Возьми пару фиников…
Когда бы моя сабелька была остра, как у славных воинов Первой конной, разве не рванул бы я наводить порядок — и в той битве, и в этой. Намахался бы ей, сабелькой, нарубил бы дюжину чьих-нибудь буйных головушек — без зазрения совести, без переживаний по поводу негуманности смертоубийства. Слышишь — вон у плетня кляча каурая последней ржавой подковой искру о булыжник выбить тужится. Стало быть, и она не прочь — по истоптанной басурманами русской земле со всадником на спине лететь изо всей кобыльей мочи, чтобы спустя малое время ворваться в гущу битвы, а там как бог даст — хоть порубленной упасть, хоть зубами порвать пару-тройку грив чужих бойких лошадок.
Времена мои послеисторические — где же те поля сражений, где же моя острая сабелька…
Вдруг вспомнил, как ты, такая невозможно родная в этом коротком белом платьице, ерошила мне чёлку, тянула за руку в сторону и, прищуриваясь, смеялась в глаза: а вот пойдём домой, мой вояка, там уже целую вечность надо бы полку прибить — ну сколько можно всеми уважаемому господину Кортасару на полу валяться? Ему бы тишиной и холодным полумраком кабинета тешить своё самолюбие, а ты, а ты — бессердечный…
— Бессердечный! — твой едва слышный голос тает в воздухе, как будто между нами внезапно возникает стена. Сомкнувшиеся вселенные расходятся в разные стороны, на прощание ослепив вспышкой золотого света. Я открываю глаза и вижу залитую солнцем шумную торговую площадь, на которой, как мне рассказал кто-то из вечных рыночных ротозеев, по давней местной традиции, продавцы и покупатели машут руками и кричат друг на друга, ни на мгновенье не задумываясь о последствиях, потому что очень важно соблюсти даром доставшийся от предков крикливый ритуал: ведь именно так можно поприветствовать настоящих друзей или обрести преданных недоброжелателей.
И такая тишина в этих криках, что я только и могу расслышать чей-то голос у самого уха: — Сынок, возьми пару фиников на сдачу…