Как часто, не вдаваясь в суть,
Встаём мы на неверный путь,
На всё взирая через призму
Махрового эгоцентризма.
И да простит меня читатель:
Рассказа этого создатель
И сам не так давно постиг
Ту истину без умных книг.
I.
Геннадий Павлович Шандалов,
Мужчина очень средних лет,
Жил возле старого вокзала,
Имел семью и диабет.
Его семья - ей-ей, по ГОСТу:
Сын, дочь, жена. И кот. Всё просто.
"Окушка" с давних пор ещё,
И "двушка" в том, что дал Хрущёв.
В шкафу хранил диплом советский,
Что ни туда и ни сюда,
За что обидно не по-детски, -
Не пригодится никогда.
Работал Палыч на заводе,
Руками что-то делал, вроде.
(Такое раньше инвалиды
В приютах делали для вида.)
Зарплаты кое-как хватало
Жить... возле старого вокзала,
Да чтоб платить усердно мог
В Сбербанк пожизненный оброк.
Печальный образ. Всё ж, заметим,
Его жена смирилась с этим,
И не ждала замены брачной,
Имея опыт неудачный.
К тому же звали её Фросей
(Как только почва папу носит,
И сколько надо было пить,
Чтоб чадо Фросей окрестить?)
Хотя, особо не страдала.
Муж звал её банально "Мать",
Народ, чтоб по-людски звучало,
Петровной начал называть.
Она, работая в киоске,
Частенько слышит бабий трёп,
Где жёны хаяли взахлёб
Своих мужей: мол, недоноски
Все до единого они...
Петровна ж им в ответ молчала,
По-философски размышляла,
Не принимая болтовни:
"Мужья есть разные в природе:
Вот, первый - добрая душа,
Заботливый и тихий, вроде,
Но нету денег ни гроша.
Другой - с деньгами, их как грязи,
Активы вилами гребёт,
Но весь в делах, и в этой свя'зи
По факту дома не живёт.
А третий - вроде и с доходом,
Заботлив в меру, не дурак,
Но! выпьет - всё, беги за кодом,
Иначе не спасти никак.
Четвёртый трезвый, но ленивый,
Трудяга пятый пусть, но глуп.
Шестой - и умный, но ревнивый,
Седьмой, хоть не ревнив, но груб...
Восьмой учтив и деликатен,
Но как любовник - никакой.
Девятый - мачо, но развратен.
Десятый каждый день с тоской...
Да можно так весь век метаться,
Выгадывая вариант,
И всё равно козлу достаться! "
(Не Фрося, а философ Кант!)
Шандалов чувствовал натуру,
Ей никогда не изменял,
Хоть обзывал в скандалах дурой,
За дуру вовсе не считал.
Сказать по совести, Шандалов
Терпеть не мог любых скандалов,
И в ситуации такой
Хранил молчанье и покой.
В природе есть свои законы:
Баланс - он должен быть во всём.
И, если чем-то обделён,
В ином ты выйдешь в чемпионы.
И дай Господь, чтоб в чём-то дельном,
А не в убожестве похмельном.
Хоть был Геннадий не богат,
Умел ценить семейный лад.
Он не любил обильной пищи,
Держался всюду молодцом,
Принципиально мелочь нищим
Не сыпал с каменным лицом.
А нищету за тунеядство
Он, осуждая, принимал.
И, в общем, ненавидел пьянство,
Хотя, его не осуждал.
Прагматик, скептик, правдолюб,
Отчасти даже и философ,
В естествознании не глуп,
Пусть не Дакарт, не Ломоносов,
Но удивлял порой в беседах,
Хоть рядом тоже не глупы',
Он выделялся из толпы
Умом на праздничных обедах.
Подчас вставлял такое слово,
Что люди в словари готовы
Немедля лезть, раскрыв глаза.
А Палыч дальше "шёл с туза",
И, как по щучьему веленью,
Перегружал им мозг сполна:
Рты открывались в изумленьи,
И наступала тишина.
Но на коммерческие рельсы
Не смог поставить интеллект.
(Отсутствуют ермолка, пейсы,
А потому не тот эффект.)
У русских как? Порви рубаху.
Продай штаны. Поверь волхву.
За правду сам иди на плаху.
Отдай корову. Ешь траву.
И всяк способностью кичится,
Что каждый, дескать, индивид...
Но вряд ли чем-то удивит,
Когда захочет отличиться.
А болтунами Русь богата, -
Заплата, так и та из злата.
А грянет срок реальных дел, -
Глядишь, и список поредел.
Шандалов с полным пониманьем
Народный чтил менталитет.
Он знал, что вряд ли от старанья
Родится то, чего в нас нет.
Простые люди, дай им Боже
Улыбки на несчастной роже,
Ума, терпенья, постоянства.
Но гены, синие от пьянства,
Им шепчут: "Истина в вине".
А потому живут в говне.
Им, хоть терпеньем обладая,
Всё ж силы воли не хватает,
И каждый раз, как соберутся
Свой день по-новому начать,
Вмешается ядрёна мать,
И с горя вечером нажрутся.
Геннадий тоже жил по-русски,
Но не любил в спиртном нагрузки.
Чтя в жизни тёмные полоски,
Пил не спеша, по-философски.
И пусть жилось ему не сладко,
Он принцип понимал достатка,
И вверх не лез, ему хватало.
Таким был, собственно, Шандалов.
II.
Раз, после майских, наш Геннадий
С утра, лишь рассвело едва,
С трудом огромным встал с кровати.
Болела сильно голова.
Бранясь, привёл себя в порядок,
С трудом залил в утробу чай.
Принеприятнейший осадок
Внутри остался невзначай.
Вчера к столу сосед-чудило
Припёр какую-то бурду.
И так Шандалова мутило,
Что не способен был к труду.
Он шёл, ворча под нос с отдышкой,
Что видел праздники в гробу,
И ацетоновой отрыжкой
Усугублял себе судьбу.
Ворчал на нищих у вокзала,
Ругнулся, будто не со зла,
И вслед одна из них сказала
Чего-то, будто прокляла...
Ему, хоть было неохота,
Но с похмела, как ни крутись,
Всё ж от вокзала до работы
Пришлось в автобусе трястись.
А после праздника в нём вечно
И душно и бесчеловечно.
Толканье, кашель, потный смрад,
И каждый каждому не рад.
В толкучке держишься едва ли,
С трудом обняв ручную кладь.
Но тут Геннадия прижали
К мадам годов, так, в двадцать пять...
Всё тело, соками налито,
Открытый верх, высокий низ,
Пока ещё без целлюлита,
Упругость форм и губ каприз,
Красива спереди и сзади,
Увидишь - и душа поёт...
А тут ещё весна не кстати,
Всё расцветает и встаёт...
Ну, почему не жить в покое,
Не теребя любимый струп?
И как тут выдержать такое,
Когда ты, типа, однолюб?
Мужик сомлел, поджалось пузо,
Расправил плечи втихаря.
Такого со времён Союза
Не помнил, честно говоря.
И только он почуял носом
Чудесный аромат волос,
Старуха вдруг с лицом раскосым
Под тормозящий свист колёс
В Шандалова как конь влетела,
И, каблуком войдя в стопу,
На нём повисла грузным телом,
И тот плашмя упал в толпу.
Его помяли под основу,
Пока сумел подняться вновь.
Из носа медленно шла кровь.
Он крикнул: "Старая корова!
Держаться, что ли, нету сил? "
Она, конечно, извинилась.
Но Палыч всё же голосил,
Не изменяя гнев на милость,
И, не желая рот заткнуть,
Старухе сыпал оскорбленья.
Нога болела, просто жуть,
И носом шло кровотеченье.
Под впечатленьем эпизода
Он и закончил свой маршрут.
Дошёл, хромая, до завода,
Продолжив свой унылый труд.
А после смены, проклиная
Всех, кто создал родной минтранс,
Он сел в такси, гроши считая,
Не дав судьбе повторный шанс.
В такси дорогой ехал тихо,
В окно рассеянно смотря...
Но тут к нему по-новой лихо
Подкралось, мягко говоря.
На светофоре, без причины
Им в зад врезается авто.
С досады сплюнули мужчины:
- Вот, спорим - баба?
- На все сто!
Таксист, ругаясь, хлопнул дверью,
Пошёл оценивать урон.
Шандалов, как бы с той же целью,
Размяться вышел на газон.
Увы, обидчик был не баба
(хоть прок с того и не велик),
Но не того ущерб масштаба,
Чтоб поднимать серьёзный крик.
Там, за рулём сидел очкарик,
В испуге вытаращив глаза.
Таксист назвал его "Лошарик",
От слова "Лох", как он сказал.
Тот, заикаясь, извинялся,
Пытаясь что-то объяснить.
Таксист надуть его пытался,
В разводе проявляя прыть.
А время шло. И тут Геннадий,
Своих эмоций не сдержав,
Стал психовать, чего-то ради,
На стыд очкарика нажав:
Что потерял он время тоже
Из-за него. А по сему,
По всем понятиям, он должен
За беспокойство и ему.
И, взяв с лошарика две суммы,
Они продолжили свой путь,
Ругаясь вслух, ликуя в думах,
Как удалось лоха надуть.
Такси у старого вокзала
Остановилось, сбросив газ.
Шандалов шёл домой устало...
И тут же черенком под глаз
Его случайно задевает
Метлою дворник от плеча.
Геннадий с криком приседает,
И с рожей цвета кумача
Трясёт неистово трудягу,
Орёт, рассудок потеряв,
Метлу ломает об беднягу,
Со злом уходит, обозвав.
Узбек в оранжевом жилете
Не жив, не мёртв стоял, как пень.
Ему давно на этом свете
Так не заканчивали день.
Шандалов впал в уединенье,
Найдя в молчании спасенье.
Такая тройственная грязь
С ним не случалась отродясь.
Петровна, глядя на супруга,
Решила сесть, нащупав стул.
Глаза расширились с испуга,
Открылся рот от спазма скул:
Синяк под глазом, нос расквашен,
Хромает, сильно опоздал...
Однако, мудрость Фроси нашей
Достойна всяческих похвал.
За годы брака всяк бывало,
Но этот случай, всё ж, впервой.
Она со вздохом промолчала,
Лишь покачала головой.
III.
Наутро Фрося увидала,
Что муж давно уж на ногах.
"Ты что, всю ночь не спал, Шандалов?
Что завелось в твоих мозгах?"
Геннадий был немногословен,
Жену заверил, что "Пройдёт".
Она кивнула: "Час неровен,
Глядишь, к обеду отойдёт."
Он с тем уехал на работу,
Заполнить чтоб внутри пусто'ту.
Петровна следом. В школу сын.
Дочь - к бабке. Дома кот один.
Весь день всё было как обычно,
Крутились все в делах привычных,
С завода Палыч за порог, -
На телефон ему звонок.
Тревожный голос сообщил:
Квартиру бабки в одночасье
Огонь по-полной охватил,
Но люди уцелели, к счастью.
Шандалов в старой халабуде
Летел стрелой, сигналя людям.
Водилы встречные ругались,
И неохотно расступались.
А в том дворе довольно жарко:
Дымит окно, других черней,
Толпа народа и пожарка,
Белела "скорая" за ней.
Из разговоров стало ясно:
Дочь не успела обгореть,
И чувствует себя прекрасно.
Но кожи пострадало треть
Старушки - матери Петровны.
Её вторую из огня
Парнишка вынес хладнокровно,
Сам обгорев, как головня.
Теперь и тёща, и спаситель
В карету скорой снесены.
А перепуганный родитель
Дочь о'бнял, плача у стены.
И тут малышка рассказала:
"На кухне что-то взорвалось,
И тут такое началось!
Я села в угол и визжала.
Всё загорелось, всё в дыму,
Бабуля на полу лежит,
Жива, мертва ли - не пойму.
Нас дядя дворник спас, Маджид.
Он вышиб дверь, мой крик услышал,
Меня во что-то завернул,
И так во двор со мною вышел,
Потом опять в огонь нырнул.
И появился, обгоревший,
Неся бабулю на себе.
Народ тушил их подоспевший."
Шандалов с дрожью на губе
Всё слушал, не перебивая.
Он понимал, кто спас родных:
Кого он после выходных
Метлой ударил, зло срывая...
Какой внезапный поворот!
И у Геннадия невольно
С догадки той открылся рот.
Под сердцем как-то стало больно.
Тут пёстрым пушечным снарядом
Пробилась сквозь толпу Петровна.
Он передал ей всё дословно,
Потом оставил с дочкой рядом,
И побежал к машине скорой,
Но лишь увидел хвост которой.
В момент в "Окушку" свою сел,
За ними следом полетел.
Вбежав в приёмные покои,
Шандалов встал как истукан,
Увидел пред собой такое,
Что будто бритвой по кишкам.
Старушку-тёщу и Маджида
Осматривал хирург в очках...
"Лошарик... Что же я за гнида!" -
Пробило Палыча в мозгах, -
"Как мог, дурак, людей не зная,
Так подло с ними поступать?!"
И вновь сковала боль грудная,
Он сел на стул, чтоб не упасть.
К нему метнулась санитарка,
Но он её остановил,
Сказав, что просто стало жарко,
И спазм немного грудь сдавил.
А через час он в коридоре
Врача ждал, сидя на скамье,
В надежде, что минует горе,
Вернётся бабушка к семье.
Старушка рядом оказалась,
В слезах раскосое лицо...
Внутри у Палыча всё сжалось.
Судьбы волшебное кольцо
Его вернуло в день вчерашний,
Где он эмоций не держал,
Где был беспечный и всегдашний,
И где людей не уважал,
В своём купаясь превосходстве
Среди друзей на производстве.
И он спросил на скорбной ноте
Старушку: "Вы кого-то ждёте?"
"Мой сын, Маджид, хороший парень,
Сегодня сильно обгорел,
Кого-то спас он на пожаре..."
Шандалов чуть не постарел:
Автобус вспомнил, девку-няшку,
Старуху и её каблук,
Как он ругался на бедняжку,
И снова сердце сжалось вдруг,
Да так, что чувств своих лишился
От тех событий череды.
И повезло, что находился
В больнице, - избежал беды...
IV.
Отрезок времени не длинный
Пришлось в палате проводить,
И недостаток инсулина
За счёт страховки возместить.
В больнице он узнал, что живы,
Кто от пожара пострадал.
И радостные перспективы
Болезни предрекли финал.
Сознанием переродившись,
Шандалов вышел к выходным,
По-человечески простившись
С врачом, почти что как с родным.
Он шёл домой, от солнца щурясь,
Всех уважая и любя,
Уже не тот, не в толстой шкуре,
В ином понятии себя.
Он понимал, в чём ошибался,
И всё, что с ним произошло,
Ему лишь мудрости дало,
В которой всё же он нуждался.
Судьба сказала ему этим,
Что мы за грех любой ответим,
И, причинив другому горе,
Оно вернётся априори.
Шандалов осознал отныне,
Блистая выводом стальным,
Что, всё же, высший грех - Гордыня,
Он - предпосылка остальным.
Он (!) позволяет верить людям
В их превосходство над толпой.
Они ж грешат, а мы их судим,
И потому судимы будем,
Что мир меняется. И мы,
Не зная сути воспитанья,
Не лепим детское сознанье,
Не строим мягкие умы
В формате равенства, любви.
А потому и нет в крови
Уже подросших эгоистов
Идей возвышенных и чистых.
И путь надменных лопухов
Лежит в полон людских грехов,
Но лишь тогда, когда родитель
По жизни был плохой учитель.
Постигнув таинство науки,
Подумал Палыч про детей:
"Пожалуй, мне и карты в руки
С определением путей!"
А возле старого вокзала
Увидел нищенку в платке.
Она давно судьбу связала
С грошом в протянутой руке,
Уже лет тридцать, или боле,
Учился Гена ещё в школе,
Уже тогда просила милость,
С тех пор совсем не изменилась.
Она порою у прихода
Прохожим не давала хода.
Всегда с клюкой, горбата телом,
Страшна лицом, в платочке белом.
Убогая та, если честно,
Как Хуммель гамбургский известна,
Вполне могла претендовать
На символ города. Как знать!
С поклоном, будто снявши шапку,
Он подскочил к ней, словно конь,
И огорошил эту бабку,
Всю мелочь всыпав ей в ладонь.
Она его перекрестила,
С улыбкой хитрой глядя вслед,
Шепча: "Теперь ступай, мой милый,
Да будет в мыслях твоих свет!..."