Напротив в доме том через дорогу
уже который год подряд окно
никто не открывает. Там когда-то
жил добрый малый, кажется, моряк.
Давно, пожалуй, лет тому пятнадцать.
Где он теперь, кто знает. Я гляжу
туда – то утром, просыпаясь поздно
(увы, сова), то за полночь уже.
И темнота в оконном том провале
рисует мне неведомые дали,
где мой сосед на крайнем рубеже.
Там ходит солнце по воде зеленой
и уплывают в море катера
под парусами с берегов песчаных.
Где он живет уже какой сезон
в плену пиратов этих сомалийских.
Он к ним привык – гортанным их речам,
угрозам, крикам, предостереженьям.
И ждет, когда начальство за него
(в Европе где-то) свой заплатит выкуп
корсарам сим чумным. Все ждет и ждет –
пока мне темнота в оконном том провале
рисует без конца тропические дали.
Но там ли он – на севере скорей.
И, может статься, там и коротает
земное отчуждение свое.
На станции, что снегом неизбывным
по окна засыпает каждый день –
знай только разгребай его под утро.
На Вайгаче, а может где еще,
куда он на дежурство нанимался
да что-то все не кончится оно.
Не ждет ли он известия какого
в суровых тех нетающих снегах –
пока мне темнота в оконном том провале
без устали рисует ледяные дали.
О, жизней наших скорых кружева –
тот строгий ткач, что вьёт их изначально,
иначе все решит. В картине той –
сосед мой в городке, где я живал когда-то,
глядит на дом, принадлежавший мне.
Окно, что никогда не открывают.
И думает – там жил чудак один
и, надо ж, сгинул лет тому пятнадцать.
Где он теперь, кто знает. Все глядит
туда – то утром, просыпаясь поздно
(и он сова), то за полночь уже.
И темнота в оконном том провале
ему рисует голубые дали...
где скоро cвидимся
на крайнем рубеже.