Ветер перемен
Этот ветер не вернулся. Заблудился в дальнем эхе.
Этот ветер потерялся, а ведь он-то обещал нам
(социальный комментарий: сотню лет Эдите Пьехе,
Пугачёвой и Ротару — мы хотели изначально?)...
Обещания забыты. Странно было им поверить.
Так давай откроем окна в нашем старом школьном зале.
Надо выбить затхлый воздух. Надо заново проветрить
Наши добрые пенаты. Но не выстудить в запале.
Под окном прядут девицы. Спорят Грации Париса.
Неужели три старухи — это те, о ком я думал?
Мы не кладбища обносим чёрным крымским кипарисом,
Не в парламенты играем — в Государственную Думу.
Содрогаясь, пели Цоя молодые стадионы,
Кровь пульсировала в венах (об артериях — ни слова),
От излишеств умирали всей вселенной чемпионы,
Но в кассетниках сипели как основа — снова, снова...
Может ли народ быть богом? Измерять друг друга честью?
Не гешефтом, не хабаром, не процентами из банка?
Мир культуры вырос башней из одних голимых лестниц.
В нём не купишь места лестью, не найдёшь дороги танком.
По партийному билету пропускали через Лету
На другой, красивый берег — тот, что грезился учёным.
А народ упорно жарил-пережаривал котлету,
Перекапывал картошку и любил её печёной.
И под водочку огурчик смачно хрумкая в субботу,
Верил новым кинофильмам про служебные романы.
О родителях и детях были все его заботы.
А набитые карманы — суть дырявые карманы...
Диалектикой момента нас уже не запугаешь.
Но патрициям не место в нашей родине сердешной.
Голоса радиостанций всё курлычут попугаем,
Да не ими мы томимы, а своей тоской нездешней...
В чужой шкуре
В себя не приходя, приди на день в другого.
Посмотришь, как он сам, какой он, тот другой.
Пусть вывернется мысль трамвайною дугою
И глобус с плеч слетит под вольтовой дугой.
Откормленный кадавр, едва почуяв прибыль,
Направит прямо в цель приватный самолёт.
И встанет за него горой за трибой триба.
И в трубке промурчит хозяйское «аллё!».
Тут по воде круги пойдут в душе народа.
И вилами писать попросится народ.
А пугала бегут с замёрзших огородов,
Раз камнем замощён последний огород.
Укольчик
«...удивительное дело мне сегодня по плечу.
Прикупил у беса крылья и по воздуху лечу.
Это раньше можно было впарить душу как платёж.
А сегодня — сразу тело. И с душой не провернёшь...»
Истекает срок полёта, вянут крылья — и ку-ку.
Ангелок лежит, пробитый, — с чёрной дырочкой в боку.
Барабан
Не набросится красотка.
Не собьёт кабриолет.
Где-то в сталинской высотке
Красный тлеет партбилет.
Спрячьте лобик под беретом,
Мой милейший баронет.
Кто-то выжил. Кто-то нет.
Но второе незаметно.
Всё политика, друзья.
Кроме жизни. Кроме смерти.
Без политики нельзя.
Но политике не верьте.
Попаду и я в тот список,
Как допишется строка.
Всякий возраст — зона риска:
Смерть играет в дурака.
Вторые
Зоркий Глаз напряжённо к прицелу приник —
Чем же ты оправдаешь такой politique?
Ведь любовь до засоса, до дёсен
Не продержится семьдесят вёсен.
Из колючки не свяжешь колючий носок,
А куда без него, коли насквозь промок?
Знаю — путь пролагают герои.
Это первое. Что же второе?
Люди жили до нас и придут после нас.
Мы невидимый клей и связующий класс,
Что презрительно кличут «прослойкой» —
И законной грозят мухобойкой.
Друг, признаемся честно, на сто дураков
Жив, наверно, один, кто совсем не таков,
Кто не лезет судить виноватых
Справедливостью жалкой зарплаты.
Только знайте, что мера нам выйдет не та.
Что настанет пора не щадить живота.
И история взыщет сурово —
Пусть не с каждого, так со второго.
И вторые исполнят положенный долг.
Словно ёж, ощетинившись перьями, полк
Жахнет меткое веское слово.
И рассеется ветром полова.
И пройдут над страною большие дожди,
Как слепые осенние злые вожди,
И осыпется вечная осень.
А вот дальше... Спросите у сосен.
Праздник
За окном буран. Пурга.
Мы туда пойдём не в шапках.
А в босых домашних тапках
К страху вечному врага.
Снег хватает жарким ртом
Раскалённая печурка.
Пусть за праздничным тортом
Посидит пока дочурка.
Там, за дверью, целый мир.
Два лотка и остановка.
Постамент. На нём кумир.
И кусок холста в грунтовке.
Неоконченный п е й з а ж —
Так ведь это по-французски?
Колет правдой снег в глаза
Тем, кто мыслит слишком узко.
Вышли, словно покурить.
А вернутся через вечность.
Только дорисуют мир.
Встретят Пушкина с узбечкой.
Конец парада
Подмигнёт император народам.
И закажет заморскую пиццу.
Потекут под гармошку и «Годам»
Вспять события, флаги и лица.
Над столицей, над Римом, над полем
Проорёт легконравная сойка.
И в разведку отправится Голем.
И сломается в баре у стойки.
Повезло, говорят, недоумку,
Что из глины он леплен и стали.
Доктор дёрнет отвёртку из сумки
И прикрутит придурку педали.
И куда мы с таким-то бахвальством
Проповедовать имя Господне?
А вчера выводили начальство
Ранним утром в измятом исподнем...
Мне запомнились «Воды Лагидзе».
Безобиднейший детский напиток.
Но восстал гражданин Кикабидзе,
Меньшевистских времён недобиток.
Чем займётесь, добрейший папаша?
Мы не брались учить вас быть нами.
На костюмчике — снежным апашем —
Воротник, медицинское знамя.
Барьер
Когда над страною спускается флаг,
Стреляется кто-то в подвале,
И печка чадит от горелых бумаг,
И пусто в торжественном зале,
Стоишь и молчишь, и не помнишь уже,
С чего это всё начиналось —
В каком мираже, на каком рубеже
Жестокостью сделалась жалость.
Отправился каждый десятый под нож.
Иные отделались сроком.
По мелочи — засуха, мор и падёж,
И язвы на небе высоком.
Тут зреет внутри у тебя огонёк
Не веры, любви и надежды.
А если уж боги начнут рагнарёк,
Так чище погибнуть невеждой.
Стоять и смотреть — и стоять, не сходя,
Как стенка известного плача.
Раз не было в кузне, выходит, гвоздя,
Бессильны беда и удача.
И всё же, стоять — ведь не значит уйти.
Стоять — означает остаться.
А тот, кто остался, отыщет пути
Сквозь пьяный разгул святотатства.
И вскоре увидит, что он не один.
Что тысячи нас. Миллионы.
И в зиму раздвинет проёмы гардин,
И кубик заварит бульонный.
И всё, что положено, будет ему
Надёжной и верной опорой.
И даже любовь подступившую тьму
Задержит за дальним забором.