Кузнечик мой, горластая душа,
пиликалка уставшего заката,
на остром языке карандаша
твои слова о том, что виновата
постылая шершавая парча
с вкраплениями нитей золотистых.
Поскрипывая, плечи облачат
в сюртук бумажный, а опавший листик,
скорей всего, увязнет меж мостков
в расщелинах сыреющего света,
чьи дудочки из полых тростников
завоют в голос об авторитетах.
Но мы с тобой не впишемся в контекст
чужих законов, брошенных небрежно!
Кузнечик мой, ты прежде – человек,
и только после – белая одежда.