в широком воздухе я состязался с этим воплем. он пасся мирно на моих пастбищах - этот вопль из снега, из крови. внутри меня шло царство - пешим ходом оно шло, преодолеувая великие пространство. пространство секлось под ногами, под веждами мук - то оно щеголяло в танце, то пререкалось в одиночестве, замедляя бег, становясь шире и прозрачнее. на небе горели одинокие звезды, я хотел составить им компанию, но они пристыженные, запятнанные, отвергли меня. в силках оказалось мое царство - на диком я его рождал, заставляя себя кричать в невыносимом отчаянии. рождал я царство - вопль рождал я обремененным умом, и сердце дико летало, дико воевало в небесах с воинствами крылатых архангелов. победа ждала одинокого у ворот. победа его ждала, тоскливая, никому ненужная. победы я захотел - в царствовании, в рассудке, в разумении. с грохотом опрокинулось мое мироздание - так я хотел этого, чтобы вопль был соразмерен тем усилиям, что он вызывает и сотрясает в безумном понимании. понимание было властью - властью над мирозданием. власти хотел я - желал я повелевать своим одиночеством. одиноким и ненужным было это наказание - наказание во мраке, наказание без глаз, без слуха. одними пальцами я осязал свою победу - как прокаженный во власти возможностей. должна была прийти другая жалость, другое сочувствие ко мне - единое, торжественное, благополучное. я должен был снести скорбь, снести молчание губ, молчание слова. слово отвергло меня в своем молчании - отвергло оно мой бездонный глас. оком сердца я увидел этот диковинный звук - звук своей груди, дыхание, сотрясающее обетование. призраком тогда показался мне мой голос - невозможный в этой беготне, единый в этой болезни, напряженный в своих обманутых чаяниях. тишины он ждал, чтобы раздаться, чтобы заговорить в молчании, в своем молчании. так я погибал, так я вынашивал свое дитя, дитя своей мысли. дитя погибало в стуже сказанного - чтобы не сказать промолвленного, чтобы не сказать помысленного, нет, постигнутого. так горячо я ждал, и более всего боялся понимания, боялся быть понятым этой бездушной стужей. холод меня сковал своими цепкими лапами-кандалами, притесняя каждый вдох и выдох. холод - а это был холод понимания, холод равнодушного разума - ледяным молчанием он меня сковал, объял меня в моей непостижимости, проник в мое нутро, заговорил своим чеканящим взором, взглянул своим холодным языком, задумался своим бесчеловечным умом, пробирая до костей и расцветая в этой невозможности. в горсть я собрал последние силы - чтобы сказать, я хотел что-то сказать. но я был льдом - и лед был мной. я уже был безмолвен. время, должно быть остановилось для меня в этом молчании - в ледяном молчании.
и тогда язык мой проникся собой - в себе он осветил нечто, некое подобие гробового молчания, предсмертного подношения. в звуке была смерть, в голосе было предчувствие исчезновения. голос был мраком - мраком было слово. в слове горела свеча, потянулся я рукой чтобы потушить ее. свеча горела одиноким солнцем в моей немолчной пустыне понимания. горело оно свечой - это единое,Ю безраздельное солнце, этот звук на грани понимания, этот немолчный глас, этот родник из слез, это движение без звука, без понимания. в одном едином движении я себя обрел - в движении обреченности, в едином сплетенном веере звуков-слов, остатков жестов ,мимики, надкушенной молчанием. ворох возможного - так я назвал это солнце - оно было создано из ничего, ничем оно и осталось . сквозь солнце отныне я смотрел - сквозь мириады его возможностей и реальностей. преломлялось оно во мне, надрывалось немолчной струной. желал я быть понятым - понятым этим мирозданием. мироздание было почвой, было кожей тела, светочем ума - в беспрекословном согласии оно расцветало. в ежином жесте молчания - в нем цвел назревающий, назидающий мир и покой, объединенный своим мятущимся молчанием. больше, меньше он говорил - все ему ответствовало в своем единстве, все было божеством, все казалось беспредельным и ненужным в этой беготне, в этой разрухе суеты. так я молчал, так я объединялся, чтобы светить, чтобы быть нутром, чтобы быть здоровьем.