Потом все умрут, а пока
зажигается свет в окнах многоэтажек
и люди бегут кто куда.
А ты смотришь сверху на них – суетливых, неорганизованных,
в разы уменьшенных высотой, на которой, тлея, дымит сигарета в твоей руке
в темноту, в прохладу города.
И как-то не по себе становится от осознания привыкания к безразличию этой неоновой, необъяснимо-тревожной прохлады массового одиночества вечернего мегаполиса.
Летние вечера более размерены,
они пахнут остывающими улицами, музыкой и чем-то далёким,
невозвратимым,
окутанным сладкой ватой.
И люди летними вечерами более легки и менее суетны.
Тебе нравится как мир смотрится с общего балкона высотки,
в которой окна твоего маяка выходят во двор,
что ютит грязные авто в хаотичном порядке, защищая их шлагбаумом.
А здесь, с обратной стороны, плывёт вереница огней,
рисуя дорогу вдали.
Район опоясан мерцающей змейкой.
Машинные фары в вечернее время прекрасны
издалека, с птичьего полёта.
А вокруг тебя, то тут, то там, вспыхивают огни чужих маяков.
То на седьмом, то на пятнадцатом, то на двадцать пятом.
Так люди оповещают этот мир, что вышли из него,
вернувшись в свой,
пусть до утра.
И зажигая свет в родных маяках, ждут своих мотыльков,
пытающихся вырваться из сплетений мерцающих змеек.
…спешащих, летящих, бегущих.
Лишь бы не на красный.
Лишь бы дошли, долетели,
сумели выключить свет в своих маяках, подарив сон включившим его.
И думается, что всякий, даже сомневающийся в своём маяке мотылёк, понуро волочащий крылья по грязно-снежной каше перемешанной реагентами, надеется, что свет зажгли для него.
А ты смотришь сверху и думаешь: потом все умрут… все,
и тут, и там, и на седьмом, и на двадцать пятом.
А маяки останутся. И свет вечерами будет вспыхивать …то тут, то там…
для тех кто будет позже,
чтобы выключить его перед сном.