На вопросы, которых так словно бы море шумит, не отвечу,
ибо не было их, не услышанных, в царстве всесильного штиля, –
нынче просьба одна на уме – подари мне громадную встречу
там, где месяц, как помню, торчал на игле деревянного шпиля.
Ни послать ли открыто весь мир – чтоб увидеть смогла скомороха,
дабы ты, рассмеявшись, сказала, мол, хватит, не полная ль жесть, а?
Лучше с ветром в лицо, но спиной к сумасшедшей по кличке Эпоха,
хоть, замечу, что нет здесь движенья плечом, есть – наличие жеста.
Ветер ищет в листве гром оваций, извечный процесс одобрений,
задирает подол на прохожей, вошедшей во двор затянуться.
Пусть же льётся твой смех: унесёт его к чёрту Борей, ни
спотыкаясь о корни деревьев, как мы, ни во имя искусства. –
Знаешь, вроде б пора мне под игом красивостей праздных
сделать скверное па, обнажиться до слёз многогорбого моря
и увлечь за собою на дно – в мир, где вечен языческий праздник,
где Содом, новым чувствам внемля, всё о некоей плачет Гоморре.
В этот мир не войдешь без пароля, коррозии на сердце, крови,
но ведёт же тебя имярек, хоть ему неустанно перечу:
«эй, постой, не спеши, избегавший до дрожи и крова и кровли,
выбегать из-за красных кустов к чернобровой подруге навстречу».
Эта речь не прервётся внутри. Окаянная лает, кусает,
ищет выхода, сука безродная, снова (и словом) наружу.
Где ж твой дом, говорит; говорит, мол, ты бросился за борт;
утверждает, что браво изгнав пустоту, напоролся на ту же.
Тут и правды полно, хоть плевать. Вновь вороны не могут без ЛЭПа,
ветер жаждет оваций, и всё, что в тебе нахожу я, претит мне.
Потолок наш, который извечно сидит в заместителях неба,
не даёт позабыть о кичливой душе, о спасающем сбитне…
Но полбанки распив, что я сделаю? Ветер в лицо. Нестерпимо.
Слышу-слышу вопросы. Давай, задавай-ка. Отвечу.
Потолок всё темней и темней, шибко много табачного дыма…
Так, пожалуй, отправимся в путь – на свою небывалую встречу.