     Он не умер до конца ноября.
     Все пошло не так, как предсказывал доктор Джонс:
     «Это было в июне, когда Мэри Морган родила ребенка.
     В то время ее муж был в Монмуте.
     У нее не было молока, ребенок нездоров.
     У баптистской церкви новый прекрасный колокол.
     А после сбора урожая Джозеф Клиффорд выложил плиткой
     Свою низину. Затем преступление Джуди Хитон
     потрясло деревню, потому что чудовище убило
     отца Глендоры Уилсон прямо у его двери…
     Имя дочери было причиной того, что пролилась кровь.
     Я мог бы продолжить, но зачем тебе больше рассказывать?
     Мир людей прошел своим старым путем
     с войной в Европе и той же рутиной
     жизни среди нас, которую вы знали, когда были здесь.
     Эти сплетни не праздные, так как я говорю с их
     помощью то, что я хотел бы сказать тебе, дорогая:
     я был рядом с тобой, дорогая, потому что я был
     с тобой Не через все эти вещи, но вопреки этому.
     О том, чтобы жить им без тебя, поэтому рядом
     с тобой по духу и в памяти.





     Вы помните эту восхитительную гостиницу в
     Честере и римскую стену, и как
     Мы шли от Эйвона до Кенилворта?
     А потом, когда мы с тобой спустились в
     Лондон, Я
     покинул темный город И оставил тебя в странных улочках и людных местах,
     В то время как я отправился в Путни, чтобы увидеть
     Старого Суинберна и посмотреть в Его
     Изменчивые огни и тени и схватить
     Более прекрасную вещь, чем любой стих, который он написал?
     (О прекрасные иллюзии нашей юности!)
     Он не очень обрадовался. Говорили об измене
     величию Англии. Каким был Камден?
     Старый Уолт Уитмен курил или пил?
     А Лонгфелло был мил, но не мог думать.
     Его настроение было резким. Лоуэлл рассмешил его!
     Тем временем пришел Уоттс-Дантон и сломал пополам
     мой визит, поэтому я ушел.

                Дело было в следующем:
     Ни один из этих разговоров не был Суинберном больше,
     Чем какое-нибудь дитя его чресл отняло у него его волосы,
     Глаза, кожу в каком-то пангенезисе, -
     Его плоть была ничем иным, как жалким делом,
     Каналом для вечного потока. - плоть его Не
     Дала ничего ближе, заметьте, чем его книга,
     Но затуманила ее; даже взгляд его глаз
     Смущает «Мадонна Миа» от ее свежего
     И жидкого смысла. Итак, я наконец понял, что
     Его настоящее бессмертное Я находится в его стихах.





     С тех пор, как ты ушел, я так много думал об этом.
     Я не могу потерять тебя в этой вселенной -
     сначала я должен потерять себя. Существенное прикосновение
     обладания душой заключается не в хождении
     повседневной жизни на земле, ни в разговорах
     о повседневных делах, ни в
     взглядах других глаз, ни в хлебе насущном,
     Разломанном вместе, ни в часе любви,
     когда сдается плоть глубины божественных вещей
     За пределами всех видений, как      будто они были мечтой
     других планет, но без них, даже
     в смерти и разлуке, есть небеса:
Только благодаря тому единению и его воспоминанию,
     Которые соединили наши губы. Быть свободным
     от случайностей бытия, освобождать
     душу от ударов по сущности,
     - значит обладать любимым человеком . Я заблудился
     В единственное небо, которое создал Бог:
     Вот где мы знаем друг друга такими, какие мы есть,
     В ярком эфире какой-то тихой звезды,
     Общаясь как два воспоминания друг с другом.






КАНТИКА БЕЗОПАСНОЙ

     ПЕСНИ МУЖЧИН

     Как прекрасны тела людей -
     Агонисты!
     Их сердца бьются глубоко, как медный гонг,
     Для заветов их силы.
     Их руки гибкие, как закаленные стринги.
     В играх или тестах.
     Когда они бегают, боксируют или плавают по длинным
     гребням морских волн.
     У них тонкие ноги, их бедра такие сильные,
     И их округлая грудь.

     Я знаю юношу, который поднимает руки
     над головой.
     Он смеется, потягивается и игнорирует предупреждения
     о наводнении или пожаре.
     Он восходит из крепкой постели
     К желанию своей юности.
     Он дремлет, ибо апрельское пламя распространилось
     в одежде его души.

     Сила мужчин для выращивания
     женской плоти:
     рабочий, солдат, магистрат
     города или королевства;
     Художник, строитель, борется с судьбой,
     чтобы она не сокрушила
     выводок, или расу, или заветное государство.
     Они поют у руля,
     Когда рев воды и большие волны,
     И свежий ветер.

     Есть два чуда, женское и мужское.
     Да, их будет четыре:
     плоть женщины и сила мужчины
     и указ Божий.
     И младенец из чрева в малом промежутке времени,
     прежде чем месяца будет десять.
     Их восторженные руки переплетаются и цепляются
     В глубине ночи;
     Он охотится за ее лицом из-за своего удивления,
     И ее глаза светятся.
     Плоть женщины - почва, а весна
     - мужское наслаждение.
     ПЕСНЯ ЖЕНЩИН

     Как прекрасна плоть женщин -
     Их горло, их грудь!
     Мое чудо - пламя, которое горит,
     пламя, которое отдыхает;
     Это пламя, которое не вращает ветер,
     И пламя, которое ищет.

     Я знаю женщину с красными губами,
     Как угли, которые раздувают.
     Ее горло перевязано нарциссом, оно опускается
     С ее бело-розового подбородка.
     Ее горло изгибается, как облако, к земле,
     где начинается ее грудь.
     Я закрываю глаза, когда кладу руку
     на белую кожу ее груди.

     Плоть женщин подобна небу,
     Когда обнажена луна:
     Ритм спины, впадина шеи,
     И поясницы морских раковин.
     Я знаю женщину, чье великолепие раздражает
     Там, где соединяется плоть
     - Склон света и огибающая
     трещин и узлов.
     Она трепещет, как воздух, когда тишина нарушает
     окончание мелодии.

     Это то, что не руками сделано на земле:
     вода и огонь,
     воздух небесный и новые источники,
     и желание любви.
     А то, что не сотворено, - это женское тело,
     Печаль и веселье!
     Она натягивает струны на лирической лире,
     И капает ей вино.
     Грудь ее распускается, как розовая и свежая,
     Как бутоны на виноградной лозе:
     Ибо огонь, вода и воздух - плоть,
     а любовь - святыня.
     ПЕСНЯ ДУХА ЧЕЛОВЕКА

     Как прекрасен дух человеческий
     В глиняном сосуде!
     Он не думает о мелочах При
     дневном свете.
     Он трудится и любит, как душу,
     Которой боги воздают
     долгой жизни и золотой целью
     В конце пути.

     Я знаю души, которые сводят купол
     и прыгают через холм.
     Они долбят мрамор и хромируют,
     И небо измеряют.
     Они находят добро и уничтожают зло,
     И они изменяют и подчиняются
     законам природы по своей воле,
     В то время как судьбы отрицают.

     Я удивляюсь и поклоняюсь человеческому духу,
     Когда я вижу
     числа и символы, и как они достигают
     через сталь и золото;
     Арфа, боевой корабль, мысль и речь,
     И час предсказанный.
     Он обдумывает свою природу обращаться и учить,
     И себя лепить.

     Человеческий дух - это Бог, без сомнения,
     Это плоть, сотворившая слово:
     Иисус, Бетховен и Рафаэль,
     И души, которые слышали
     За краем мира волну
     океана, взволнованного
     Силой на непостижимых водах.
     Есть души, опоясывающие
     Свои чресла верой, что мир здоров,
     Верою чистейшей.
     Как прекрасен человеческий дух
     - Слово сотворило плоть!






ЧЕРНЫЙ Орел возвращается на св. ДЖО: То

     и другое измерение,
     Взгляд от дерева к дереву,
     И от излучины реки.
     Должно быть, это место, где
     Двенадцать сотен лун назад
     Стоял со      скрещенными руками Черный Орел ,
     Пока отец Поттаватоми
вонзил нож в его сердце
     За убийство сына.
     Черный Орел стоял, скрестив руки,
     Стройный, прямой, твердый, бесстрашный,
     Глядя вдаль, через реку.
     Затем сверкнул нож,
     Потом нож пробил ему ребра
     И в сердце.
     И, как крылья раненого орла,
     Его руки упали, медленно раскрываясь,
     И он умер без стона!

     И меня тоже зовут Черный Орел.
     И я от духа,
     и, возможно, от крови
     того Черного Орла прошлого.
     Я голый и одинокий,
     Но очень счастлив;
     Богат духом и воспоминаниями.
     Я очень сильный.
     Я очень гордая,
     Смелая, мстительная, страстная.
     Больше не обманутый, зоркий,
     Мудрый в путях племен:
     Знающий ветры, туманы, дожди, снег, перемены.
     Знающий бальзамов, простых цветов, зерен.
     Знающий ядовитые листья, смертельный грибок, ядовитую зелень.
     Знающий безобидных змей
     И бледного медноголового.
     Наконец, познающий духов,
     Ибо есть много духов:
     Духи скрытых озер
     И сосновых лесов.
     Духи дюн
     И лесных долин.
     Духи рек, гор, полей
     И далеких расстояний.      Под Великим Духом
     много духов
.
     Его я не знаю.
     Его я чувствую только
     с закрытыми глазами.
     Или когда я смотрю с моей постели из мха у реки
     На звездное небо,
     Когда спят листья дуба.
     Я наполню эту бересту писанием
     И спрячу в расселине дуба,
     Здесь, где упал Черный Орел.
     Расшифруйте мою историю, кто может:

     Когда я был четырнадцатилетним мальчиком,
     Табак Джим, у которого было много собак,
     Роуз из двери своей палатки
     И пришел туда, где мы бежали,
     Молодой Койот, Раттлер, Маленький Лис,
     И сказал мне услышав:
     «Ты самый быстрый из всех. А
     теперь беги снова и дай мне посмотреть.
     И если ты сможешь бежать,
     я сделаю тебя своим бегуном,
     я буду заботиться о тебе,
     И у тебя будут карманы с золотом». ...

     А потом мы побежали.
     А остальные отстали от меня,
     Как дым за ветром.
     Но лица Молодого Койота, Раттлера,
     Лисицы потемнели.
     Они подталкивали друг друга.
     Они смотрели в сторону,
     Стыдясь земли. ...
     Потом Табак Джим взял меня и обучил.
     И он ходил туда и сюда,
     чтобы найти совпадение.
     И получить пари на пони, самородки меди
     и самородки золота.
     И наконец матч состоялся.

     Это было под небом синим, как чаша колокольчика,
     Это было у красно-желтой горы,
     Это было у великой реки, К
     которой мы бежали.
     Сотни индейцев пришли на забег.
     Они болтали, курили и ссорились.
     И у всех был нож,
     И у всех был пистолет.
     А мы, бегуны
     -
     какими молодыми мы были и не понимали, что для них значила гонка!
     Ибо мы не видели ничего, кроме трассы,
     Мы не видели ничего, кроме наших тренеров
     и стартеров.
     И я не видел никого, кроме Табака Джима.
     Но индейцы и скво видели многое другое.
     Они думали о расе по-разному.
     От того, как мы думали о ней.
     Для меня это было честью,
     Это был триумф,
     Это была слава.      Куда бы я ни пошла,
     это были нежные взгляды индийских девушек
.
     Но теперь я знаю, что Табак Джим,
     И старые отцы и молодые баксы
     . Гонка означала кувшины виски,
     И новые ружья.
     Это означало скво,
     пони
     или какой-то подъем в жизни племени.

     И вот, наконец, прозвенел выстрел стартера,
     и мы поехали.
     Я носил желтую повязку вокруг лба
     с орлиным пером на ней,
     и красную повязку на чреслах.
     И пока я бежал, перышко трепетало и пело:
     «Ты самый быстрый бегун, Черный Орел,
     Они все позади тебя».
     И все они были позади меня,
     Как тень облака позади,
     Изгиб травы под ветром.
     Но по мере того, как мы приближались к концу гонки
     . Зрители, игроки, старые индейцы,
     И молодые баксы,
     Сбежавшие близко к трассе…
     Я упал и проиграл.

     На следующий день Табак Джим начал
     оплакивать свои потери.
     И когда я сказал ему, что они меня подставили,
     Он проклял их.
     Но позже он стал шепотом спрашивать, достаточно ли у
     меня мудрости, чтобы бросить гонку.
     Затем он внезапно исчез.
     До нас доходили слухи о его богатстве,
     о его собаках и пони,
     и о радостной жизни, которую он вел.

     Потом отец отвез меня в Нью-Мексико,
     и здесь моя жизнь изменилась.
     Я больше не был бегуном,
     я все забыл.
     Я стал мудрым индейцем.
     Я мог многое сделать.
     Я мог прочитать письмо белого человека
     и написать его.

     И ко мне стекались индейцы:
     пеликан Билли, горбоносая ласка,
     голодный крот, большой челюстной пророк
     и многие другие.
     Они стекались ко мне, потому что я мог им помочь.
     Ибо Великий Дух может выбрать вождя
     или лидера.
     Но иногда главный поднимается
     С помощью мудрых индейцев , как я ,
     кто богаты даров и сил ...
     Но , по крайней мере , это правда:
     Все маленькие великие индейцы
     Кто такие после пони,
     Кувшины виски и мягкие одеяла
     Получат их концы через подарки и Силы
     мудрых индейцев вроде меня.
     Они приходят к вам и просят сделать то
     и то.
     А ты это делаешь, потому что было бы мало
     Не делать этого.
     И пока все карты не разложены на столе,
     Ты не видишь, что им было
     нужно. А потом ты видишь:
     они отобрали твоего друга;
     Они украли ваш холм;
     Они заняли твое место на пиру;
     Они носят твои перья;
     У них много золота.
     И вы устали, и без смеха.
     И они отдаляются от тебя,
     Как Табак Джим ушел от меня.
     И вы слышите о них как о богатых и великих.
     А потом вы переходите в другое место
     И в другую жизнь.

     Билли Пеликан построил ему пансион
     и живет в Гатри.
     Крюконосая ласка - мировой судья.
     Фотография Голодного Крота была опубликована в «Денвер Ньюс»;
     Он помогает правительству
     вернуть украденные земли.
     (Многие говорили мне, что это был Голодный Крот,
     который сбил меня с толку в гонке.)
     Большой Челюстный Пророк очень богат.
     Он исчез как орел
     С кроликом.
     И я вернулся сюда,
     Где двенадцать сотен лун назад
     передо мной Чёрный Орел
     Пробил ему ребра
     И сердце. ...

     Я спрячу это письмо
     В расселине дуба
     У этого излучины реки.
     Пусть прочитает, кто умеет:
     я был быстрым бегуном, которого они споткнули.






МОЙ СВЕТ С ВАШИМ

     Я

     Когда море поглотило корабли,
     И шпили и башни
     Ушли обратно в холмы.
     И все города
     снова становятся одним целым с равнинами.
     И красота бронзы,
     И сила стали,      Развеваются
     над безмолвными континентами,
Как песок пустыни -
     Моя пыль с твоей навсегда.
     II

     Когда нет больше глупости и мудрости,
     И огня больше нет,
     Потому что человека больше нет;
     Когда мертвый мир медленно вращается,
     Дрейфует и проваливается в пустоту -
     Мой свет с твоим
     В Свете Светов навсегда!






Слепой

     Среди грохота машин и автомобилей,
     На углу возвышающейся груды гранита,
     Под высокими кирпичами и камнями города,
     Где толпы спешат, ты стоишь
     С безглазыми гнездами, играющими на флейте.
     И старуха держит тебе чашу,
     Где любопытный прохожий иногда
     бросает бедную монету.

     Вы так слепы, что не видите нас, людей,
     Как идущих деревьев!
     Мне кажется, по мелодии
     Ты играешь на флейте, Ты видишь
     лиственные деревья на проселочной дороге,
     Где растет пшеница и
     поднимаются луговые жаворонки, поющие в лучах солнца!
     В своей темноте
     Ты можешь видеть такие вещи, играющие на твоей флейте
     Здесь, на гранитных улицах безумного Чикаго!

     А вот еще один в дальнем углу,
     С запрокинутой головой, как будто он искал в небе,
     Он продает вечерние газеты, что ему
     ? Вспыхивающие заголовки? Тем не менее он называет новости.
     Возможно, это его флейта, ибо можно звать
     Или играть на флейте в слепоте.

     Но я думаю, что
     для этих слепых это не новости и не музыка -
     Скорее надежда воссозданных глаз,
     И свет смерти!
     «Как это может быть, - я слышу их снова и снова,
     - у меня больше никогда не будет глаз?»






«Я ОПЛАЧИВАЮ СВОЙ ДОЛГ ЗА ЛАФЕЙЕТ И РОШАМБЕ» - его

     собственные слова

     В ПАМЯТЬ О КИФФИНЕ РОКВЕЛЛОВСКОМУ Орелу





     , чей бесстрашный
     полет в бескрайних просторах
     Разрезал бессмысленное,
     Пока мы стояли без слез,
     Белые с
     восхищенными лицами В изумлении и боли. ...

     Высота не могла вас
     устрашить , Глубина не могла вас остановить.
     Страдая, мы увидели тебя,
     Видели Смерть путь, ты лежишь там,
     где буря накидывает
     Черные облака, чтобы сгущаться
     вокруг защитника Франции!
     Архангел поражен
     От великолепных валов -
     Раздробил крылья! ...

     Но Лафайет позвал тебя,
     поманил Рошамбо.
     Долг привел вас в восторг.
     Для Франции ты рассчитал
     Ее дар и свой долг.
     Тупые сердца могут ожесточаться.
     Полубоги могут поддразнивать.
     Тебе никогда не помиловать
     Если алтарь Свободы
     Ты случайно забыл. ...

     Пораженный архангел!
     Бастионы великолепия
     Храни тебя, евангелист
     Из душ, которые сдаются,
     Не развернуто знамя
     Для вечно живущих узы,
     Где Свобода связала их.
     Хвала и благодарность
     За любовь, увенчавшую их -
     Любовь освобождает мир! ...






РОЖДЕСТВО В ИНДИЙСКОЙ ТОЧКЕ

     Кто это зовет в ночи,
     Вой, который умирает, когда рев ветра?
     Впервые мы услышали это на Шипли-Хилл,
     а в Комингере оно исчезло.

     По пяти милям зимней дороги
     Всадник скакал с криком:
     «Было два часа, - сказал Герман Пойнтер,
     - когда я услышал топот копыт».

     «Я поднял
     заводную головку, чтобы послушать; я подслушал его там, на Гордоновом хребте;
     я слышал, как незакрепленные доски ударяются и грохочут,
     когда он переходил мост Хоутона».

     Роджер Рэгсдейл сказал: «Я лечил
     телку в сарае, а потом
     Мой мальчик говорит:« Пап, это Билли Пэрис ».
     «Вот, - говорит мой мальчик, это снова».

     «Я говорю:« Это не может быть Билли Пэрис.
     Мы сеем его на рождественской елке.
     Сейчас два часа, - говорю я, - и Билли,
     я сажаю, иди домой с Эмили ».

     «Он слишком стар для галавана»
     В такую ночь, - говорит я.
     «Ну, папа, - говорит он, - я знаю эту морозную,
     добродушную хриплость в этом крике».

     «« Это не Билли », - говорю я, протирая
     « язык и рот телки с рассолом », -
     « Я никогда не думал - от этого я дрожу,
     И мурашки по спине », -

     сказал Догги Трейлор: Когда я услышал это,
     я «мычал», это были новые дебоширные хулиганы Пин-Хука.
     Эти ребята из Кэшнера были в школьном
     доме на рождественском празднике ».

     Сказал Пит МакКью: «Я зажег свечу
     и
     поднес ее к
     стеклу . Но когда я снова услышал крик:« Тверь уже на полпути вниз по Боумен-лейн ».

     Энди Энсли сказал: «Сначала я знал,
     что думал, что он выбьет дверь.
     Я вскочил с кровати и спросил:« Кто это? »
     «О, Эмили, - сказал я,

     - и вот стоял Билли Пэрис, дрожащий»,
     Его лицо было таким белым, он выглядел таким странным.
     «О Энди» - и его голос сорвался.
     «Войдите, - говорю я, - и повеселитесь».

     «Сядьте у огня, - я подбросил бревна,
     - что вас сюда привело? - мне бы сказали».
     Говорит он. «Моя рука только что ... случайно оказалась рядом с ее
     рукой , Это поранило ее руку ... и было очень холодно».

     Мы вернулись с рождественских праздников
     и легли спать, и она говорила,
     (часы пробили десять), если будет идти снег «
     Завтра будут отличные сани».

     «Моя рука потянулась к ее руке, часы пробили два,
     а потом мне показалось, что я слышу ее стон. Думаю, это борется
     с ветром, потому что Эмили Уор лежит
     мертвой ... Она одна».

     "Я оставил его тогда, чтобы позвонить моей женщине,
     чтобы сказать ей, что ее мать умерла.
     Когда мы вернулись, его голос был ровным,
     Большие слезы на его глазах высохли.

     «Он просто сидел там и молчал, как и
     говорил о рыбалке, которые у них были,
     И сказал, чтобы она умерла на Рождество.
     Было что-то вроде насчет того, что это его обрадовало».

     Он так разозлился, что почти отверг нас.
     Он говорит: «Там хорошее Рождество».
     Он говорит: «Она была самой любящей женщиной,
     которая когда-либо ходила по этой Долине Заботы».

     «Он говорит:« Она смеялась и пела,
     я ни разу не слышал, чтобы она жаловалась ».
     Он говорит: «Это не так уж плохо на Рождество,
     когда она может пойти и не испытывать боли».

     Он говорит: «Рождество идет ей на пользу».
     Он говорит: «Не очень хорошо для меня».
     Затем он спрятал свое лицо в кашне
     и рыдал и рыдал: «О Эмили».






ВДОВА LA RUE

     I

     Что будет, вдова Ла Рю?
     Прошлой ночью в три часа дня
     Ты проснулся и снова увидел в своем окне
     Среди тенистой саранчовой рощи
     Призрак старого солдата:
     Тень синяя, как ртутный свет…
     Что будет, вдова Ла Рю?





     Чего может не случиться
     В этом месте летнего одиночества?
     Ни солнечного света июля,
     Ни синева озера,
     ни зеленых границ прохладных лесов,
     ни песни жаворонков и дроздов,
     ни бравур боболинков,
     ни запаха свежескошенного сена,
     ни шишек сумаха из бычьей крови. ,
     Ни снега кивающего тысячелистника,
     Ни цветения клевера на головокружительном гребне
     Обрыва у озера,
     Может унести одиночество
     этого июля у озера!





     Прошлой ночью ты видел старого солдата
     У окна, вдова Ла Рю!
     Или вы видели своего мужа,
     когда он так давно лежал у ворот?
     С радужной оболочкой его глаз, такой черной,
     И белыми глазами, такими синими как фарфор,
     И пятнышками крови на его лице,
     Как стена, испещренная встряхиванием кисти;
     И что-то вроде сала или розоватого воска,
     Скрывающего рану в горле
     ... Сыворотка и кровь, взорванные дыханием
     Из опустошенных легких.
     II

     Итак, вдова Ла Рю ушла к другу
     На полдень и ночь,
     Куда призрак не придет,
     Где призрак можно забыть.
     И едва она свернула на дорогу,
     Вокруг водяной мельницы у ручья,
     Когда звонит телефон, и дочь Флора
     вскакивает с дремлющего стула
     И тоски книги,
     И бежит, чтобы ответить на зов.
     И ее сердце сжимается,
     И ее сердце замирает,
     Когда она слышит голос, и слабость проходит
     Быстро, как яд, по всему ее телу.
     И что-то вроде пчел, роящихся в ее груди,
     Приходит к ее горлу в приливе страха,
     Восторга, страсти, ибо что это за голос,
     Но за голос ее возлюбленного?
     И только потому, что она здесь одна,
     В пустынной беседке у озера;
     И только потому, что этому человеку запрещено
     переходить ей путь, из-за заразы в его крови
     От питья от отца, умершего от питья;
     И только потому, что он в ее мыслях
     Ночью и днем,
     Его голос прогревает ее, как огонь.
     Она качается от головокружения,
     Телефон выпадает из ее трясущейся руки. ...
     Он в деревне, выходит,
     Через час будет у дверей.
     III

     Солнце над озером
     на половину руки В небе от лимонной пыли до пурпурных просторов.
     На головокружительном гребне обрыва клубки клевера
     Лук на теплом ветру, дующем через луг,
     Где сено-петухи стоят, только что сложенные комбайнами.
     Прочь до соснового и букового леса на краю луга.
     Малиновка на вершине шпиля тополя
     Поет для заходящего солнца и вечерней планеты.
     Над оливковой зеленью темнеющего леса
     Тонкая луна рассекает небо и спускается по дороге
     Двое влюбленных идут.

                Ночь, когда они снова появляются
     Из леса, идя по сенокосу.
     А небо так полно звезд, что кажется,
     будто гречишное поле. И влюбленные смотрят вверх,
     И стоят, очарованные тишиной звезд,
     И в тишине благоухающего сена,
     Размытого только шепелявостью вялой воды
     В ста футах ниже.
     И вот, наконец, они сидят у косы сена,
     Теплые, как птичье гнездо,
     Сложенные в ладони, молчаливые,
     Большеглазые и молчаливые.





     О, дочь Флора!
     Вкусная слабость сейчас на тебе,
     С лицом твоего любовника над тобой.
     Ты едва можешь поднять руку,
     Или повернуть голову
     Подушкой на ароматное сено.
     Ты не смеешь открывать увлажненные глаза
     Из страха перед этим звездным небом,
     Из страха перед глазами своего возлюбленного.
     Транс природы
     погрузил вас в волну творения.
     И родство, которое вы испытываете к этому человеку,
     Признававшееся в эту ночь - так часто признававшееся
     И удивлявшееся -
     наложило на вас свое последнее волшебство.
     Вы не знаете, что это такое,
     И не заботитесь о том, что это такое,
     Не волнует, какая судьба придет, -
     Ночь вас
     Вы только двигаете белыми, падающими в обморок руками
     Против его силы, а затем позволяете им упасть.
     Ваши губы приоткрыты над стиснутыми зубами;
     Росистая влага с ароматом женского тела
     сводит с ума вашего возлюбленного,
     И в стремительный и страшный миг
     вам открывается тайна любви. ...

     Потом твой любовник со вздохом садится.
     Но ты лежишь так тихо с закрытыми глазами.
     Так доволен, что почти не дышит под этим звездным океаном.      Звонит
     ночная птица, и бродячий зефир
Шевелит твои распущенные волосы на твоей голой груди,
     Но ты не шевелишься .
     И солнце наконец встает,
     находя тебя спящей в его объятиях,
     Там у сенного петуха.
     И он целует твои слезы,
     И оправдывает свое вчерашнее слово,
     Ибо ты идешь в деревню
     И примешь свои обеты перед пастором там,
     А потом вернись в летний дом. ...
     Все хорошо.
     IV

     Вдова Ла Рю вернулась
     И качается на крыльце…
     Что сейчас произойдет?
     Прошлой ночью призрак старого солдата
     Явился ей снова -
     Он последовал за ней в дом ее друга,
     И явился снова.
     Но больше, чем когда-либо, это был ее муж,
     С радужной оболочкой его глаз такой черной,
     И белоснежность его глаз такая синяя как фарфор.
     И пока она думает об этом,
     И задается вопросом, что вот-вот должно произойти,
     Она слышит смех,
     И, глядя вверх, видит свою дочь
     И запретного любовника.





     А потом дочь и ее муж.
     Подходят к крыльцу, и дочь говорит:
     «Мы только что поженились в деревне, мама;
     ты нас простишь?
     Это твой сын; ты должна поцеловать своего сына».
     И Вдова Ла Рю встает со стула
     И спокойно берет ребенка на руки,
     И берет его за руку.
     И,
     невозмутимо взглянув на него, как Клитемнестра смотрела
     На возвращающегося Агамемнона,
     С огнем в глазах, которого никто не понимал,
     Она поцеловала его,
     И спокойным голосом благословила их.
     Затем послала свою дочь с пением: «
     С поручением в деревню
     На рынок к обеду», сказав:
     «Мы обсудим планы, моя дорогая».
     V

     И молодой муж
     качается на крыльце, не думая
     о молнии, которая вот-вот ударит.
     И, как Клитемнестра,
     в дом входит вдова Ла Рю .
     И пока он качается, со всем своим духом в ритмическом восторге,
     Вдова Ла Рю садится в комнате
     У окна, на спинке стула, где он качается,
     И, опуская тень,
     Она говорит:

     «Эти две прошедшие ночи у меня видел призрак старого солдата,
     который бродит по ночам
     этого летнего одиночества.
     И я знал, что судьба близка ...
     Ты женился на моей дочери, и это гибель ...
     О, Боже на небесах! "
     Тогда ужас, как корчащаяся белизна,
     Ветер из июльского сияния
     И останавливает поток его крови,
     Когда он слышит из отражающейся эхом комнаты
     Голос вдовы Ла Рю,
     Движущийся в темноте между берегами
     Безумного страха и горя!

     «Успокойся, пока ты меня не услышишь ...
     Не двигайся и не входи сюда,
     я скрываю от тебя свое лицо ...
     Слушай меня до конца и лети.
     Я предупреждал ее против тебя, но как я мог сказать? ее
     Почему ты не был для нее?
     Но скажи мне, ты собрался вместе?
     Нет? Слава Богу за это ...
     Потому что ты не должен собираться вместе ... А
     теперь послушай, пока я шепчу тебе:
     Моя дочь родилась беззаконной любви
     Для человека, которого я любил до того, как женился,
     И когда в течение пяти лет не появлялось ребенка,
     Я пошел к этому человеку
     и умолял его дать мне ребенка ...
     Ну, тогда ... ребенок родился, твоя жена, как кажется ...
     И когда мой муж увидел ее,
     И увидел подобие этого человека в ее лице,
     Он вышел из дома, где его позже нашли.
     У входных ворот
     С такой черной радужной оболочкой глаз. ,
     И      белки его глаз такие китайско-голубые,
     И пятна крови на его лице,
Как стена, испещренная встряхиванием кисти.
     И что-то вроде сала или розоватого воска,
     Скрывающего рану в его горле -
     Сыворотка и кровь пролита на дыхании
     Из опустошенных легких. Да там у ворот, Боже!
     Перестань раскачивать стул! Ты не понимаешь?
     Перестань раскачивать стул! Идти! Идти!
     Прыгайте с обрыва на скалы на берегу!
     Сними серп и покончи с собой!
     Вы говорите, что вам все равно, что я вам сказал?
     Что ж, понимаете, вы старше Флоры. ...
     И ее отец умер, когда она была младенцем. ...
     А тебе было четыре года, когда умер твой отец. ...
     И ее отец умер в тот самый день, когда
     умер твой отец,
     В тот же самый момент. ...
     На той же кровати. ...
     Разве вы не понимаете? »
     VI

     Он перестает раскачиваться. Он катится с крыльца,
     Он бежит и спотыкается, чтобы добраться до дороги.
     Он кричит, ругает и рвет свои волосы.
     Он шатается, падает, встает и бежит.
     И Вдова Ла Рю
     Глазами Клитемнестры
     стоит у окна и смотрит, как он
     Бегает и рвет ему волосы.

     VII

     Она кажется такой спокойной, когда возвращается дочь.
     Она только говорит: «Он ушел на луг,
     Он скоро вернется. ... "
     Но он так и не вернулся.

     И прошли годы, пока волосы дочери не стали
     белыми, как ее мать там, в могиле.
     Она была известна как невеста, которую жених оставил
     И не попрощался.

IN THE GARDEN AT THE DAWN HOUR

     I arise in the silence of the dawn hour.
     And softly steal out to the garden
     Under the Favrile goblet of the dawning.
     And a wind moves out of the south-land,
     Like a film of silver,
     And thrills with a far borne message
     The flowers of the garden.
     Poppies untie their scarlet hoods and wave them
     To the south wind as he passes.
     But the zinnias and calendulas,
     In a mood of calm reserve, nod faintly
     As the south wind whispers the secret
     Of the dawn hour!

     I stand in the silence of the dawn hour
     In the garden,
     As the star of morning fades.
     Flying from scythes of air
     The hare-bells, purples and golden glow
     On the sand-hill back of the orchard
     Race before the feet of the wind.
     But clusters of oak-leaves over the yellow sand rim
     Begin to flutter and glisten.
     And in a moment, in a twinkled passion,
     The blazing rapiers of the sun are flashed,
     As he fences the lilac lights of the sky,
     And drives them up where the ice of the melting moon
     Is drowned in the waste of morning!





     In the silence of the garden,
     At the dawn hour
     I turn and see you—
     You who knew and followed,
     You who knew the dawn hour,
     And its sky like a Favrile goblet.
     You who knew the south-wind
     Bearing the secret of the morning
     To waking gardens, fields and forests.
     You in a gown of green, O footed Iris,
     With eyes of dryad gray,
     And the blown glory of unawakened tresses—
     A phantom sprung out of the garden's enchantment,
     In the silence of the dawn hour!





     And here I behold you
     Amid a trance of color, silent music,
     The embodied spirit of the morning:
     Wind from the south-land, flashing beams of the sun
     Caught in the twinkling oak leaves:
     Poppies who wave their untied hoods to the south wind;
     And the imperious bows of zinnias and calendulas;
     The star of morning drowned, and lights of lilac
     Turned white for the woe of the moon;
     And the silence of the dawn hour!





     And there to take you in my arms and feel you
     In the glory of the dawn hour,
     Along the sinuous rhythm of flesh and flesh!
     To know your spirit by that oneness
     Of living and of love, in the twinkled passion
     Of life re-lit and visioned.
     In dryad eyes beholding
     The dancing, leaping, touching hands and racing
     Rapturous moment of the arisen sun;
     And the first drop of day out of this cup of Favrile.
     There to behold you,
     Our spirits lost together
     In the silence of the dawn hour!











FRANCE

     France fallen! France arisen! France of the brave!
     France of lost hopes! France of Promethean zeal!
     Napoleon's France, that bruised the despot's heel
     Of Europe, while the feudal world did rave.
     Thou France that didst burst through the rock-bound grave
     Which Germany and England joined to seal,
     And undismayed didst seek the human weal,
     Through which thou couldst thyself and others save—
     The wreath of amaranth and eternal praise!
     When every hand was 'gainst thee, so was ours.
     Freedom remembers, and I can forget:—
     Great are we by the faith our past betrays,
     And noble now the great Republic flowers
     Incarnate with the soul of Lafayette.






BERTRAND AND GOURGAUD TALK OVER OLD TIMES

     Gourgaud, these tears are tears—but look, this laugh,
     How hearty and serene—you see a laugh
     Which settles to a smile of lips and eyes
     Makes tears just drops of water on the leaves
     When rain falls from a sun-lit sky, my friend,
     Drink to me, clasp my hand, embrace me, call me
     Beloved Bertrand. Ha! I sigh for joy.
     Look at our Paris, happy, whole, renewed,
     Refreshed by youth, new dressed in human leaves,
     Shaking its fresh blown blossoms to the world.
     And here we sit grown old, of memories
     Top-full—your hand—my breast is all afire
     With happiness that warms, makes young again.

     You see it is not what we saw to-day
     That makes me spirit, rids me of the flesh:—
     But all that I remember, we remember
     Of what the world was, what it is to-day,
     Beholding how it grows. Gourgaud, I see
     Not in the rise of this man or of that,
     Nor in a battle's issue, in the blow
     That lifts or fells a nation—no, my friend,
     God is not there, but in the living stream
     Which sweeps in spite of eddies, undertows,
     Cross-currents, what you will, to that result
     Where stillness shows the star that fits the star
     Of truth in spirits treasured, imaged, kept
     Through sorrow, blood and death,—God moves in that
     And there I find Him.

                But these tears—for whom
     Or what are tears? The Old Guard—oh, my friend
     That melancholy remnant! And the horse,
     White, to be sure, but not Marengo, wearing
     The saddle and the bridle which he used.
     My tears take quality for these pitiful things,
     But other quality for the purple robe
     Over the coffin lettered in pure gold
     "Napoleon"—ah, the emperor at last
     Come back to Paris! And his spirit looks
     Over the land he loved, with what result?
     Does just the army that acclaimed him rise
     Which rose to hail him back from Elba?—no
     All France acclaims him! Princes of the church,
     And notables uncover! At the door
     A herald cries "The Emperor!" Those assembled
     Rise and do reverence to him. Look at Soult,
     He hands the king the sword of Austerlitz,
     The king turns to me, hands the sword to me,
     I place it on the coffin—dear Gourgaud,
     Embrace me, clasp my hand! I weep and laugh
     For thinking that the Emperor is home;
     For thinking I have laid upon his bed
     The sword that makes inviolable his bed,
     Since History stepped to where I stood and stands
     To say forever: Here he rests, be still,
     Bow down, pass by in reverence—the Ages
     Like giant caryatides that look
     With sleepless eyes upon the world and hold
     With never tiring hands the Vault of Time,
     Command your reverence.

                What have we seen?
     Why this, that every man, himself achieving
     Exhausts the life that drives him to the work
     Of self-expression, of the vision in him,
     His reason for existence, as he sees it.
     He may or may not mould the epic stuff
     As he would wish, as lookers on have hope
     His hands shall mould it, and by failing take—
     For slip of hand, tough clay or blinking eye,
     A cinder for that moment in the eye—
     A world of blame; for hooting or dispraise
     Have all his work misvalued for the time,
     And pump his heart up harder to subdue
     Envy, or fear or greed, in any case
     He grows and leaves and blossoms, so consumes
     His soul's endowment in the vision of life.
     And thus of him. Why, there at Fontainebleau
     He is a man full spent, he idles, sleeps,
     Hears with dull ears: Down with the Corsican,
     Up with the Bourbon lilies! Royalists,
     Conspirators, and clericals may shout
     Their hatred of him, but he sits for hours
     Kicking the gravel with his little heel,
     Which lately trampled sceptres in the mud.
     Well, what was he at Waterloo?—you know:
     That piercing spirit which at mid-day power
     Knew all the maps of Europe—could unfold
     A map and say here is the place, the way,
     The road, the valley, hill, destroy them here.
     Why, all his memory of maps was blurred
     The night before he failed at Waterloo.
     The Emperor was sick, my friend, we know it.
     He could not ride a horse at Waterloo.
     His soul was spent, that's all. But who was rested?
     The dirty Bourbons skulking back to Paris,
     Now that our giant democrat was sick.
     Oh, yes, the dirty Bourbons skulked to Paris
     Helped by the Duke and Bl;cher, damn their souls.

     What is a man to do whose work is done
     And does not feel so well, has cancer, say?
     You know he could have reached America
     After his fall at Waterloo. Good God!
     If only he had done it! For they say
     New Orleans is a city good to live in.
     And he had ceded to America
     Louisiana, which in time would curb
     The English lion. But he didn't go there.
     His mind was weakened else he had foreseen
     The lion he had tangled, wounded, scourged
     Would claw him if it got him, play with him
     Before it killed him. Who was England then?—

     An old, mad, blind, despised and dying king
     Who lost a continent for the lust that slew
     The Emperor—the world will say at last
     It was no other. Who was England then?
     A regent bad as husband, father, son,
     Monarch and friend. But who was England then?
     Great Castlereagh who cut his throat, but who
     Had cut his country's long before. The duke—
     Since Waterloo, and since the Emperor slept—
     The English stoned the duke, he bars his windows
     With iron 'gainst the mobs who break to fury,
     To see the Duke waylay democracy.
     The world's great conqueror's conqueror!—Eh bien!
     Grips England after Waterloo, but when
     The people see the duke for what he is:
     A blocker of reform, a Tory sentry,
     A spotless knight of ancient privilege,
     They up and stone him, by the very deed
     Stone him for wronging the democracy
     The Emperor erected with the sword.
     The world's great conqueror's conqueror—Oh, I sicken!
     Odes are like head-stones, standing while the graves
     Are guarded and kept up, but falling down
     To ruin and erasure when the graves
     Are left to sink. Hey! there you English poets,
     Picking from daily libels, slanders, junk
     Of metal for your tablets 'gainst the Emperor,
     Melt up true metal at your peril, poets,
     Sweet moralists, monopolists of God.
     But who was England? Byron driven out,
     And courts of chancery vile but sacrosanct,
     Despoiling Shelley of his children; Southey,
     The turn-coat panegyrist of King George,
     An old, mad, blind, despised, dead king at last;
     A realm of rotten boroughs massed to stop
     The progress of democracy and chanting
     To God Almighty hymns for Waterloo,
     Which did not stop democracy, as they hoped.
     For England of to-day is freer—why?
     The revolution and the Emperor!
     They quench the revolution, send Napoleon
     To St. Helena—but the ashes soar
     Grown finer, grown invisible at last.
     And all the time a wind is blowing ashes,
     And sifting them upon the spotless linen
     Of kings and dukes in England till at last
     They find themselves mistaken for the people.
     Drink to me, clasp my hand, embrace me—tiens!
     The Emperor is home again in France,
     And Europe for democracy is thrilling.
     Now don't you see the Emperor was sick,
     The shadows falling slant across his mind
     To write to such an England: "My career
     Is ended and I come to sit me down
     Before the fireside of the British people,
     And claim protection from your Royal Highness"—
     This to the regent—"as a generous foe
     Most constant and most powerful"—I weep.
     They tricked him Gourgaud. Once upon the ship,
     He thinks he's bound for England, and why not?
     They dine him, treat him like an Emperor.
     And then they tack and sail to St. Helena,
     Give him a cow shed for a residence.
     Depute that thing Sir Hudson Lowe to watch him,
     Spy on his torture, intercept his letters,
     Step on his broken wings, and mock the film
     Descending on those eyes of failing fire. ...

     One day the packet brought to him a book
     Inscribed by Hobhouse, "To the Emperor."
     Lowe kept the book but when the Emperor learned
     Lowe kept the book, because 'twas so inscribed,
     The Emperor said—I stood near by—"Who gave you
     The right to slur my title? In a few years
     Yourself, Lord Castlereagh, the duke himself
     Will be beneath oblivion's dust, remembered
     For your indignities to me, that's all.
     England expended millions on her libels
     To poison Europe's mind and make my purpose
     Obscure or bloody—how have they availed?
     You have me here upon this scarp of rock,
     But truth will pierce the clouds, 'tis like the sun
     And like the sun it cannot be destroyed.
     Your Wellingtons and Metternichs may dam
     The liberal stream, but only to make stronger
     The torrent when it breaks. "Is it not true?
     That's why I weep and laugh to-day, my friend
     And trust God as I have not trusted yet.
     And then the Emperor said: "What have I claimed?
     A portion of the royal blood of Europe?
     A crown for blood's sake? No, my royal blood
     Is dated from the field of Montenotte,
     And from my mother there in Corsica,
     And from the revolution. I'm a man
     Who made himself because the people made me.
     You understand as little as she did
     When I had brought her back from Austria,
     And riding through the streets of Paris pointed
     Up to the window of the little room
     Where I had lodged when I came from Brienne,
     A poor boy with my way to make—as poor
     As Andrew Jackson in America,
     No more a despot than he is a despot.
     Your England understands. I was a menace
     Not as a despot, but as head and front,
     Eyes, brain and leader of democracy,
     Which like the messenger of God was marking
     The doors of kings for slaughter. England lies.
     Your England understands I had to hold
     By rule compact a people drunk with rapture,
     And torn by counter forces, had to fight
     The royalists of Europe who beheld
     Their peoples feverish from the great infection,
     Who hoped to stamp the plague in France and stop
     Its spread to them. Your England understands.
     Save Castlereagh and Wellington and Southey.
     But look you, sir, my roads, canals and harbors,
     My schools, finance, my code, the manufactures
     Arts, sciences I builded, democratic
     Triumphs which I won will live for ages—
     These are my witnesses, will testify
     Forever what I was and meant to do.
     The ideas which I brought to power will stifle
     All royalty, all feudalism—look
     They live in England, they illuminate
     America, they will be faith, religion
     For every people—these I kindled, carried
     Their flaming torch through Europe as the chief
     Torch bearer, soldier, representative."

     You were not there, Gourgaud—but wait a minute,
     I choke with tears and laughter. Listen now:
     Sir Hudson Lowe looked at the Emperor
     Contemptuous but not the less bewitched.
     And when the Emperor finished, out he drawled
     "You make me smile." Why that is memorable:
     It should be carved upon Sir Hudson's stone.
     He was a prophet, founder of the sect
     Of smilers and of laughers through the world,
     Smilers and laughers that the Emperor
     Told every whit the truth. Look you at Europe,
     What were it in this day except for France,
     Napoleon's France, the revolution's France?
     What will it be as time goes on but peoples
     Made free through France?

                I take the good and ill,
     Think over how he lounged, lay late in bed,
     Spent long hours in the bath, counted the hours,
     Pale, broken, wracked with pain, insulted, watched,
     His child torn from him, Josephine and wife
     Silent or separate, waiting long for death,
     Looking with filmed eyes upon his wings
     Broken, upon the rocks stretched out to gain
     A little sun, and crying to the sea
     With broken voice—I weep when I remember
     Such things which you and I from day to day
     Beheld, nor could not mitigate. But then
     There is that night of thunder, and the dawning
     And all that day of storm and toward the evening
     He says: "Deploy the eagles!" "Onward!" Well,
     I leave the room and say to Steward there:
     "The Emperor is dead." That very moment
     A crash of thunder deafened us. You see
     A great age boomed in thunder its renewal—
     Drink to me, clasp my hand, embrace me, friend.






DRAW THE SWORD, O REPUBLIC!

     By the blue sky of a clear vision,
     And by the white light of a great illumination,
     And by the blood-red of brotherhood,
     Draw the sword, O Republic!
     Draw the sword!

     For the light which is England,
     And the resurrection which is Russia,
     And the sorrow which is France,
     And for peoples everywhere
     Crying in bondage,
     And in poverty!

     You have been a leaven in the earth, O Republic!
     And a watch-fire on the hill-top scattering sparks;
     And an eagle clanging his wings on a cloud-wrapped promontory:
     Now the leaven must be stirred,
     And the brands themselves carried and touched
     To the jungles and the black-forests.
     Now the eaglets are grown, they are calling,
     They are crying to each other from the peaks—
     They are flapping their passionate wings in the sunlight,
     Eager for battle!

     As a strong man nurses his youth
     To the day of trial;
     But as a strong man nurses it no more
     On the day of trial,
     But exults and cries: For Victory, O Strength!
     And for the glory of my City, O treasured youth!
     You shall neither save your youth,
     Nor hoard your strength
     Beyond this hour, O Republic!

     For you have sworn
     By the passion of the Gaul,
     And the strength of the Teuton,
     And the will of the Saxon,
     And the hunger of the Poor,
     That the white man shall lie down by the black man,
     And by the yellow man,
     And all men shall be one spirit, as they are one flesh,
     Through Wisdom, Liberty and Democracy.
     And forasmuch as the earth cannot hold
     Aught beside them,
     You have dedicated the earth, O Republic,
     To Wisdom, Liberty and Democracy!

     By the Power that drives the soul to Freedom,
     And by the Power that makes us love our fellows,
     And by the Power that comforts us in death,
     Dying for great races to come—
     Draw the sword, O Republic!
     Draw the Sword!






DEAR OLD DICK

     (Dedicated to Vachel Lindsay and in Memory of Richard E. Burke)
     Said dear old Dick
     To the colored waiter:
     "Here, George! be quick
     Roast beef and a potato.
     I'm due at the courthouse at half-past one,
     You black old scoundrel, get a move on you!
     I want a pot of coffee and a graham bun.
     This vinegar decanter'll make a groove on you,
     You black-faced mandril, you grinning baboon—"
     "Yas sah! Yas sah,"answered the coon.
     "Now don't you talk back," said dear old Dick,
     "Go and get my dinner or I'll show you a trick
     With a plate, a tumbler or a silver castor,
     Fuliginous monkey, sired by old Nick."
     And the nigger all the time was moving round the table,
     Rattling the silver things faster and faster—
     "Yes sah! Yas sah, soon as I'se able
     I'll bring yo' dinnah as shore as yo's bawn."
     "Quit talking about it; hurry and be gone,
     You low-down nigger," said dear old Dick.

     Then I said to my friend: "Suppose he'd up and stick
     A knife in your side for raggin' him so hard;
     Or how would you relish some spit in your broth?
     Or a little Paris green in your cheese for chard?
     Or something in your coffee to make your stomach froth?
     Or a bit of asafoetida hidden in your pie?
     That's a gentlemanly nigger or he'd black your eye/'

     Then dear old Dick made this long reply:
     "You know, I love a nigger,
     And I love this nigger.
     I met him first on the train from California
     Out of Kansas City; in the morning early
     I walked through the diner, feeling upset
     For a cup of coffee, looking rather surly.
     And there sat this nigger by a table all dressed,
     Waiting for the time to serve the omelet,
     Buttered toast and coffee to the passengers.
     And this is what he said in a fine southern way:
     'Good mawnin,' sah, I hopes yo' had yo' rest,
     I'm glad to see you on dis sunny day.'
     Now think! here's a human who has no other cares
     Except to please the white man, serve him when he's starving,
     And who has as much fun when he sees you carving
     The sirloin as you do, does this black man.
     Just think for a minute, how the negroes excel,
     Can you beat them with a banjo or a broiling pan?
     There's music in their soul as original
     As any breed of people in the whole wide earth;
     They're elemental hope, heartiness, mirth.
     There are only two things real American:
     One is Christian Science, the other is the nigger.
     Think it over for yourself and see if you can figure
     Anything beside that is not imitation
     Of something in Europe in this hybrid nation.
     Return to this globe five hundred years hence—
     You'll see how the fundamental color of the coon
     In art, in music, has altered our tune;
     We are destined to bow to their influence;
     There's a whole cult of music in Dixie alone,
     And that is America put into tone."

     And dear old Dick gathered speed and said:
     "Sometimes through Dvor;k a vision arises
     To the words of Merneptah whose hands were red:
     'I shall live, I shall live, I shall grow, I shall grow,
     I shall wake up in peace, I shall thrill with the glow
     Of the life of Temu, the god who prizes
     Favorite souls and the souls of kings.'
     Now these are the words, and here is the dream,
     No wonder you think I am seeing things:
     The desert of Egypt shimmers in the gleam
     Of the noonday sun on my dazzled sight.
     And a giant negro as black as night
     Is walking by a camel in a caravan.
     His great back glistens with the streaming sweat.
     The camel is ridden by a light-faced man,
     A Greek perhaps, or Arabian.
     And this giant negro is rhythmically swaying
     With the rhythm of the camel's neck up and down.
     He seems to be singing, rollicking, playing;
     His ivory teeth are glistening, the Greek is listening
     To the negro keeping time like a tabouret.
     And what cares he for Memphis town,
     Merneptah the bloody, or Books of the Dead,
     Pyramids, philosophies of madness or dread?
     A tune is in his heart, a reality:
     The camel, the desert are things that be,
     He's a negro slave, but his heart is free."

     Just then the colored waiter brought in the dinner.
     "Get a hustle on you, you miserable sinner,"
     Said dear old Dick to the colored waiter.
     "Heah's a nice piece of beef and a great big potato.
     I hopes yo'll enjoy 'em sah, yas I do;
     Heah's black mustahd greens, 'specially for yo',
     And a fine piece of jowl that I swiped and took
     From a dish set by, by the git-away cook.
     I hope yo'll enjoy 'em, sah, yas I do."
     "Well, George," Dick said, "if Gabriel blew
     His horn this minute, you'd up and ascend
     To wait on St. Peter world without end."






THE ROOM OF MIRRORS

     I saw a room where many feet were dancing.
     The ceiling and the wall were mirrors glancing
     Both flames of candles and the heaven's light,
     Though windows there were none for air or flight.
     The room was in a form polygonal
     Reached by a little door and narrow hall.
     One could behold them enter for the dance,
     And waken as it were out of a trance,
     And either singly or with some one whirl:
     The old, the young, full livers, boy and girl.
     And every panel of the room was just
     A mirrored door through which a hand was thrust
     Here, there, around the room, a soul to seize
     Whereat a scream would rise, but no surcease
     Of music or of dancing, save by him
     Drawn through the mirrored panel to the dim
     And unknown space behind the flashing mirrors,
     And by his partner struck through by the terrors
     Of sudden loss.

                And looking I could see
     That scarcely any dancer here could free
     His eyes from off the mirrors, but would gaze
     Upon himself or others, till a craze
     Shone in his eyes thus to anticipate
     The hand that took each dancer soon or late.
     Some analyzed themselves, some only glanced,
     Some stared and paled and then more madly danced.
     One dancer only never looked at all.
     He seemed soul captured by the carnival.
     There were so many dancers there he loved,
     He was so greatly by the music moved,
     He had no time to study his own face
     There in the mirrors as from place to place
     He quickly danced.

                Until I saw at last
     This dancer by the whirling dancers cast
     Face full against a mirrored panel where
     Before he could look at himself or stare
     He plunged through to the other side—and quick,
     As water closes when you lift the stick,
     The mirrored panel swung in place and left
     No trace of him, as 'twere a magic trick.
     But all his partners thus so soon bereft
     Went dancing to the music as before.
     But I saw faces in that mirrored door
     Anatomizing their forced smiles and watching
     Their faces over shoulders, even matching
     Their terror with each other's to repress
     A growing fear in seeing it was less
     Than some one else's, or to ease despair
     By looking in a face who did not care,
     While watching for the hand that through some door
     Caught a poor dancer from the dancing floor
     With every time-beat of the orchestra.
     What is this room of mirrors? Who can say?






THE LETTER

     What does one gain by living? What by dying
     Is lost worth having? What the daily things
     Lived through together make them worth the while
     For their sakes or for life's? Where's the denying
     Of souls through separation? There's your smile!
     And your hands' touch! And the long day that brings
     Half uttered nothings of delight! But then
     Now that I see you not, and shall again
     Touch you no more—memory can possess
     Your soul's essential self, and none the less
     You live with me. I therefore write to you
     This letter just as if you were away
     Upon a journey, or a holiday;
     And so I'll put down everything that's new
     In this secluded village, since you left. ...
     Now let me think! Well, then, as I remember,
     After ten days the lilacs burst in bloom.
     We had spring all at once—the long December
     Gave way to sunshine. Then we swept your room,
     And laid your things away. And then one morning
     I saw the mother robin giving warning
     To little bills stuck just above the rim
     Of that nest which you watched while being built,
     Near where she sat, upon a leafless limb,
     With folded wings against an April rain.
     On June the tenth Edward and Julia married,
     I did not go for fear of an old pain.
     I was out on the porch as they drove by,
     Coming from church. I think I never scanned
     A girl's face with such sunny smiles upon it
     Showing beneath the roses on her bonnet—
     I went into the house to have a cry.
     A few days later Kimbrough lost his wife.
     Between housework and hoeing in the garden
     I read Sir Thomas More and Goethe's life.
     My heart was numb and still I had to harden
     All memory or die. And just the same
     As when you sat beside the window, passed
     Larson, the cobbler, hollow-chested, lamed.
     He did not die till late November came.
     Things did not come as Doctor Jones forecast,
     'Twas June when Mary Morgan had her child.
     Her husband was in Monmouth at the time.
     She had no milk, the baby is not well.
     The Baptist Church has got a fine new bell.
     And after harvest Joseph Clifford tiled
     His bottom land. Then Judy Heaton's crime
     Has shocked the village, for the monster killed
     Glendora Wilson's father at his door—
     A daughter's name was why the blood was spilled.
     I could go on, but wherefore tell you more?
     The world of men has gone its olden way
     With war in Europe and the same routine
     Of life among us that you knew when here.
     This gossip is not idle, since I say
     By means of it what I would tell you, dear:
     I have been near you, dear, for I have been
     Not with you through these things, but in despite
     Of living them without you, therefore near
     In spirit and in memory with you.





     Do you remember that delightful Inn
     At Chester and the Roman wall, and how
     We walked from Avon clear to Kenilworth?
     And afterward when you and I came down
     To London, I forsook the murky town,
     And left you to quaint ways and crowded places,
     While I went on to Putney just to see
     Old Swinburne and to look into his face's
     Changeable lights and shadows and to seize on
     A finer thing than any verse he wrote?
     (Oh beautiful illusions of our youth!)
     He did not see me gladly. Talked of treason
     To England's greatness. What was Camden like?
     Did old Walt Whitman smoke or did he drink?
     And Longfellow was sweet, but couldn't think.
     His mood was crusty. Lowell made him laugh!
     Meantime Watts-Dunton came and broke in half
     My visit, so I left.

                The thing was this:
     None of this talk was Swinburne any more
     Than some child of his loins would take his hair,
     Eyes, skin, from him in some pangenesis,—
     His flesh was nothing but a poor affair,
     A channel for the eternal stream—his flesh
     Gave nothing closer, mind you, than his book,
     But rather blurred it; even his eyes' look
     Confused "Madonna Mia" from its fresh
     And liquid meaning. So I knew at last
     His real immortal self is in his verse.





     Since you have gone I've thought of this so much.
     I cannot lose you in this universe—
     I first must lose myself. The essential touch
     Of soul possession lies not in the walk
     Of daily life on earth, nor in the talk
     Of daily things, nor in the sight of eyes
     Looking in other eyes, nor daily bread
     Broken together, nor the hour of love
     When flesh surrenders depths of things divine
     Beyond all vision, as they were the dream
     Of other planets, but without these even
     In death and separation, there is heaven:
     By just that unison and its memory
     Which brought our lips together. To be free
     From accidents of being, to be freeing
     The soul from trammels on essential being,
     Is to possess the loved one. I have strayed
     Into the only heaven God has made:
     That's where we know each other as we are,
     In the bright ether of some quiet star,
     Communing as two memories with each other.






CANTICLE OF THE RACE

     SONG OF MEN

     How beautiful are the bodies of men—
     The agonists!
     Their hearts beat deep as a brazen gong
     For their strength's behests.
     Their arms are lithe as a seasoned thong
     In games or tests
     When they run or box or swim the long
     Sea-waves crests
     With their slender legs, and their hips so strong,
     And their rounded chests.

     I know a youth who raises his arms
     Over his head.
     He laughs and stretches and flouts alarms
     Of flood or fire.
     He springs renewed from a lusty bed
     To his youth's desire.
     He drowses, for April flames outspread
     In his soul's attire.

     The strength of men is for husbandry
     Of woman's flesh:
     Worker, soldier, magistrate
     Of city or realm;
     Artist, builder, wrestling Fate
     Lest it overwhelm
     The brood or the race, or the cherished state.
     They sing at the helm
     When the waters roar and the waves are great,
     And the gale is fresh.

     There are two miracles, women and men—
     Yea, four there be:
     A woman's flesh, and the strength of a man,
     And God's decree.
     And a babe from the womb in a little span
     Ere the month be ten.
     Their rapturous arms entwine and cling
     In the depths of night;
     He hunts for her face for his wondering,
     And her eyes are bright.
     A woman's flesh is soil, but the spring
     Is man's delight.
     SONG OF WOMEN

     How beautiful is the flesh of women—
     Their throats, their breasts!
     My wonder is a flame which burns,
     A flame which rests;
     It is a flame which no wind turns,
     And a flame which quests.

     I know a woman who has red lips,
     Like coals which are fanned.
     Her throat is tied narcissus, it dips
     From her white-rose chin.
     Her throat curves like a cloud to the land
     Where her breasts begin.
     I close my eyes when I put my hand
     On her breast's white skin.

     The flesh of women is like the sky
     When bare is the moon:
     Rhythm of backs, hollow of necks,
     And sea-shell loins.
     I know a woman whose splendors vex
     Where the flesh joins—
     A slope of light and a circumflex
     Of clefts and coigns.
     She thrills like the air when silence wrecks
     An ended tune.

     These are the things not made by hands in the earth:
     Water and fire,
     The air of heaven, and springs afresh,
     And love's desire.
     And a thing not made is a woman's flesh,
     Sorrow and mirth!
     She tightens the strings on the lyric lyre,
     And she drips the wine.
     Her breasts bud out as pink and nesh
     As buds on the vine:
     For fire and water and air are flesh,
     And love is the shrine.
     SONG OF THE HUMAN SPIRIT

     How beautiful is the human spirit
     In its vase of clay!
     It takes no thought of the chary dole
     Of the light of day.
     It labors and loves, as it were a soul
     Whom the gods repay
     With length of life, and a golden goal
     At the end of the way.

     There are souls I know who arch a dome,
     And tunnel a hill.
     They chisel in marble and fashion in chrome,
     And measure the sky.
     They find the good and destroy the ill,
     And they bend and ply
     The laws of nature out of a will
     While the fates deny.

     I wonder and worship the human spirit
     When I behold
     Numbers and symbols, and how they reach
     Through steel and gold;
     A harp, a battle-ship, thought and speech,
     And an hour foretold.
     It ponders its nature to turn and teach,
     And itself to mould.

     The human spirit is God, no doubt,
     Is flesh made the word:
     Jesus, Beethoven and Raphael,
     And the souls who heard
     Beyond the rim of the world the swell
     Of an ocean stirred
     By a Power on the waters inscrutable.
     There are souls who gird
     Their loins in faith that the world is well,
     In a faith unblurred.
     How beautiful is the human spirit—
     The flesh made the word!






BLACK EAGLE RETURNS TO ST. JOE

     This way and that way measuring,
     Sighting from tree to tree,
     And from the bend of the river.
     This must be the place where Black Eagle
     Twelve hundred moons ago
     Stood with folded arms,
     While a Pottawatomie father
     Plunged a knife in his heart,
     For the murder of a son.
     Black Eagle stood with folded arms,
     Slim, erect, firm, unafraid,
     Looking into the distance, across the river.
     Then the knife flashed,
     Then the knife crashed through his ribs
     And into his heart.
     And like a wounded eagle's wings
     His arms fell, slowly unfolding,
     And he sank to death without a groan!

     And my name is Black Eagle too.
     And I am of the spirit,
     And perhaps of the blood
     Of that Black Eagle of old.
     I am naked and alone,
     But very happy;
     Being rich in spirit and in memories.
     I am very strong.
     I am very proud,
     Brave, revengeful, passionate.
     No longer deceived, keen of eye,
     Wise in the ways of the tribes:
     A knower of winds, mists, rains, snows, changes.
     A knower of balsams, simples, blossoms, grains.
     A knower of poisonous leaves, deadly fungus, herries.
     A knower of harmless snakes,
     And the livid copperhead.
     Lastly a knower of the spirits,
     For there are many spirits:
     Spirits of hidden lakes,
     And of pine forests.
     Spirits of the dunes,
     And of forested valleys.
     Spirits of rivers, mountains, fields,
     And great distances.
     There are many spirits
     Under the Great Spirit.
     Him I know not.
     Him I only feel
     With closed eyes.
     Or when I look from my bed of moss by the river
     At a sky of stars,
     When the leaves of the oak are asleep.
     I will fill this birch bark full of writing
     And hide it in the cleft of an oak,
     Here where Black Eagle fell.
     Decipher my story who can:

     When I was a boy of fourteen
     Tobacco Jim, who owned many dogs,
     Rose from the door of his tent
     And came to where we were running,
     Young Coyote, Rattler, Little Fox,
     And said to me in their hearing:
     "You are the fastest of all.
     Now run again, and let me see.
     And if you can run
     I will make you my runner,
     I will care for you,
     And you shall have pockets of gold." ...

     And then we ran.
     And the others lagged behind me,
     Like smoke behind the wind.
     But the faces of Young Coyote, Rattler, Little Fox
     Grew dark.
     They nudged each other.
     They looked side-ways,
     Toeing the earth in shame. ...
     Then Tobacco Jim took me and trained me.
     And he went here and there
     To find a match.
     And to get wagers of ponies, nuggets of copper,
     And nuggets of gold.
     And at last the match was made.

     It was under a sky as blue as the cup of a harebell,
     It was by a red and yellow mountain,
     It was by a great river
     That we ran.
     Hundreds of Indians came to the race.
     They babbled, smoked and quarreled.
     And everyone carried a knife,
     And everyone carried a gun.
     And we runners—
     How young we were and unknowing
     What the race meant to them!
     For we saw nothing but the track,
     We saw nothing but our trainers
     And the starters.
     And I saw no one but Tobacco Jim.
     But the Indians and the squaws saw much else,
     They thought of the race in such different ways
     From the way we thought of it.
     For with me it was honor,
     It was triumph,
     It was fame.
     It was the tender looks of Indian maidens
     Wherever I went.
     But now I know that to Tobacco Jim,
     And the old fathers and young bucks
     The race meant jugs of whiskey,
     And new guns.
     It meant a squaw,
     A pony,
     Or some rise in the life of the tribe.

     So the shot of the starter rang at last,
     And we were off.
     I wore a band of yellow around my brow
     With an eagle's feather in it,
     And a red strap for my loins.
     And as I ran the feather fluttered and sang:
     "You are the swiftest runner, Black Eagle,
     They are all behind you."
     And they were all behind me,
     As the cloud's shadow is behind
     The bend of the grass under the wind.
     But as we neared the end of the race
     The onlookers, the gamblers, the old Indians,
     And the young bucks,
     Crowded close to the track—
     I fell and lost.

     Next day Tobacco Jim went about
     Lamenting his losses.
     And when I told him they tripped me
     He cursed them.
     But later he went about asking in whispers
     If I was wise enough to throw the race.
     Then suddenly he disappeared.
     And we heard rumors of his riches,
     Of his dogs and ponies,
     And of the joyous life he was leading.

     Then my father took me to New Mexico,
     And here my life changed.
     I was no longer the runner,
     I had forgotten it all.
     I had become a wise Indian.
     I could do many things.
     I could read the white man's writing
     And write it.

     And Indians flocked to me:
     Billy the Pelican, Hooked Nosed Weasel,
     Hungry Mole, Big Jawed Prophet,
     And many others.
     They flocked to me, for I could help them.
     For the Great Spirit may pick a chief,
     Or a leader.
     But sometimes the chief rises
     By using wise Indians like me
     Who are rich in gifts and powers ...
     But at least it is true:
     All little great Indians
     Who are after ponies,
     Jugs of whiskey and soft blankets
     Gain their ends through the gifts and powers
     Of wise Indians like me.
     They come to you and ask you to do this,
     And to do that.
     And you do it, because it would be small
     Not to do it.
     And until all the cards are laid on the table
     You do not see what they were after,
     And then you see:
     They have won your friend away;
     They have stolen your hill;
     They have taken your place at the feast;
     They are wearing your feathers;
     They have much gold.
     And you are tired, and without laughter.
     And they drift away from you,
     As Tobacco Jim went away from me.
     And you hear of them as rich and great.
     And then you move on to another place,
     And another life.

     Billy the Pelican has built him a board house
     And lives in Guthrie.
     Hook Nosed Weasel is a Justice of the Peace.
     Hungry Mole had his picture in the Denver News;
     He is helping the government
     To reclaim stolen lands.
     (Many have told me it was Hungry Mole
     Who tripped me in the race.)
     Big Jawed Prophet is very rich.
     He has disappeared as an eagle
     With a rabbit.
     And I have come back here
     Where twelve hundred moons ago
     Black Eagle before me
     Had the knife run through his ribs
     And through his heart. ...

     I will hide this writing
     In the cleft of the oak
     By this bend in the river.
     Let him read who can:
     I was a swift runner whom they tripped.






MY LIGHT WITH YOURS

     I

     When the sea has devoured the ships,
     And the spires and the towers
     Have gone back to the hills.
     And all the cities
     Are one with the plains again.
     And the beauty of bronze,
     And the strength of steel
     Are blown over silent continents,
     As the desert sand is blown—
     My dust with yours forever.
     II

     When folly and wisdom are no more,
     And fire is no more,
     Because man is no more;
     When the dead world slowly spinning
     Drifts and falls through the void—
     My light with yours
     In the Light of Lights forever!






THE BLIND

     Amid the din of cars and automobiles,
     At the corner of a towering pile of granite,
     Under the city's soaring brick and stone,
     Where multitudes go hurrying by, you stand
     With eyeless sockets playing on a flute.
     And an old woman holds the cup for you,
     Wherein a curious passer by at times
     Casts a poor coin.

     You are so blind you cannot see us men
     As walking trees!
     I fancy from the tune
     You play upon the flute, you have a vision
     Of leafy trees along a country road-side,
     Where wheat is growing and the meadow-larks
     Rise singing in the sun-shine!
     In your darkness
     You may see such things playing on your flute
     Here in the granite ways of mad Chicago!

     And here's another on a farther corner,
     With head thrown back as if he searched the skies,
     He's selling evening papers, what's to him
     The flaring headlines? Yet he calls the news.
     That is his flute, perhaps, for one can call,
     Or play the flute in blindness.

     Yet I think
     It's neither news nor music with these blind ones—
     Rather the hope of re-created eyes,
     And a light out of death!
     "How can it be," I hear them over and over,
     "There never shall be eyes for me again?"






"I PAY MY DEBT FOR LAFAYETTE AND ROCHAMBEAU"

     —His Own Words

     IN MEMORY OF KIFFIN ROCKWELL





     Eagle, whose fearless
     Flight in vast spaces
     Clove the inane,
     While we stood tearless,
     White with rapt faces
     In wonder and pain. ...

     Heights could not awe you,
     Depths could not stay you.
     Anguished we saw you,
     Saw Death way-lay you
     Where the storm flings
     Black clouds to thicken
     Round France's defender!
     Archangel stricken
     From ramparts of splendor—
     Shattered your wings! ...

     But Lafayette called you,
     Rochambeau beckoned.
     Duty enthralled you.
     For France you had reckoned
     Her gift and your debt.
     Dull hearts could harden
     Half-gods could palter.
     For you never pardon
     If Liberty's altar
     You chanced to forget. ...

     Stricken archangel!
     Ramparts of splendor
     Keep you, evangel
     Of souls who surrender
     No banner unfurled
     For ties ever living,
     Where Freedom has bound them.
     Praise and thanksgiving
     For love which has crowned them—
     Love frees the world! ...






CHRISTMAS AT INDIAN POINT

     Who is that calling through the night,
     A wail that dies when the wind roars?
     We heard it first on Shipley's Hill,
     It faded out at Comingoer's.

     Along five miles of wintry road
     A horseman galloped with a cry,
     "'Twas two o'clock," said Herman Pointer,
     "When I heard clattering hoofs go by."

     "I flung the winder up to listen;
     I heerd him there on Gordon's Ridge;
     I heerd the loose boards bump and rattle
     When he went over Houghton's Bridge."

     Said Roger Ragsdale: "I was doctorin'
     A heifer in the barn, and then
     My boy says: 'Pap, that's Billy Paris.'
     'There,' says my boy, it is again."

     "Says I: 'That kain't be Billy Paris,
     We seed 'im at the Christmas tree.
     It's two o'clock,' says I, 'and Billy
     I seed go home with Emily.'

     "'He is too old for galavantin'
     Upon a night like this,' says I.
     'Well, pap,' says he, 'I know that frosty,
     Good-natured huskiness in that cry.'

     "'It kain't be Billy,' says I, swabbin'
     The heifer's tongue and mouth with brine,
     'I never thought—it makes me shiver,
     And goose-flesh up and down the spine.'"

     Said Doggie Traylor: "When I heard it
     I 'lowed 'twas Pin Hook's rowdy new 'uns.
     Them Cashner boys was at the schoolhouse
     Drinkin' there at the Christmas doin's."

     Said Pete McCue: "I lit a candle
     And held it up to the winder pane.
     But when I heerd again the holler
     'Twere half-way down the Bowman Lane."

     Said Andy Ensley: "First I knowed
     I thought he'd thump the door away.
     I hopped from bed, and says, 'Who is it?'
     'O, Emily,' I heard him say.

     "And there stood Billy Paris tremblin',
     His face so white, he looked so queer.
     'O Andy'—and his voice went broken.
     'Come in,' says I, 'and have a cheer.'

     "'Sit by the fire,' I kicked the logs up,
     'What brings you here?—I would be told.'
     Says he. 'My hand just ... happened near hers,
     It teched her hand ... and it war cold.

     "'We got back from the Christmas doin's
     And went to bed, and she was sayin',
     (The clock struck ten) if it keeps snowin'
     To-morrow there'll be splendid sleighin'.'

     "'My hand teched hers, the clock struck two,
     And then I thought I heerd her moan.
     It war the wind, I guess, for Emily
     War lyin' dead. ... She's thar alone.'

     "I left him then to call my woman
     To tell her that her mother died.
     When we come back his voice was steady,
     The big tears in his eyes was dried.

     "He just sot there and quiet like
     Talked 'bout the fishin' times they had,
     And said for her to die on Christmas
     Was somethin' 'bout it made him glad.

     "He grew so cam he almost skeered us.
     Says he: 'It's a fine Christmas over there.'
     Says he: 'She was the lovingest woman
     That ever walked this Vale of Care.'

     "Says he: 'She allus laughed and sang,
     I never heerd her once complain.'
     Says he: "It's not so bad a Christmas
     When she can go and have no pain.'

     "Says he: 'The Christmas's good for her.'
     Says he: ... 'Not very good for me.'
     He hid his face then in his muffler
     And sobbed and sobbed, 'O Emily.'"






WIDOW LA RUE

     I

     What will happen, Widow La Rue?
     For last night at three o'clock
     You woke and saw by your window again
     Amid the shadowy locust grove
     The phantom of the old soldier:
     A shadow of blue, like mercury light—
     What will happen, Widow La Rue?





     What may not happen
     In this place of summer loneliness?
     For neither the sunlight of July,
     Nor the blue of the lake,
     Nor the green boundaries of cool woodlands,
     Nor the song of larks and thrushes,
     Nor the bravuras of bobolinks,
     Nor scents of hay new mown,
     Nor the ox-blood sumach cones,
     Nor the snow of nodding yarrow,
     Nor clover blossoms on the dizzy crest
     Of the bluff by the lake
     Can take away the loneliness
     Of this July by the lake!





     Last night you saw the old soldier
     By your window, Widow La Rue!
     Or was it your husband you saw,
     As he lay by the gate so long ago?
     With the iris of his eyes so black,
     And the white of his eyes so china-blue,
     And specks of blood on his face,
     Like a wall specked by a shake a brush;
     And something like blubber or pinkish wax,
     Hiding the gash in his throat——
     The serum and blood blown up by the breath
     From emptied lungs.
     II

     So Widow La Rue has gone to a friend
     For the afternoon and the night,
     Where the phantom will not come,
     Where the phantom may be forgotten.
     And scarcely has she turned the road,
     Round the water-mill by the creek,
     When the telephone rings and daughter Flora
     Springs up from a drowsy chair
     And the ennui of a book,
     And runs to answer the call.
     And her heart gives a bound,
     And her heart stops still,
     As she hears the voice, and a faintness courses
     Quick as poison through all her frame.
     And something like bees swarming in her breast
     Comes to her throat in a surge of fear,
     Rapture, passion, for what is the voice
     But the voice of her lover?
     And just because she is here alone
     In this desolate summer-house by the lake;
     And just because this man is forbidden
     To cross her way, for a taint in his blood
     Of drink, from a father who died of drink;
     And just because he is in her thought
     By night and day,
     The voice of him heats her through like fire.
     She sways from dizziness,
     The telephone falls from her shaking hand. ...
     He is in the village, is walking out,
     He will be at the door in an hour.
     III

     The sun is half a hand above the lake
     In a sky of lemon-dust down to the purple vastness.
     On the dizzy crest of the bluff the balls of clover
     Bow in the warm wind blowing across a meadow
     Where hay-cocks stand new-piled by the harvesters
     Clear to the forest of pine and beech at the meadow's end.
     A robin on the tip of a poplar's spire
     Sings to the sinking sun and the evening planet.
     Over the olive green of the darkening forest
     A thin moon slits the sky and down the road
     Two lovers walk.

                It is night when they reappear
     From the forest, walking the hay-field over.
     And the sky is so full of stars it seems
     Like a field of buckwheat. And the lovers look up,
     Then stand entranced under the silence of stars,
     And in the silence of the scented hay-field
     Blurred only by a lisp of the listless water
     A hundred feet below.
     And at last they sit by a cock of hay,
     As warm as the nest of a bird,
     Hand clasped in hand and silent,
     Large-eyed and silent.





     O, daughter Flora!
     Delicious weakness is on you now,
     With your lover's face above you.
     You can scarcely lift your hand,
     Or turn your head
     Pillowed upon the fragrant hay.
     You dare not open your moistened eyes
     For fear of this sky of stars,
     For fear of your lover's eyes.
     The trance of nature has taken you
     Rocked on creation's tide.
     And the kinship you feel for this man,
     Confessed this night—so often confessed
     And wondered at—
     Has coiled its final sorcery about you.
     You do not know what it is,
     Nor care what it is,
     Nor care what fate is to come,—
     The night has you.
     You only move white, fainting hands
     Against his strength, then let them fall.
     Your lips are parted over set teeth;
     A dewy moisture with the aroma of a woman's body
     Maddens your lover,
     And in a swift and terrible moment
     The mystery of love is unveiled to you. ...

     Then your lover sits up with a sigh.
     But you lie there so still with closed eyes.
     So content, scarcely breathing under that ocean of stars.
     A night bird calls, and a vagrant zephyr
     Stirs your uncoiled hair on your bare bosom,
     But you do not move.
     And the sun comes up at last
     Finding you asleep in his arms,
     There by the hay cock.
     And he kisses your tears away,
     And redeems his word of last night,
     For down to the village you go
     And take your vows before the Pastor there,
     And then return to the summer house. ...
     All is well.
     IV

     Widow La Rue has returned
     And is rocking on the porch—
     What is about to happen?
     For last night the phantom of the old soldier
     Appeared to her again—
     It followed her to the house of her friend,
     And appeared again.
     But more than ever was it her husband,
     With the iris of his eyes so black,
     And the white of his eyes so china-blue.
     And while she thinks of it,
     And wonders what is about to happen,
     She hears laughter,
     And looking up, beholds her daughter
     And the forbidden lover.





     And then the daughter and her husband
     Come to the porch and the daughter says
     "We have just been married in the village, mother;
     Will you forgive us?
     This is your son; you must kiss your son."
     And Widow La Rue from her chair arises
     And calmly takes her child in her arms,
     And clasps his hand.
     And after gazing upon him
     Imperturbably as Clytemnestra looked
     Upon returning Agamemnon,
     With a light in her eyes which neither fathomed,
     She kissed him,
     And in a calm voice blessed them.
     Then sent her daughter, singing,
     On an errand back to the village
     To market for dinner, saying:
     "We'll talk over plans, my dear."
     V

     And the young husband
     Rocks on the porch without a thought
     Of the lightning about to strike.
     And like Clytemnestra, Widow La Rue
     Enters the house.
     And while he is rocking, with all his spirit in a rythmic rapture,
     The Widow La Rue takes a seat in the room
     By a window back of the chair where he rocks,
     And drawing the shade
     She speaks:

     "These two nights past I have seen the phantom of the old soldier
     Who haunts the midnights
     Of this summer loneliness.
     And I knew that a doom was at hand. ...
     You have married my daughter, and this is the doom. ...
     O, God in heaven!"
     Then a horror as of a writhing whiteness
     Winds out of the July glare
     And stops the flow of his blood,
     As he hears from the re-echoing room
     The voice of Widow La Rue
     Moving darkly between banks
     Of delirious fear and woe!

     "Be calm till you hear me through. ...
     Do not move, or enter here,
     I am hiding my face from you. ...
     Hear me through, and then fly.
     I warned her against you, but how could I tell her
     Why you were not for her?
     But tell me now, have you come together?
     No? Thank God for that. ...
     For you must not come together. ...
     Now listen while I whisper to you:
     My daughter was born of a lawless love
     For a man I loved before I married,
     And when, for five years, no child came
     I went to this man
     And begged him to give me a child. ...
     Well then ... the child was born, your wife as it seems. ...
     And when my husband saw her,
     And saw the likeness of this man in her face
     He went out of the house, where they found him later
     By the entrance gate
     With the iris of his eyes so black,
     And the white of his eyes so china-blue,
     And specks of blood on his face,
     Like a wall specked by a shake of a brush.
     And something like blubber or pinkish wax
     Hiding the gash in his throat—
     The serum and blood blown up by the breath
     From emptied lungs. Yes, there by the gate, O God!
     Quit rocking your chair! Don't you understand?
     Quit rocking your chair! Go! Go!
     Leap from the bluff to the rocks on the shore!
     Take down the sickle and end yourself!
     You don't care, you say, for all I've told you?
     Well, then, you see, you're older than Flora. ...
     And her father died when she was a baby. ...
     And you were four when your father died. ...
     And her father died on the very day
     That your father died,
     At the verv same moment. ...
     On the very same bed. ...
     Don't you understand?"
     VI

     He ceases to rock. He reels from the porch,
     He runs and stumbles to reach the road.
     He yells and curses and tears his hair.
     He staggers and falls and rises and runs.
     And Widow La Rue
     With the eyes of Clytemnestra
     Stands at the window and watches him
     Running and tearing his hair.

     VII

     She seems so calm when the daughter returns.
     She only says: "He has gone to the meadow,
     He will soon be back. ..."
     But he never came back.

     And the years went on till the daughter's hair
     Was white as her mother's there in the grave.
     She was known as the bride whom the bridegroom left
     And didn't say good-bye.