Меня помнит лишь вертикаль дождя. На фотках я черное пятно. И ночь, играя мертвыми вещами, зовет с собой в слепой поход.
Минуя лестничные козни в подъездной шахтовой кишке, я заполняю собой мантию и беспардонно утопаю в темноте.
По улицам, что не забыли романтизм викторианства, я проползаю, как старинные легенды, паря меж почерневшими местами, в чьих трупах оживает ночь.
И сколько ног вы пережили? Сколько мыслей унесли? Вы для меня красивее театра, хоть молчаливей самой страшной пустоты.
Будь проклят тот, кто завещал глаза поэта такому страстному и бесталанному, как я. Ведь дабы быть в своей любви неограненным, я из алмаза превращусь в кусок угля.
Я вижу как смеются окна огнем ехидного тепла. И робко тени сторонятся, во мне признавшие царя. Я слышу как глухие трубы почерневших водостоков через скользкие решетки ненасытно водят сплетни о погоде октября.
И похоже всё как прежде: те угрюмые дворы, неразлучные скамейки и безлюдные мосты, эти темные аллеи, эта полая земля, по которой бестелесно бродит подлинник меня.
Что за подлая мечта, что тащит ноги в никуда? И что за скромная тропа мелькает возле фонаря?
И все нектары этих мест возненавидят ее тем, что не осталось боле шанса им пленить собой меня.
Есть цветок, непрозаично расцветающий в тени, где я втаптываю мысли в безобразные следы. Тьма в объятья заточила, чтоб согреться, не дыша. Эта ночь давно простыла, но на дне меня пожар.
Что бы делал я без музыки крадущихся ветров, для меня родных дождей, и гремучих проводов, что нашептывают рифмы для задушенных стихов, прославляющих лукавство обездушенных жрецов, и отчаянных очей. Отстраняется земля облокотившихся домов, что заплаканно сулят поведать пленным о символике кустарного венка.
Мне не верят, но я видел, что за тучами летают облака.
По улицам, что укрывают в себе жизнь, я прохожу как голодающая плесень. Переношу в себе, как незабвенную чуму, истошный вопль немых песен.
И искушенным барельефам не сидится на местах, они танцуют неразлучно с пост-античной безысходностью в глазах. И черный страх протягивает руку перемирья из невидимых на картах переулков, и я тянусь за ней необратимо, как околдованный ребенок за игрушкой. Да, мне нет места на кирпичном полигоне. А в небе вижу мертвые черты любимых, дорогих, знакомых. И во главе узора тлеешь Ты. Мелькают петроградские колонны, а их Горгульи снова молоды. Следят за неприкаянной походкой своими черными глазами пустоты.
Я чую, завтра день не робок. Они сойдут однажды вниз и заберут меня в вуали ночи, не потревожив сон родных. И опустеет моя пристань, и обветрится гранит, растерявший матершину незагруженных коробок,
и отпустят меня руки обнадеженных стараний.
Но ты услышишь, я останусь. Навсегда. Судачить о погоде.
в водостоках.