СКРИПКА БЕРТЫ
Когда я вошел в ее квартиру, я почувствовал легкий ветерок, скользнувший по ногам. Мое внимание привлекла тень от занавески настежь распахнутого окна. Последний этаж — седьмой, партийная сталинка постройки начала пятидесятых. Просторная кухня, высокие потолки, но скудный декор. Я всегда недолюбливал этот дом за его холодность и отчужденность: тяжелая каменная глыба, наваливающаяся на тебя, как только ты пересечешь дорогу и игровую площадку. Этот дом никогда не встречал меня уютом и теплом.
На столе лежала дамская сумочка, футляр и еще кое-какой предмет, предназначение которого я не сразу понял. Но что-то меня обескуражило, и я встал как вкопанный напротив стола, не в состоянии подойти даже к окну, чтобы закрыть его, когда занавеска начала пульсировать и колыхаться с такой силой, что могла бы запросто отправиться в свободное плавание, — меня порядком озадачило присутствие на столе футляра. И даже не то, что Берты не оказалось дома в жаркий выходной день, когда она обычно занимается на скрипке, чтобы к вечеру привести себя в форму и отправиться на репетицию в зал, — Берта никогда не расставалась с этим инструментом, в прямом смысле слова. Если она оказывалась в гостях или же отправлялась в магазин перед репетицией, пусть и возвращаясь домой, когда она могла бы просто оставить продукты и захватить скрипку, инструмент все равно был с ней. Мне был чужд этот феномен скрипичной любви — казалось бы, куда может деться инструмент: седьмой этаж, двойные двери, одна из которых стальная, да и вообще — это же сталинка. Кто полезет в сталинку ради скрипки, которая, как я знал, была не страдиваревской и не гварнеревской, нет.
У меня промелькнула мысль, что она взяла скрипку, оставив футляр. Я открыл его: инструмент почивал внутри, а рядом с ним было две фотографии — одна ее матери, другая — человека средних лет, с прямым испытующим взглядом и трагической миндалевидной поволокой, неестественно пышная для мужчины шевелюра, черная прядь, упавшая со лба. Имени я его не знал, да и в жизни — ни разу не видел. Единственное, что мне было о нем известно, так это то, что он был прежним владельцем этой скрипки. Мне казалось, что Берта встречалась с ним до знакомства со мной, но сроду мне о нем не рассказывала. Наверное, хотела, чтобы это оставалось тайной. Лишь сейчас задумался, а где находится этот скрипач в данный момент и почему его скрипка оказалась именно у Берты.
Я закрыл окно, дошел до кухни, налил себе стакан воды, вернулся и сел за стол, поставив футляр к стене. Ни записки, ни сообщения, она даже телефон оставила — весьма предусмотрительно, тем более, что он был полностью разряжен. Я решил подождать ее, мало ли, что могло случиться у соседей или же ей пришло в голову, что нужно, например, срочно приготовить креветки с лимонным соком, а лимона как всегда не оказалось, и она выбежала за ним до ближайшего фруктового магазина — да, такое уже бывало. Я взял с полки первую попавшуюся книгу, чтобы хоть как-то скоротать время. На обложке красовалась девушка с миловидным, но в то же время мученическим лицом, однако, редкое сочетание. Мне стало интересно, кто был изображен на обложке, но прежде чем я открыл страницу с аннотацией и выходными данными, я увидел автора книги и ее название — Джон Фаулз, «Коллекционер». Картина же, как выяснилось, имела название «Блаженная Беатрис» и принадлежала перу Данте Габриэля Россетти — английского прерафаэлита. Я знал эту книгу, но в другом издании, и тем не менее решил прочитать несколько первых страниц. Прошло минут двадцать, как я стал волноваться — Берты все не было. Тогда я спешно начал соединять факты явлений, окружавших меня на тот момент, как я пересек границу этого дома.
Дверь я открыл своим ключом: ключ у меня оставался еще с предыдущих гастролей Берты, я приходил подкармливать рыбок; окно настежь, на столе сумка, телефон, футляр. Когда я закрывал окно, я даже не выглянул, да и чего бы я там увидел? Впервые меня пробрала дрожь. Ведь я должен был это сделать. Почему я не посмотрел? Седьмой этаж. Медленно встав из-за стола, я направился в сторону прихожей: ее туфли, почти концертные, с черными бархатными бантами стояли у двери. Она никуда не уходила. Смахнув несколько капель пота со лба и глубоко вдохнув, кажется, в последний раз, я всем корпусом повернулся в сторону окна. Теперь его надо было открыть. Открыть и посмотреть вниз. Провернув одновременно две металлические ручки, я разомкнул обе створки, разверзая портал — если не в бездну, то в устрашающую меня неизвестность. Я не мог исключать этого варианта и действительно боялся увидеть ее бездыханное тело на асфальте среди кустов мальвы и соломенно-желтых черепушек одуванов, так не вовремя снова расцветших и уже погрязших в человеческой крови. Зажмурившись, я произвел над собой финальное усилие и опустил голову.
Ее там не было. Там вообще никого не оказалось — ни подростков, рассекающих на скейтбордах, ни детей, уплетающих за обе щеки мороженое на качелях, когда я только пришел. Шум с дороги, и тот внезапно исчез. Все изменилось.
У Берты не было друзей, к которым бы она могла пойти, ее отец жил в другом городе. Позвонить в полицию, заявить о пропаже человека? И что я им скажу? В любом случае, никто не станет заморачиваться: «Приходите с заявлением по истечению трех суток», — посоветуют мне. Я еще раз открыл футляр и посмотрел на фотографию того парня, как будто он обязан был что-то знать. Вынимать скрипку я не решился — вряд ли Берта стала бы оставлять там что-либо для меня, она скорее бы что-нибудь оставила на столе, ведь скрипка для нее святая святых, от которой в итоге она почему-то отказалась.
На столе по-прежнему оставалась ее сумка, и я без промедления опустошил ее, высыпав содержимое. Смятый лист с репетиционным графиком, с другой стороны которого, кстати, был записан на скорую руку номер телефона; спички, пачка «винстона классик» — весной, и особенно в дни, когда все складывалось не так, как хотелось Берте, — она курила, курила периодически много, взахлеб и без зазрения совести — крепко, но не сытно; помада ее любимого цвета — алого, хотя она бы меня сейчас поправила и сказала, что это не алый — это «пиратский» оттенок Шанель; зеркальце в серебряной оправе, кажется, из Чехии; ключи от квартиры, как бы это поразительно не выглядело; влажные салфетки с запахом роз, черная гелиевая ручка-роллер и кожаный ежедневник с графическим тиснением. Предмет, лежавший рядом с сумкой, оказался калейдоскопом — потертым настолько, что по началу я не углядел в нем его предназначения — единственная вещь, которую ранее я у Берты не видел. Аккуратно разложив все ее имущество на столе, я постарался связать эти предметы между собой. Все являлось частичкой Берты и могло бы помочь ее найти, попытаться понять — что же произошло. Впрочем, два предмета, вернее, исключительность и неясность явления этих предметов не давали мне покоя — фотография в футляре и номер, записанный на репетиционном графике. Почему на нем, если под рукой у Берты всегда был ежедневник? Сперва стоило открыть его, а потом все-таки заглянуть в футляр как следует: из кармана «выглядывали» ноты и, возможно, там могло бы находиться что-то еще.
Но я и здесь поступил ровно наоборот. Брамс, «Трагическая увертюра», «Шехерезада» Римского-Корсакова, несколько симфоний — Бетховен и Шостакович, и больше ничего. Что же, ежедневник тоже не отличался богатством сведений для человека несведущего, Берта записывала туда свои дневные планы, а на обратной стороне — когда переворачиваешь тетрадь вверх тормашками, чтобы начать заново, как это бывало у старшеклассников советского периода, — красовались рецепты блюд, половину из которых я знал наизусть. Я взял листок с репетиционным графиком:
13:20 — трансфер постановщиков (время в пути: 40 минут)
14:00 — разгрузка инструментов
14:30 — трансфер оркестра на площадку на 2 автобусах (время в пути: 40 минут)
16:00 — 18:30 — репетиция (концертный зал им. Малера)
19:00 — концерт
Снова взглянул на часы: три часа сорок минут. Если бы Берта следовала своим планам, то уже была бы на площадке концертного зала, что подтверждала и запись в ее ежедневнике.
Звонить в оркестр и создавать лишнюю панику не было необходимости, рано или поздно они должны были позвонить ей сами — либо на севший сотовый, либо на домашний. Перевернув листок, я еще раз посмотрел на номер телефона. Ничего не оставалось, как набрать его и попытать удачу. После двух гудков, я услышал кроткий и несколько растерянный женский голос:
— Алло?
— Алло… — чуть было не растерялся я. — Здравствуйте! Не могли бы вы позвать к телефону Берту? — почему-то я был уверен в связи этого номера и ее владелицы с Бертой.
— Какую Берту? Вы должно быть ошиблись номером, никакой Берты здесь нет.
— Как? — удивился я. — Разве Берта не у вас? — я услышал девичий вздох разочарования, ощущалось, что девушка ждала звонка, но явно не от меня. — Постойте, не кладите трубку, пожалуйста. Мы разминулись, а этот номер телефона был оставлен Бертой в записке двери, — начал было я врать, но адресат звонка прервала мой бессвязный диалог:
— Извините, ничем не могу помочь. Вероятно, вы все же ошиблись номером. Всего доброго. — ответила девушка, после чего раздались короткие гудки.
Я оказался в тупике, все идеи и мысли меня покинули, оставив прямую линию пустоты, как на бумажной кардиограмме — я не знал, куда ведет эта пустота, и что делать дальше. Надо было хотя бы имя узнать этой девушки, неспроста ее номер телефона оказался на сегодняшнем графике — последнее что записала Берта. Набравшись смелости я вновь набрал номер.
— Да? — ответил мне все тот же голос, но уже более увереннее.
— Послушайте, я боюсь, что с моей подругой случилось несчастье, но номер, оставленный Бертой, действительно принадлежит вам. Помогите мне. Как вас зовут?
— У вас подруга пропала, а вы пытаетесь знакомиться с девушками по телефону. Меня зовут Илона, чтобы вы уже успокоились. Больше сюда не звоните. — эхо коротких гудков снова заполнило тишину моего сознания. Но теперь мне было известно имя владелицы номера — а это уже кое-что.
В непреодолимой прострации я пробыл, наверное, около получаса, пока снова не открыл футляр. Мечусь от предмета к предмету, ничего не находя, — думал я. — А Берте наверняка нужна помощь. Проявив неслыханную дерзость, как посчитала бы Берта, я достал фотографию молодого человека, и перевернул ее. На другой стороне фотографии была запись:
«Илоне, с любовью от Артура».
Илона — не такое уж и распространенное имя. Но какая связь могла быть между девушкой с кротким голосом и молодым человеком со снимка? И если уж «с любовью», то, видимо, ее возлюбленного? Тогда причем здесь Берта? Могла ли она быть любовницей Артура?.. Что если они вдвоем уехали на Канары, а я тут мучаюсь, пытаясь найти логику там, где ее быть не может: я снова посмотрел на туфли в прихожей и на скрипку в футляре — нет, это какой-то блеф.
Я всячески оберегал Берту с первого дня нашего знакомства, и я ее любил, о чем она скорее всего даже и не догадывалась. Зачем я сегодня пришел к ней? Потому что сегодня ровно год как мы познакомились — обычно мужчины не помнят дат, но я на удивление хорошо запомнил этот день. На ней было голубое ситцевое платье в цветочек, как я после заметил, все та же красная помада на губах, а за спиной — футляр. Она шла впереди меня — миниатюрная, грациозная, с легкой поступью, немного сутулясь, несмотря на вес инструмента за спиной. В тот день ветер гнал тучи с какой-то невероятной скоростью и силой, произойти могло все что угодно, но как минимум — вот-вот должен был начаться дождь. У Берты кроме футляра ничего с собой не было — ни сумочки, тогда она еще не носила ее и каким-то магическим образом умела все помещать в футляр, — ни зонта. Естественно, когда грянул ливень, я не мог пройти мимо нее и не помочь ей добраться до дома. Так банально, но романтично мы познакомились. Я не помню, чем я занимался весь этот год и что за это время со мной произошло, но я прекрасно помню тот день. И сегодня я пришел к ней — без цветов или шампанского, чтобы не сбить ее с толку, я пришел как друг в обычный душный августовский день.
Изучив блокнот — записей было всего на четырех страницах, в основном, с адресами и немногочисленными телефонными номерами, вероятно, ее коллег по оркестру, другого предположить я не мог, — ничего связанного с именем Артура я не нашел. В каком случае девушка называет свое имя в телефонном разговоре с первым дозвонившимся незнакомцем? — мелькнуло у меня. — Должно быть, когда она не состоит в отношениях. Определенно, все причинно-следственные связи, которые я только начинал нащупывать, вели к Артуру. К Артуру и к его скрипке.
Скрипка была необычайно красива и по-аристократически изящна, она завораживала. На солнце, казалось, скрипка приобретала совершенно иные очертания и неестественный цвет — светло-красного вина с добавлением охры; там, где она была менее потерта, и лак сохранился почти в первозданном виде, она переливалась и искрилась сполохами отражающего в ней света, будто радуясь, что ее вновь взяли в руки и она снова чувствует человеческое тепло. Мне было неловко дотрагиваться своими далеко не музыкальными руками до ее изгибов и глянцевого от полироли завитка — Берта ее любила и хранила, как священный Грааль. Аккуратно повернув ее боком к лучам, струившимся по оконной раме и просачивающимся вглубь комнаты, я увидел в одном из отверстий корпуса — мастеровом вырезе в виде курсивной английской «f» или знака, больше похожего на интеграл, надпись:
«Anton Marchek, 1991,
modello di «Liberti»
Стало быть, и скрипке чуть более тридцати лет. Для инструмента — совсем не возраст, инструменты Амати вообще семнадцатого века — и откуда я это знал? В любом случае, сохранилась она куда лучше меня. Хорошо, если ее мастер еще жив.
В правом верхнем ящике комода у Берты хранился старый телефонный справочник: я надеялся, что создатель недооцененного мной инструмента все же находился не за рубежом, несмотря апостольско-сербское звучание его фамилии. Берта, Liberti… свобода, стало быть. Скрипку уместнее было бы назвать женским именем или придать ей родство, обращаясь к ней по фамилии ее обладателя, но к чему нарекать ее «свободой», или «дарующей свободу», как при боевом крещении. В конце концов, ни один человек не хочет быть по-настоящему свободным — мы привыкли, чтобы нас направляли, чтобы нами управляли. А предоставь человеку полную свободу — так он же с ума сойдет, вернется к первобытным инстинктам. Что есть свобода, если не поэтическая метафора и не плацебо?
Где-то в середине справочника я набрел на искомую фамилию — Марчек, Антон Лазаревич. Сомневаясь в успешности операции, я вывел на диске телефона его номер, пришлось изрядно поволноваться, прежде чем мне ответили:
— Марчек на линии, слушаю вас, — ответил неподдельно бодрый и мелодичный голос, в котором угадывались нотки солидного возраста его обладателя.
— Здравствуйте, Антон Лазаревич! По поводу скрипки беспокою… — решил я проверить свою теорию с первого захода.
— Да-да, молодой человек, — наступила пауза: я совершенно не продумал речь, как мне захватить внимание Марчека, чтобы узнать побольше об этой скрипке, но остаться за линией горизонта.
— Ваша скрипка 1991 года, модель «Liberti» — замечательный, чуткий инструмент… — с жаром выдал я, в надежде, что старик меня сам остановит и возьмет инициативу в свои руки.
— Не скрипка, а «хор кремонских ангелов»! Как сейчас помню, одна из лучших моих моделей… — делать было нечего, и мне пришлось притвориться журналистом — все же лучше, чем частным сыщиком.
— Меня зовут Александр, и я корреспондент газеты «Музыкальный мир». Слышали о такой? Мы с коллегами пишем большой материал об историях владельцев различных инструментов. Если вы не против, я бы хотел поговорить с вами, с большим мастером музыкального искусства, об истории скрипки Либерти. Обещаю, не отниму у вас больше десяти минут. Пожалуйста, Антон Лазаревич!
— Что же, если это столь важно, Александр, я постараюсь вам помочь чем смогу. Но, признаюсь, впервые ко мне обращаются с подобным предложением. Обычно людей интересуют сами инструменты, нежели их истории их владельцев…
— Замечательно! — несколько напыщенно выдавил я из себя. — Расскажите, для кого делалась эта скрипка, это специальный заказ? Кто был ее владельцем?
— Знаете, сейчас уже трудно говорить с уверенностью, через меня проходили сотни инструментов — и альты, и виолончели, и контрабасы, но что касаемо моих мастеровых скрипичных детей, то кое-что я все же припоминаю и сейчас, спустя столько лет. Тогда я сразу догадался, письмо пришло от семьи не музыкантов — люди рабочего склада ума и характера, музыка для которых была скорее непостижимым миром, ирреальностью среди быта. Семья с небольшим достатком, я бы даже сказал «с достатком ниже среднего». Скрипка делалась действительно под заказ, для юноши — их сына, на его совершеннолетие.
— Простите, как звали того юношу?
— На имена память у меня всегда была слабой… но имя такое редкое, рыцарское, как будто из британского эпоса…
— Быть может Артур? — уточнил я.
— Совершенно верно, Артур, вы правы! Я подписал ее как «modello di Liberti», дабы подарить мальчику свободу, в надежде на то, что ему удастся вырваться из вечной несправедливости перипетий рабочего класса и стать достойным владельцем этого инструмента, профессиональным музыкантом.
— Сейчас вы общаетесь с Артуром?
— В былые времена Артур приезжал ко мне вместе со скрипкой. Скрипка первоклассная, удачная работа, как Бог видит, такой инструмент случается в жизни мастера один раз, и он стоит всей его жизни, поверьте, поэтому особых проблем с ней никогда не возникало, она не подводила. Для Артура я менял волос на смычках, ну и, лет пять назад, произошел совершенно фантастический музыкантский казус, но благо с другим инструментом, — Артур привез мне чужую скрипку со сломанным колком, но это вряд ли будет вам интересно. И знаете, с тех самых пор, я не видел Артура. Подумал, что он уехал из города, а может и вовсе из страны. Хорошие музыканты везде нужны, а Артур стал отменным скрипачом. Александр, мне вот стало интересно, а как собственно вы на меня вышли?..
Мысленно, я опять вернулся в тот день, когда впервые увидел Берту. Я ничего о ней не знал. Прошел год, а я лишь восхищался ее игрой и любовался ее темными длинными локонами, мягко спадавшими на правое плечо. Бездна снова меня затягивала меня в круговорот бессилия.
— Алло, Александр? Вы меня слышите?
Пять лет, как он пропал, как он оставил инструмент Берте. Что могло произойти, и могло ли то же повториться с Бертой?
— Молодой человек, я повторюсь, собственно, как вы меня нашли?
Я с трудом отделался от своих навязчивых мыслей, все больше занимающих авансцену моего помутневшего от жары рассудка, и вернулся в реальность, услышав последний вопрос. Что мне ответить ему я не представлял, да и если старик подумает, что я украл скрипку и хочу перепродать ее, а у него всего-навсего узнать ее стоимость? Как я объясню ему всю фантасмагорию, произошедшую со мной за последние несколько часов? Я молча положил трубку. Нужно было узнать, где находился Артур.
Часы показывали без двадцати пять, а библиотеки по выходным работали как раз до пяти. Под приглянувшейся мне маской журналиста, я решил отправиться в архив библиотеки, чтобы изучить все газеты пятилетней давности. Если Артур и в самом деле слыл хорошим скрипачом, то кто-то же должен был написать о нем. Я положил скрипку в футляр, взяв его с собой — абсолютно машинально, не задумываясь. Пусть журналист будет со скрипкой, ничего страшного.
До ближайшей библиотеки я добрался буквально за четыре минуты, так что шестнадцать минут мне вполне хватило бы, чтобы перерыть архив прессы пятилетней давности, но меня интересовал конкретный промежуток времени: август 2000 года. Я чувствовал, что этот месяц — с его грозовыми дождями, сменяющими непобедимой духотой и слипающим веки ненасытным зноем, с его внезапно настигающий тишиной — таит в себе нечто большее, чем просто статус приспешника осени.
Ни одной статьи о концертах, ни одного интервью, все без толку, — думал я. Ни одного упоминания. Хорошо, возможно не сезон, но ведь были репетиции, наверняка были и гастроли, почему все молчали, будто в этом городе никогда ничего не происходило? Меня взяла злость, не в состоянии совладать с собой, я смотрел на фотографию Артура, руки у меня дрожали, я был готов проклясть этот город, город, в котором все всё видят, но все обо всем молчат. Я ненавидел эту обшарпанную сталинку, где Берта просто-напросто взяла и исчезла, я ненавидел себя — за то, что я — часть этого загнивающего города, что я был рядом с ней, но я ее не слышал. Я слушал ее скрипку, но не чувствовал ее душу, меня пленял ее голос, но я не могу прочитать ни одну ее мысль. Оставалось всего несколько минут до окончания рабочего времени, и вежливая пожилая библиотекарша с прической как у моей покойной бабушки — бабеттой с шиньоном, предупредила меня о скором закрытии библиотеки. Я уже было начал складывать в стопку газеты, как мое внимание привлекла черно-белая фотография, вернее, место действия на ней, показавшееся мне знакомым. Я не мог оторвать взгляда: в небольшой новостной заметке от первого августа значилось:
«Ранним утром, 1 августа 2000 года, возле сталинской постройки — дома № <…> по улице <…>, было найдено тело мужчины с вывернутыми конечностями. Об этом сообщает газете «Первые новости» источник в правоохранительных органах.
В момент обнаружения труп лежал на асфальте в неестественной позе, конечности были вывернуты, на голове обнаружены гематомы. В следственном отделе города <…> отказались комментировать данную информацию. Предсмертной записки обнаружено не было. Известно, что мужчина выпал из окна собственной квартиры.
Если вам что-либо известно о произошедшем или есть что рассказать, напишите нам или позвоните по телефону <…>»
— Молодой человек, мы закрываемся! — нарушила мое чтение библиотекарша с бабеттой на голове. В ошарашенном недоумении, я продолжил собирать газеты:
— Да-да, конечно, сейчас… — и понимал, что адрес, указанный в заметке, принадлежал Берте. — Постойте! Извините, вы ничего не знаете об этой трагедии? — я отдал номер «Первых новостей» в руки библиотекарши и стал ждать, напряжение росло.
— Ох, бо-о-о-же мой, что вы нашли, — протянула библиотекарша, голос ее более походил на подростковый, нежели мог бы принадлежать даме в преклонном возрасте. — Я ведь жила и живу по сей день в соседнем доме и, конечно же, я помню. Сердце кровью обливается, такой талантливый, такой доброжелательный был мальчик, а как он играл!.. Говорят, виной была стала неразделенная любовь. Играл на скрипке. Мне так нравился его Бах — чистый, благословенный, напоенный дыханием Бога, такая свобода была в том, как лилась его мелодия… Как жалко, как жалко, я ведь знала его мать! Через несколько месяцев она скончалась, на почве переживаний и бессилия ее еще быстрее сжирал рак, опухоль была неоперабельна, метастазы пошли по всему телу. Какое это горе, тяжкий крест — пережить собственное дитя. После смерти сына ей и не хотелось жить, она это признавала, даже в силу того, что нужно было ставить на ноги младшую дочь, отец же их бросил, еще когда они были совсем маленькими…
— Вы сказали дочку? Как звали ее детей? — ответ я уже предвидел.
— Младшую Берточкой, а ее покойного брата — Артуром. Я и теперь слушаю, как из той квартиры доносятся звуки скрипки, только Берточка с тех самых пор Баха больше не играет.
— Спасибо Вам. Для меня это очень важно. Спасибо, — сухо ответил я и подумал: они все всё знали.
Возвращаться в квартиру Берты и покойного Артура мне не хотелось. Но у меня была их скрипка, и еще одна вещь, возникновение которой для меня так и осталось загадкой — старый калейдоскоп.
Было около девяти вечера, когда я вышел из бара. На улице — старым порядком людно, будто никакого понедельника завтра не наступит — все, баста — ни рабочей недели, ни тридцать дней самого жаркого месяца впереди. Первое августа подходило к своему завершению, а я уже не пытался и в мыслях разыскать Берту, внутри меня все оборвалось: мир продолжал наслаждаться порой стрекота кузнечиков и шумных ежевечерних променадов, мир продолжал жить, в то время, как я умер ровно тогда, когда открыл футляр Либерти. Неужели ни Артур, ни Берта не догадывались, что смерть не дарит свободу, она только сковывает цепями беспомощности тех, кто оказывается рядом с паломниками смерти — никто из них наверняка не знает — рай ли Мекка или ад. Неужели музыка не могла подарить им свободу, скрипка, с таким именем, как «свобода»? Они — музыканты — полубоги, небожители, не могли этого понять? Понять замысла Бога, независящего от свободы. Даже Бог — и тот не свободен.
Я не нашел другого выхода, как вернуться, чтобы оставить скрипку там, где ей и надлежало находиться с самого начала. Повеяло сумрачной прохладой, как это бывает перед грозой и ночным дождем — где-то по шиферу уже начинали тарабанить крупные, одинокие капли, среди этого шума проскальзывали и знакомые звуки, доносящиеся откуда-то сверху, издалека, — звуки скрипки. Звуковая масса была вроде как сферической, эфемерной — она находилась со мной повсюду, и в то же время ее будто и не было вовсе. Я не удивился, потому как после нескольких стопок крепкого виски, музыка могла спокойно звучать и в моей голове — как навязчивая галлюцинация или лейтмотив истории Либерти. В конечном счете, слышать музыку внутри себя, когда все уже потеряно — не божественная ли привилегия это? Но слух не обманул меня, как не обманул он и мое зрение, я поднял голову — на седьмом этаже горел свет, хотя я прекрасно помнил, что даже не включал его.
Дверь была приоткрыта. На столе все так же покоились вещи из бертиной сумочки и калейдоскоп — предмет, который никак не вписывался в эту историю. Не оставалось сомнений, что Берта уже никогда не вернется — где бы она ни была — по ту сторону скрипки или по эту, она останется в ней, как остался в ней Артур, ее брат. Я сложил все содержимое обратно в сумку, положил футляр на стол и взял в руки калейдоскоп. Совсем как игрушечный. Увидеть в нем мне ничего не удалось, взаправду, его первоначальное предназначение давно потеряло смысл, но, значит, должен был открыться какой-то другой, вторичный смысл, но искать смыслы в вещах и всяческих мыслеформах воспоминаний для меня оказалось занятием крайне неблагодарным. Я хотел было выкинуть в сторону эту игрушку, но от нечего делать открутил диск калейдоскопа. В цилиндре оказалось нечто, похожее на записку, развернув ее я прочел:
«…Играй то, что тебе нравится. То, что считаешь красивым. Найди свободу в том, в чем я ее найти не смог. Найди ее в себе. Я люблю тебя. Прости…»
Записка все-таки была. Она принадлежала Артуру, принадлежала Берте и теперь она принадлежит мне. Я еще раз набрал номер Илоны. Так поступила бы Берта: она оставила старую игрушку с предсмертным изречением Артура, она записала номер Илоны, она ее нашла — нашла, чтобы передать эти слова.
— Алло? — ответил мне тот же кроткий женский голос.
— Илона, играй то, что тебе нравится. То, что считаешь красивым… — и я озвучил написанное Артуром ровно пять лет назад, на этом же самом месте, то, на что у него не хватило силы воли. Парадокс, но ее с лихвой хватало, чтобы он мог выходить на сцену и играть Баха перед тысячью зрительских сердец, которые замирали в тайном экстазе, позволяя телам на минуты отделяться от преходящего и постигать свое высшее предназначение, хватало, чтобы поставить точку на месте своей жизни, но не хватило, чтобы признаться ей в любви. — Артур любил вас, — повторил я. — И хотел бы, чтобы вы об этом помнили. Вы можете приехать за его скрипкой — она вас ждет. Он вас ждет. — Илона молчала, в трубку доносилось ее прерывистое дыхание и тихие всхлипывания.
Я стоял напротив настежь открытого окна и знал: утром меня уже здесь не будет. Я думал о том, что наша жизнь похожа на детскую игрушку, на сломанный калейдоскоп — ты не сможешь увидеть в нем какую-либо картинку, пока не сломаешь его, не разберешь по частям, чтобы вызволить из него чью-то смерть, запечатленную на бумаге. И когда ты вынешь эту смерть, собрать калейдоскоп уже не получится — вот что-то треснуло, и узоры больше не соединяются в причудливую картинку жизни. И призма из трех зеркал, из трех жизней, обращенных друг к другу, все больше выцветает и прозрачневеет. Мир устроен слишком просто: нужно лишь смотреть в маленькое окошко на одном из торцов и вращать трубку калейдоскопа.
Сомневаясь в том, была ли Берта в моей жизни, была ли эта жизнь моей, и если да, то настоящая ли та Берта знала меня ровно год, или это все от лукавого, — и сокращенное от скрипки Liberti — призрак, который я носил в себе и представлял на концертах, — я смотрел вниз, на темные кусты мальвы и на оранжевые ночные огоньки одуванчиков, представляя, какой оттенок они приобретут, когда их окрасит свежепролитая кровь, мне стало интересно: какая же она на вкус, свобода? Я не знал этого наверняка, но я слышал музыку Баха где-то внутри себя.
9, 11, 12 августа 2020 года