Он при жизни почти никогда не просил прощенья,
до посмертия нес опостылевший груз вины.
Он был редкостный сноб и тому придавал значенье,
что его безоружным, беспомощным не должны
лицезреть ни поклонницы, ни кореша, ни дети.
Он хотел бы уйти красиво, ведь был пижон,
чтобы долго ещё поминали его соцсети,
заодно обсуждая любовниц и бывших жён.
Никому не сказал на прощанье «люблю», а впрочем,
может, он и хотел, но уже подводила речь.
Он не чувствовал больше границу меж днем и ночью,
он сквозь веки смотрел на единую тьму, сиречь
на великое нечто, внимательно и бессонно,
хоть в ответ на вопросы ещё шевелил рукой.
Он втекал в пустоту по молекуле, по микрону,
ощущая, что там не сравнимый ни с чем покой.
И не надо ни водкой, ни сексом гасить тревогу.
И плевать, что цинична реальность до не могу.
И не должен уже ничего ни себе, ни богу.
И не врёшь никому, и тебе наконец не лгут.
...И теперь он приходит во снах, но и там не сахар,
что-то требует, редко – смеется, опять не брит,
вопрошает, куда они дели его наваху
и бутыль, где подаренный хенесси не допит,
сколько платят вдове за аренду его квартиры,
как там дочка и зять – поскорей приезжали чтоб...
Но попробуй его дозовись из иного мира!
Всё такой же гордец, всё такой же несносный сноб.
Только долго не вянут, цветут на его могиле
хризантемы и розы, шафран, золотник и сныть.
Потому что, несносного, ох как его любили.
А теперь и подавно нельзя его не любить.