Никто не снял и не поставил эту пьесу швейцарского прозаика и драматурга Фридриха Дюрренматта лучше, чем гениальный Михаил Козаков, и не было лучшего исполнения этого персонажа, чем гениальное исполнение Екатерины Васильевой.
Клара Цаханассьян — это самое полное воплощение сакрального двуединства Эроса и Танатоса.
Ни один персонаж — ни литературный, ни кинематографический, ни вообще во всём мировом искусстве — не представляет собой столь глубокого постижения этого архетипа и столь аутентичного воплощения его амбивалентности.
Согласно пьесе, она старуха, и пьеса так и называется: «Визит старой дамы» (нем. «Der Besuch der alten Dame»). Но эстет Казаков сделал свою героиню женщиной средних лет, которой нет ещё и 50-ти.
И тем не менее (или, скорее, наоборот — тем паче наглядно): зрелая, цветущая Клара Цаханассьян — это сама смерть.
Но суть в том, что юная Клара Вешер — это сама жизнь, сама любовь!
И Екатерина Васильева, с присущей ей стремительностью и экспансивностью, позволяет нам со всей силой ощутить в своей героине представляемое ею невероятное — не двуединство даже, а — триединство: Жизнь, Любовь, Смерть.
Внутри Смерти живёт воспоминание о Жизни и Любви (которыми была она сама), но Любовь умерла и сменилась предприимчивостью, которая питает Ненависть и толкает к мести, подходя к последней не только по-деловому, но и художественно, эстетски-виртуозно, как к произведению искусства.
Ненависть может порождать только её — только Смерть.
Смерть Любви выжигает Жизнь внутри самой Жизни, оставляя выжженную пустыню.
Боль лелеемой и пестуемой обиды, которую постоянно кормят, культивируют, подпитывают, кидают в огонь жертвенного костра всё новые дрова — растит на месте убитой Любви жадный росток Смерти, который разрастается с чудовищной силой и ЖИЗНЕ(!)способностью.
Это пассионарный росток, росток деструкции, мертвящий души, не только ту душу, которая взрастила его внутри себя, но и окружающие души, души всего города, включая души священника и бессребреника-чудака учителя.
Боль обиды постоянно тлеет, но Клара Цаханассьян не даёт ей заглохнуть и умереть(!), она оживляет(!) её, воскрешает, поддерживает, реанимирует.
Обида — это её идол, её кумир.
Клара — язычница.
Вокруг этой античной жрицы — её технический персонал, техподдержка — Бобби и Робби.
Мужья этой фараонши — тоже словно заживо погребённые мумии, куклы, игрушки, какие-то паяцы, которых дёргают за ниточку.
Муж-актёр — словно механическая пищалка, машинка-докучалка, с одним и тем же скудным набором фраз и мелодий для нытья /наподобие Органчика в городе Глупове у Салтыкова-Щедрина/.
Всё покупается и продаётся: души, тела, совесть, молодость, красота, чистота, невинность.
Покупается и бескорыстие, бессребреничество тоже продаётся.
Когда Жизнь (юная Клара Вешер) отдаёт душу Золотому Тельцу, мультимиллиардеру-старику Цаханассьяну — она становится Смертью.
Товарно-денежные отношения, возведённые на вершину, в абсолют, поставленные во главу угла, ставшие альфой и омегой жизни людей, абсолютизированные, ставшие единственной, универсальной моделью человеческих отношений, мерилом всех мотиваций и целеполаганий,
выжирают живых ранее людей изнутри, высасывают из них все живые соки, подобно туче саранчи или, скорее, несметному полчищу клещей-кровососов.
Кредиты мертвят город, превращают его в Аид, в царство мёртвых, в ужасающую территорию мёртвых душ.
Она, Клара, со своими кредитами, выхолащивает из живых людей всё живое.
Старуха-процентщица меняется местами с Раскольниковым и убивает его.
Гюллен — это модель мира, гениальное предвидение сегодняшнего дня.
20 августа 2020