Синеет гаспачо заката,
Ватагой сиреневых мух
Могучая туча брюхата,
Свинцовые тени старух.
Три парки, спускаясь к затону,
В холодные воды вошли:
Напилась любовь самогону,
Надежда и вера — шабли.
Три розовых девы-путаны,
Чьи волосы спутала тьма.
Банановый месяц катаной
Висел над дукатом ума,
Блеснувшим от пьяного плёса,
Где тихий валялся пиит,
Глотая Селены колёса
С алмазными искрами плит
Атласно-сиреневой ряски,
Ворчал золотой Водяной.
В разбитой печалью коляске
Летел в пустоте ледяной.
Пиит подцепил Люцифера,
Чиряк обнаружив на дне.
— Роскошная брошь - наша вера,
Заметив пропащей луне.
Денница глаголил глумливо:
— Соскочишь вот с этой строки?
Поэт отвечал: — Эко диво! —
И воды развёл у реки.
И русло слепое дышало,
Ворочалась рыбина сна.
И грешный язык, словно жало,
Я вырвал... — Окстись, Сатана!
— Надежды питают пророков,
Любовь — записных мудаков,
Антихрист сказал одиноко,
Блеснув ятаганом клыков.
Был сон мне в холодную руку,
Синюшную щёку мечты.
— Своих я узнаю по стуку
В груди, молвил ангел черты,
Последней, - светает, однако,
Мне Брэндон заметил, сын Ли.
Покрытый малиновым лаком
Рассвета в небесной дали.