Друид седовласый под сенью старинного древа
вовсю соловьём заливается, песен немерено;
заслушался лес, топчет в танце Озёрная дева
ту землю, которая стала могилою Мерлина,
вот следом и автор, свои сотрясая седины,
ударился в пляс, прокряхтев: «праздно ль ноги по гроб даны?»
Там видит он жизнь, где ещё не успели пройти мы,
считая, что только к забвенью дороги протоптаны.
Поет: «одуванчик белел мой, – белел же, как снег, он…
вздохнёшь, – получай фейерверк, походящий на плач богов;
я вышел из дома весной за свободным ночлегом,
вернулся ж… зима… целый мир из одних одуванчиков».
Поёт он: «об истинных чувствах желаю в стихе я
поведать живущим законами их, – не по правилам:
ведь язв не залечат своих Купидон и Психея, –
ни благодаря ли проклятием стрелам отравленным?»
Уносится песня на крыльях, заносится в души,
разносится всякой молвой, хоть порой – и не всякою;
и там, где мы завтра начнём околачивать груши,
она зазвучит… даже Мойры застынут над прялкою.
Пой, счастье моё, потому что молчанье нелепо, –
когда же погаснет звезда, дабы в сумраке грезили,
тебе подарю я под кроной шумящею небо
над мрачной равниной моей сумасшедшей поэзии.