У санитара детские глаза, фанерный скальпель (чисто понт) в кармане. Случайно в парке пару лет назад он спас врача от шайки хулиганов. Тот не забыл – пристроил на оклад. Из дивидендов: округлился мордой, тепло сестричек, форменный халат и право на ночлег в подсобке морга.
У санитара график семь на семь – надраить кафель, залатать останки. Унылых постояльцев карусель – и ангела нагнёт хлебнуть из склянки. Под кайфом горизонты без границ, нейроны вяжут связи – не угнаться. На стеллаже средь пластиковых лиц у тётки с биркой Э дробь двадцать двадцать чуть дрогнула полоска бледных губ, почудилось, что баба тихо плачет. Для санитара Гоголь – мёртвый звук, коронный выход Панночки – тем паче. Он к медицине с трепетом на Вы, предел карьеры – звание медбрата. Багровый, как звериный зев, нарыв фанеркой полоснул на автомате. Столь мрачных глюков санитар не ждал. В непрочный мозг взбесившийся проектор слал кадры, как чумные города дотла сжигает чёрный дезинфектор. А он, с бубонной бабой на руках, найти врача пытается в руинах. И никого! Один столбнячный страх. Кругом чума и жуткий писк крысиный.
Когда локализован был пожар,
Потери уместились в пол-абзаца:
Халат, стеллаж, безродный санитар,
И труп эпохи – номер двадцать двадцать.