Лето пыльное стояло как цементный завод.
Все минуты и часы по жаре разбрелись
что коровы с пересохшею фасолью копыт,
и печной заслонкой жарила пчелинная высь.
Возле леса пьяной вишней замутило закат.
Все заборы были белы — не коснись рукой.
И на брёвнышках сосновых с мужиками дурак
от жары угоревая, хвалился женой.
Нахвалился страстной бабой, чуть лишка загнул.
А Василий рядом был, козью ножку скрутил.
Спичку только не донес, от тоски зевнул.
«Видно, Гриша, ты её не один учил».
И ведь даже потом не хихикнул никто.
Только Гриша раскалился спелой ягодкой.
Сняло сонную блажь ледяной рукой,
и в глазах чиркнула вдоль гадюка-гадина.
Как пришел домой, жене-то: «Ходь сюда!»
На кулак намотал косы русые,
а потом как на помоле колотил до утра,
пока кровь не пошла гуще сусла.
И весь следующий день все дурела голова,
и ревнивая кровь в висках бесилась.
А жена его в сарае косы расплела,
и одна коса совсем отвалилась.
«Много помнишь ты, видно промеж ног
тебе Вася вошел, как корнем в мягкий чернозем.
Знать поэтому к тебе я на корню присох.
Ну-ка, милая, любимая, вставай, пойдем».
Свел ее он недалеко в наш дремучий лес.
Привязал к сосне нагую на бугре ступней.
Целовал ей ноженьки и выл, как бес,
присыпая поцелуи муравьиной трухой.
А на утро в пять часов, свет в глазах не рябит,
пошли искать корову со старухой дед.
Видят: что-то как куриный гребешок краснит.
«Подойдите ко мне, — бормочет, — я человек».
Прожила она у матери четыре дня,
то царапалась в кровь, то лежала пластом.
Завернут в сырую простынь — через час суха.
Да понемногу отходили. Хворала потом.
Все живые-то ведь люди, а не мертвяки.
Стали снова вместе жить, хоть не рай, да не в аду.
А как судили, так Григорий судьям втёр очки.
Мол: «Любил я ее и сейчас люблю».