Зима всё ближе, холодно, темно.
Ещё покуда время листопада.
Неделя, две… А, впрочем, всё равно.
«Маторин, я боюсь, постойте рядом…
Барак мой в окружении врагов,
мне яд сегодня приносили утром…»
А зэки злятся: «Он у вас «того»!..
Его держать на привязи и в дурке!..
Паёк чужой хватает – дали б в глаз,
и придушили – свой же жрать боится!»
«…я смерти не боюсь, но отравиться
боюсь – остался жив на этот раз…»
Мусолит карандаш, глядит в листок,
почти страдая от любого звука,
всё кутается в жёлтое пальто,
подаренное как-то Эренбургом,
«…нет, всё нет так, я тень одной строки,
да и одна сегодня – слишком много,
я лучше почитаю вам стихи,
нет, не свои – Ахматовой и Блока»…
Идёт, качаясь, замер у дверей –
отсюда никуда уже не деться,
друзья не знают, как он постарел,
одни глаза – огромные, как в детстве,
одни глаза – с тех, дальних островов –
почти убитых, брошенных с разбега
на эти нары – верхние – его,
прибежище серебряного века…
«…А Белый – гений… Среди всех морей,
и всех земель, смотри – идёт, безумец!…»
Всё слышится – зовёт его Андрей,
откуда-то из городов и с улиц,
жизнь подчиняя ритму и стиху…
«Смотрите все, как он летит над нами!..»
«Ты что, Эмильич?..» – «Дайте сахарку… –
он произносит белыми губами, –
а дальше, по этапу, – всё зима,
а где-то под Москвою Надя мёрзнет,
я написал ей нынче два письма,
там, в голове… прозрачные, как воздух…»
…Куда нас гонят?.. Слышу только пульс
здесь, у виска…. Не слушаются ноги….
Как страшно, мама… Скоро я вернусь,
но мне отсюда не видать дороги.
Там лёд и снег, как белая крупа,
там белый свет за серой пеленою…
Как холодно…
Как холодно…
Упал...
Тридцать восьмой.
Декабрь.
Двадцать седьмое.