Да не про то всё разговор по пьяной лавочке.
У мужика-то нет руки — одна культяпочка.
Не вспоминать бы век тот страшный брянский лес,
да как один дурак в болото к лешакам залез.
Луна чисто палит, ангиной белый свет,
и слышен капель треск — не то щелкают семечки.
И тишина как смерть. Давно дождя уж нет.
И над болотом ряска мягкая, как темечко.
И ряска над водой гнилой мерцает фосфором.
Вот так стоял бы да стоял, да закусали комары.
Вдруг слышит: по стволу бренчат как будто посохом,
и втихомолочку хихикают кикиморы.
А под ногами-то земля вдруг поднимается,
и потихоньку колокольцами звенит листва.
Он было — шаг назад, за дерево хватается,
а ствол кренит к воде, прогнивший неспроста.
Вот под размокшею землей коренья лопнули,
и с шумом-треском обрушает это дерево,
да и в студеное болото, в черны сопельки,
и тащит сапоги с него в жир черный с червями.
Уж наплевался грязью-вонью, весь живот набил.
Сосут да всасывают топи комариные.
По ряске глядь — кто-то идет, как бы по льду скользит.
«Спаси, спаси меня!» — А там кикимора.
«Давай, спасу», — смеется, — «на-ка веточку».
И вынула его на твердый бережок.
«Уж сколько было вас, пьянчужек-то беспечненьких!
Чем можешь заплати мне, дорогой дружок.
Не платье, тело надо шить нам, ведьмам заклятым.
Уж кто что даст, то нам и прирастит земля».
«Чем я-то отплачу?»
«Рукою с якорем».
Махнул рукой мужик — а там уже культя.
Да не про то всё разговор по пьяной лавочке.
Мы тут сидим и пьём. Не в горло льём — в глаза.
А у хозяина жена ластится к мальчику —
она на смугленьких падка, блудливая коза.
А сам-то муж вдрызг пьян, он положил на всё,
храпит он от пальто в подкладке споротой.
А баба жмется к цыганку, за ворот лезет всё
рукою с якорем татуированным.
Да не про то всё разговор по пьяной лавочке,
про бабу лживую, горячку черную.
Про бабу блудную, культяпку смуглую,
да не про то всё разговор по пьяной мерзости.