Лето красное, начавшись ещё в мае, через месяц как-то поблекло, посерело, заморосило. А компания у меня подобралась боевая – профессиональные водники. Реку лучше, чем свою постель, знали. Браконьеров да всякую шпану речную при любой погоде гоняли только так. Но душа отдохновения требует. И, подкопив за беспрерывные дежурства и рейды по Вятке несчитанное количество отгулов, решили мы воспользоваться долгожданным солнечным просветом, махнуть на денёк-другой в родные мои благодатные края. Рыбку в свое удовольствие половить, у костра блаженно посидеть да малосольным истобенским огурчиком под водочку с аппетитом похрумкать.
Бабушка нас не ждала. И, когда мы втроём на не слишком старом, но уже изрядно подразбитом «уазике» прямо под окна к ней подкатили, она, поздоровавшись ласково со всеми, пенять и попрекать меня принялась: «Что ж ты не предупредил, чем я вас угощать стану?!». Но самый представительный из нас, по фактуре да и по должности, Борис Дмитриевич её вежливо успокоил: «Не волнуйтесь, мы всё с собой захватили. Нам бы только огурчиков ваших знаменитых да укропчику с луком с грядки надёргать». «Может, и молочка от соседки принести?» – почти утвердительно спросила бабушка. «Из-под бешеной коровки», - хмыкнул я. Мужики понимающе заулыбались в предвкушении скорого употребления явно не молочных продуктов. А баба Лиза, осуждающе нахмурив брови, незаметно погрозила мне кулаком. И тут же с палкой-костыликом в одной руке («ревматизм проклятый замучил, скоро совсем обезножу») и с трехлитровой банкой в другой отправилась за молоком.
Мы же, выгрузив из машины рюкзаки, но прихватив с собой лишь одну сумку, скинули в ограде сапоги и, низко пригнувшись в дверном проёме, зашли в избу. Солнце, то ли ещё не набрав полуденную силу, то ли скрывшись на время за редкой тучкой, создавало в горнице приятный полусвет, располагающий к осуществлению наших наверняка не одобренных бы бабушкой планов. Ещё в дороге я рассказал сотоварищам о том, как решительно осуждает Елизавета Фёдоровна употребление спиртного до или во время рыбалки. Была б её воля - и бутылки бы забирала, выдавая обратно лишь по возвращении с реки. «Не дело на воде пить – да и чревато. А уж воротитесь с удачей, так я вам и горячего сготовлю, и сама с вами за стол сяду. Вон ведь как хорошо с устаточку за столом – тепло, сухо, чисто. И уютно», - говаривала она мне каждый раз, по-женски не понимая, что у мужчин несколько иное понятие об уюте. Оттого-то большую бутылку «Охотничьей» Георгий вытащил из походной сумки, заговорщицки подмигнув и стараясь не брякать. Я было сунулся к шкафчику за стаканами, но многомудрый Митрич, покопавшись в сумке, извлек три эмалированные кружки: «Давай из своих, чтоб бабуля не унюхала». Одним привычным движением скрутив головку с радующей руку своей булькающей тяжестью бутылки, я приготовился, не скупясь, плеснуть каждому. Но тут скрипнули ступеньки на крыльце. Одна рука с ходу ввинтила пробку обратно, другая моментально сунула улику емкостью 0,75 литра за ситцевую шторку. Я, и не глядя, знал, что там, между печкой и стенкой, на крепкой деревянной полке покоится разная кухонная утварь не повседневной необходимости - от сита до мутовки. Что-то за шторкой легонько звякнуло. И под этот звон бабушка открыла дверь и вошла в избу. «Вот, утреннее», - довольно пояснила она, бережно ставя банку с молоком на стол и подозрительно оглядывая наши пустые кружки. «А мы уже и посуду приготовили», - с испугу, что разгадка ненаполненных кружек написана на наших растерянных физиономиях, поспешил я снять незаданный вопрос. «Ну и ладненько», - заулыбалась бабушка и тотчас налила в кружки почти до краёв густого деревенского молока. «Экологически чистое!», - блеснула она эрудицией. Под её гордым за положение дел в местном молочном животноводстве взглядом пить всем пришлось до дна. Проконтролировав процесс, бабушка со словами «Пойду на грядки – луку да укропу нарву» степенно удалилась.
Общий облегчённый вздох прервали слова Георгия, обращенные ко мне: «Давай шустрее, пока бабка снова молока не налила!». Пошарив рукой за шторкой, я выудил бутылку и, не мешкая, разлил приятную глазу прозрачно-янтарную влагу в неополоснутые за отсутствием времени да и острой необходимости кружки. Не чокаясь (опять же из-за конспирации), мы в пару могучих глотков опустошили свои емкости. Но должный последовать за этим единый и такой же могучий выдох слился в какой-то сдавленный хрип.
«Ты где водку брал?!» – срывающимся голосом грозно спросил Жора. «На капитанском мостике», - обиженно просипел я в ответ. Народное имя этого государственного магазина служило гарантией качества. Однако Борис также сипло сделал неутешительный вывод: «Точно - палёная». «Да это после молока не привилась», - успокаивающе начал я, но тут же замер, вслушиваясь в себя. И со странным чувством полуудовлетворения-полуиспуга ощутил, как обносит голову, мягчает и легчает в груди, ватными становятся ноги. Фигуры моих компаньонов начали размываться и отдаляться, словно в перевернутом бинокле со сбитой резкостью. Половицы прогибались, слегка покачивая. Никогда не выключаемое радио, без толку гундосившее в углу, вдруг обрело силу пророка, врезаясь в помутившееся сознание каждым словом так кстати пришедшейся воспитательной передачи: «Особую горечь от понимания того, что трагедию можно было предотвратить, вызывают многочисленные случаи летального исхода при отравлении алкогольными суррогатами…». Нечто, подобное оторопи, испытывали и остальные, ибо никто из нас не услышал поступи командора – тяжелых бабушкиных шагов по скрипучим ступеням крыльца.
Елизавета Фёдоровна, войдя с яркого уличного света в полумрак избы, не придала поначалу значения нашим окаменевшим фигурам с посмертными гипсовыми масками вместо лиц. Но, кладя уже помытую у колодца зелень на стол, обратила внимание на скромный натюрморт с недопитой бутылкой, который при других обстоятельствах можно было бы считать картиной «Поздний завтрак одиноких мужчин». Неожиданным при её полноте движением, так, что жалобно звякнули пустые кружки, она схватила злополучную бутылку, поднесла к глазам и властно, как командир в решающую минуту боя, приказала мне: «Свет!». Повинуясь, я неуверенным движением похолодевшей руки умудрился всё-таки попасть в выключатель, благо он находился рядом на стенке. И почти одновременно с ярко вспыхнувшим электрическим светом раздался мгновенно вызвавший мурашки по коже бабушкин стон: «Беда!!!». Столько в нем было неподдельного отчаяния и боли, что мы, собрав в кулак всю оставшуюся волю, безнадёжно попытались вернуться к так бесшабашно утраченному трезвому состоянию. Попытка удалась ровно настолько, чтобы за причитаниями со слезами и бесконечным рефреном «Ой, горюшко мне, горюшко» не без труда уловить и частично осмыслить произошедшее.
В 750-граммовой бутылке «Охотничьей», оставшейся после моего последнего визита, баба Лиза хранила спиртовый настой… мухоморов для растирания больных ног. О чём и свидетельствовала грозная надпись красным карандашом поперёк этикетки, которую я в спешке, конечно же, не заметил. Мухоморы в отдельном пакете вместе с корзиной красноголовиков и обабков я сам по бабкиной настойчивой просьбе притащил прошлой осенью из леса. Да и спирт медицинский для настоя тоже я привёз из города от знакомого хирурга. А уж сам настой в ведомых только ей пропорциях бабушка делала лично и в моё отсутствие.
В неожиданной тишине, наступившей в паузе бабушкиных стенаний, слабым утешением, больше смахивающем на благословение в последний путь, прозвучал мой загробный голос: «Зато спирт хороший. Сам пробовал, когда брал». «А грибочки не пробовал?!» – с очень непонравившейся мне неприкрытой угрозой прохрипел Жора. «Молочком надо запить – помогает при отравлениях», - как-то безнадёжно посоветовал в меркнувшее пространство Борис. На что Жора, сбавя тон, словно теряя силы, так же безнадёжно обрезал слабую нить к спасению: «В нас и так уже коктейль Молотова». «Мы же не танки – не сгорим», - нашел я малоубедительный аргумент в защиту всего живого.
Бабушка заполошенно рылась в ящичке с лекарствами, приговаривая: «Ведь была же где-то касторка, тем летом правнучкам животы лечила». Вставшее перед глазами видение огромных кружек, наполненных доверху молоком с касторкой, заставило нас одновременно опуститься на лавку в ожидании рвотной реакции. Но её к общему удивлению не последовало. Лишь где-то глубоко внутри каждого из трёх ошеломлённых организмов разрастался, грозя вырваться наружу, гриб ядерного микровзрыва, пронзая насквозь световым излучением и шатая ударной волной. Спирт и вправду оказался превосходный! То есть превосходящий всякий, питый нами до него.
Елизавета Фёдоровна, перерыв все свои шкафчики и ящички и отчаявшись найти спасительное средство, решительно поднялась, ухватившись за свою палку. «Сейчас как вдарит в лобешник», - почему-то отстранённо подумал я. Но она, жалостливо оглядев нас (мне даже в зрачки заглянула) и окончательно утвердившись в своем решении, ласково, как до неразумных деток, довела его до нас: «Я сейчас кого-нибудь за фельдшером в село пошлю, самой-то мне не дойти. А вы сидите тихо, спокойно, не вставайте, не дёргайтесь. Желудки вам промоют, тогда горячим чаем напою и уложу».
Реальность принудительного промывания желудка придала нам сил. Едва дверь за хозяйкой затворилась, Жора подал окрепший голос: «Надо разжидить!». И пояснил нам, не врубившимся: «Снизить опасную концентрацию знахарского настоя». Слово «яд» он всё же поостерёгся употребить, но я понял. Медленно, прислушиваясь к возможным внутренним изменениям, встал с лавки, сделал пару не вполне твёрдых шагов к печке и достал из-за шторки бутылку. Уже увереннее вернулся к столу и прямо под лампочкой начал скрупулёзно изучать этикетку. Наша ли?! Митрич тоже стал оживать, о чем перспективно свидетельствовало возродившееся в нем и обращенное ко мне чувство юмора: «Читай с выражением!». Но Георгий пресёк на корню неуместные шуточки: «Может, у бабки еще бутылка настояна. На бледной поганке!». «Да что ты – под руку», - шикнули мы на него. А я, убедившись в девственной цельности магазинной этикетки и тщательно сполоснув на этот раз кружки под рукомойником, подумал вслух: «Ничего – еще поживём». Заструившаяся в эмалированные сверкающие стерильной белизной кружки лицензионная и сертифицированная золотистая жидкость давала к этому основания, заранее подбадривая и улучшая мерзкое настроение. Пауза после её приема внутрь не затянулась. «Как вода после бабкиной», - довольно подытожил Жора, хрустя луковым пером. «Может, лучше пока не закусывать», - предостерёг было Митрич. «Да ты что – в луке и чесноке фитонциды, которые яд нейтрализуют», - весомо подвёл я научную базу. А Жора, подтверждая правильность избранного курса лечения, уже вынимал из сумки хлеб и колбасу. Как доставал я из подполья не без дружеской поддержки товарищей банку соленых истобенских огурцов, честно признаюсь, не помню…
Фельдшера не нашли – уехала в райцентр за лекарствами. Бабушка, вернувшаяся с соседкой, застала весьма живописную картину. В одворице на прошлогодней плоской копёшке посеревшего сена голова к голове, ногами в болотниках в разные стороны раскинулись утомленные солнцем рыбаки. Их можно было бы принять за павших в неравном сражении с супостатами былинных богатырей, если бы не могучий храп из трёх глоток. «Просто притомились», - развеяла бабушкину тревогу соседка. А та, сокрушённо, хотя и несколько облегчённо покачивая головой, впервые усомнилась в чудодейственной силе своей обжигающей ноги грибной примочки: «Ну, мужики – их и мухоморы не берут!…». На что соседка, давно уже схоронившая изрядно выпивавшего муженька, невесело пошутила: «И впрямь – осталось только дустом попробовать…».
Но мухоморы действовали. Во всяком случае на меня. Их красные шляпки, впитавшие в себя не только свет и жар нашего солнца, но и энергию всех других видимых звезд, как живые аккумуляторы собрали, накопили и сконцентрировали непознанную силу в своих энергетических узлах, извратив и изменив её божественное предназначение. Белые крапинки – светлые точки на шляпках – не что иное, как выходы каналов выброса фальсифицированной космической энергии в нашу земную атмосферу. Но если в лесу, на свежем воздухе эта – ставшая бесовской – сила ослаблялась и нейтрализовалась, то, вступив в реакцию со спиртом в бабушкином настое, какая-то часть её обрела новое, совсем уже непредсказуемое действие на индивидуальный человеческий организм.
…Лишь только мои глаза сомкнулись, в них замерцал радужными бликами солнечный свет, отражённый от водной глади. Слепящая река несла меня в лодке, укачивая, как в колыбели. Сначала плавно и осторожно. Затем всё резче, всё быстрее, всё стремительнее. Свет уже не ласкал глаза, а бил в них до боли яркими вспышками. Тело горело от жаркого пота. В уши молотом стучало взбесившееся сердце. Крупная дрожь сотрясала меня до мозга костей, обдавая неизбывным ужасом.
Горячо. Очень горячо. Невозможно терпеть. Глаза режет, как от попавшего в них раскалённого песка. Кожа плавится. Кровь свёртывается. Мясо дымится. Лодка от жуткой вибрации крошится, распадается, заполняется водой. Да это уже и не речная вода вовсе, а кипяток, кипящая лава. Она обволакивает, намертво сжимает в своих огненных объятиях. Вместе с испепелившейся плотью уходит и боль, человеческие чувства и эмоции. Освободившееся сознание дробится, путается, рвётся и смешивается, выстраиваясь в какой-то новой последовательности, не поддающейся осмыслению. Солнце, вспухая в глазах, расползается, раздваивается, обращаясь в нечто невиданное. Несущий меня поток лавы, низвергаясь в бездну, постепенно оборачивается сверкающим теплым водопадом, а тот - неким легким и нежным полупрозрачным вихрем, тихо клубящимся в пространстве без каких-либо границ и ориентиров. Два неземных светила тускнеют, сливаются с окружающим мерцающим миром, растворяясь в нём. Вихрь заполняет собой пространство. Исчезает всё, вытесненное беспредельным восторгом невесомости и полного отрешения от материального, от всего, кроме этого бесподобного полета-парения. Мир телесный стал духовной оболочкой. Если б я мог мыслить ещё недавно привычными категориями, то вспомнил бы выражение «Душа его воспарила над миром». Но словно тонкие прозрачные стенки надутого воздушного шарика и последняя неосязаемая оболочка моей духовной концентрации, моей сути истончается окончательно, растворяется, исчезает. Моя человеческая сущность, моя жизненная субстанция, само мое духовное и интеллектуальное «я», ещё оставаясь моими, уже неотвратимо превращаются в составную часть этого вихря, этого неостановимого потока частиц, тоже бывших когда-то чьими-то отдельными душами, но отдавшими свою индивидуальность ради высшей формы существования. Вот он великий и вечный путь абсолютной жизни, суть мироздания – от частного к общему. Вне времени и пространства. Так было. И так будет. Всегда…
Вдруг какой-то неожиданный глобальный катаклизм резко изменил картину всеобщей гармонии. Нематериальная оболочка моей души, так и не слившейся окончательно и безвозвратно с призрачным миром абсолюта, вновь начала уплотняться, беспокойно пульсировать, замедлять полёт в невесомости, словно с горних высот отыскивая своё земное тело с явным намерением вернуться в него, воротиться на круги своя…
Страшным усилием открыл я глаза. По ним сразу полоснуло солнце. Низкое. Закатное. Единственное. Наше. Мое.
По лицу, огибая слезу, невольно выкатившуюся из-под век, ползла божья коровка. Красная. В черных крапинках. Вернувшая меня к жизни.
Я растолкал своих очумевших товарищей, которые, с трудом продрав мутные зенки, недоумённо уставились на меня, на небо, на траву, уже тронутую вечерней росой. «Где мы?». «В лучшем из миров», - радостно ответил я, искренне веря, что так оно и есть.