Анатолию Гребневу
Меня просил поэт известный
без званий, правда, и наград:
"Тебе дадут, ведь ты же местный -
возьми гармошку напрокат".
Но молодая завпрокатом
смотрела странно на меня,
как будто я ругался матом
и на прокат просил коня.
Но всё ж, смутясь не без причины,
я нёс гармошку на ремне.
И все - и люди, и машины
дорогу уступали мне.
Затем в гостинице "Центральной"
гармошка плакала всерьёз,
с какой-то тихой болью тайной
под шум за окнами берёз.
И словно жалуя прощенье,
не дым над нами восходил,
а свет рябиново-осенний
далёких дедовых могил.
И ничего, что пел я глухо,
то замедляя, то спеша,
пусть нет ни голоса, ни слуха,
но память есть и есть душа.
Я видел лес, реку и поле -
дождём к земле прибило рожь...
Зачем ты травишь душу, Толя,
зачем ты, Толя, сердце рвёшь.
Приюты наши кочевые,
хоть всё в них наперекосяк,
но мы пока ещё живые,
ещё живые, как-никак!
Как в печке рвут пошире вьюжку,
когда в глазах начнёт темнеть,
рвани-ка вятскую частушку,
чтоб от тоски не угореть.
Давай окно открою, что ли,
чтоб разогнать табачный чад.
Играй же, Толя, пой же, Толя,
покуда в стенку не стучат.
И оставляя без ответа,
мы враз подумали о том,
не сколько было перепето,
а сколько мы ещё споём?
Ведь остывала на окошке,
уже не плача, не маня,
твоя прокатная гармошка,
записанная на меня.
И вспоминалось об одном,
хоть было в жизни всякое:
"А по деревне мы идём,
стукаем да брякаем..."
стих середины 80-х годов,
снимок уже нового тысячелетия