Из цикла дорожных историй
"Местные маршруты"
«Доброта для души то же, что здоровье для тела"
Лев Толстой
«ЗдорОво, лешак таёжный! Сколько лет, сколько зим! Выпустили уже из казённого дома? Слышал я, как тебя прострелили. Совсем оборзели, гады. Никого, говорят, даже не судили. Ну полный беспредел!».
Я невольно обернулся, ожидая увидеть матёрых уголовников, неожиданно встретившихся после долгой отсидки. Но двое мужиков, постарше и помоложе, радостно жавших друг другу руки за моей спиной на посадочной платформе автовокзала, на зэков, «откинувшихся от хозяина», никак не походили. В автобусе они оказались по сеседству, и я стал невольным свидетелем их оживлённой беседы. Впрочем, говорил больше пожилой, а младший то охал, то цокал языком, то вставлял в разговор риторические вопросы или многозначительные реплики: «Ну как же так?!»; «Да ты что, Никитич!»; «Надо же!». Заинтригованный ещё при посадке на рейс, я попытался не только ухватить нить разговора, но и размотать клубок дальше. И кое-что понял, а об остальном догадался.
Никитич был егерем в далёком таёжном охотхозяйстве. Служба, хоть больших денег не приносила, но кусок хлеба с дарами леса обеспечивала. Единственное, что донимало: частые наезды начальства всевозможного калибра. Любили ответработники на крупную дичь поохотиться: на лося, кабана, медведя. А чаще погулять, попить вдали от городских кабинетов да по пустым бутылкам попалить. Нервы пощекотать. Если б только себе. А бывало по пьяни то поморозятся, то ружьё дорогущее потеряют. Вот так – в изрядном подпитии, когда на другом номере сохатого уже уложили, лупанул областной начальничек из именного карабина на шорох в кустах. И прострелил егерю лёгкое. Несчастный случай на охоте впоследствии не без шума, но замяли. А егеря тут же на чёрной «Волге» доставили в ЦРБ. Операцию вроде успешно провели. Но пуля Полева в грудь – не дробинка в зад. Стала в лёгком жидкость скапливаться, дыхание затруднять. Да так, что Никитич и с койки почти не вставал. Разве что до туалета весь в поту доковыляет, да так задышится, будто в баньке угорел. Все чаще медсестры за кислородной подушкой бегали. Вызвал тогда главврач специалиста из областной больницы – самого главного по легким.
«Ну вот слушай, как дальше-то было. Приехал спец, зашёл ко мне в палату. Невысок да рыжеват. А с ним почти все наши доктора – поучиться у мастера. Сел он ко мне на койку, улыбнулся ласково: «Ну что, медвежий пастух, невесел?». Да какое веселье – дыхнуть без боли не могу. Скинул рубаху, жду, когда он трубку слушательную достанет. А он меня пальчиками через свою ладошку по спине и груди простучал и без всякой трубки к спине голым ухом прижался. Давай, говорит, демонстрируй свою дыхалку. Ухо у него в веснушках и волосики из него торчат – щёкотно. В общем, прощекотал он меня с обеих сторон и говорит: «Забираю я вас в город – к себе в торокальное отделение». Я пока собирался, всё думал, что это за название такое – в жизни не слыхал. Да судьба, вишь, сподобила.
На третий день, как я на новом месте по новой все анализы сдал и рентген прошёл, доктор меня к себе в кабинет затребовал. Звали его все в отделении – доктор Спок. В смысле – будь спок, вылечит! Да и сам он спокойный такой, голос ни на нас, ни на сестёр никогда не повысит, а мата от него даже на спор вытянуть не могли.
Сидит он за столом, на котором мои рентгеновские снимки разложены, и пальчиками легонько по столешнице постукивает, как давеча по моей спине. «Ну что, - говорит, – мужик ты крепкий, в тайге взматерел. Однако повторной операции я намерен избежать. Для этого помощь твоя нужна». – «Да чем же я помогу?» – «Терпением, родной, терпением. Будем тебе пункции делать – жидкость из легких откачивать. Процедура болезненная, так что потерпеть нужно». – «Нужно - так нужно!» – отвечаю, как в армии. Он даже засмеялся: «Да ты прямо сам медведь! Легкие у тебя, как мехи в кузне. Воздух лесной, что у вас в хозяйстве, можно вместо масла на хлеб намазывать. Раздышишься! С моей и с Божьей помощью».
На том и порешили. Про пункции эти, когда тебя со спины иглой в палец толщиной протыкают, аж мясо поскрипывает, а потом агромадным шприцем полбанки литровой всякой гадости из легких выкачивают, лучше не вспоминать. Но дышать после каждой такой пытки легче становилось. А тут ещё Спок меня дыхательной гимнастике обучил. Да какие йоги! Все по-русски. Камеру футбольного мяча резкими выдохами надуваешь, а чтоб дыхалку сильней разработать, давишь на этот пузырь резиновый обеими руками. Кряхтишь, да дуешь. Раз десять в день - пока из задницы, как из спущенной камеры, чистый воздух не пойдёт. И ведь раздышался – на поправку пошёл.
А перед самой моей выпиской к нам в отделение комиссия из Минздрава пожаловала. Сутки перед этим палаты скребли да бельё меняли. И, как на грех, во время обхода самая важная дама из комиссии у кроватей послеоперационных больных бутылки с вином углядела и на весь этаж визг подняла: «Что тут у вас за распивочная?! Больные средь бела дня режим нарушают при вашем вопиющем попустительстве. Это прямо как…». А Спок её вежливо за локоток взял и продолжил:
«… как в Королевском госпитале в Милане». И пока она, поперхнувшись, глаза на него пучила, всё ладком разъяснил. Мол, сухое вино, – оно – как это? – многоцелевое действие на ослабленный организм оказывает. Дескать, в нём всякие поливитамины и аминокислоты, остро необходимые лечащемуся в послеоперационный период восстановления. Так вот и выдал! Я в точности запомнил. А Спок свое гнёт, чтоб уж эту дамочку зловредную навовсе урезонить: «Я, когда с делегацией министерства здравоохранения в Италии был, у них этот вековой опыт, одобренный современной медицинской наукой, позаимствовал. Способствует удалению мокрот, сушит легкие без воздействия химических препаратов».
«Комиссионная» дама успокоенно закивала головой. Зато больные, обидевшись на гнусный поклеп насчет распивочной, зашумели на неё: «Да какое это вино – кислятина! Точно – одни мимокислоты, никаких градусов. Нам бы лучше водочки». Доктор Спок зыркнул на них неодобрительно, а комиссию, пресекая дальнейшее обсуждение щекотливой темы, умиротворил улыбкой: «Больные шутят, значит на поправку идут».
«Повезло тебе, Никитич, с доктором, - с завистью вздохнул его не слишком разговорчивый собеседник. А я который год с желудком маюсь – врачи никак вылечить не могут». – «Меньше краснулю надо потреблять, - строго обрезал его егерь и горестно вздохнул: - С доктором беда приключилась. Помер доктор. Я-то выписался ещё полгода назад, сейчас с обследования еду. А доктор за считанные дни сгорел. Оказывается, у него самого рак легких был. Сколько он чужих «рачков» повырезал, сколько лёгких заштопал и вылечил, а свои не уберёг. Когда я к нему попал, уж всё известно было. Предлагали его на инвалидность вывести, да он отказался. Как солдат на посту, до последнего у операционного стола стоял…».
«Погоди-ка! Да ведь это, кумекаю, тот доктор, про которого мне жена сказывала. Ну точно – хирург по легким, сам раком заболел. А чтоб лично удостовериться, он попросил своих врачей-напарников без наркоза ему грудную полость вскрыть. Когда разрезали, велел большое зеркало поднести и над легкими держать. Оглядел внимательно, губы до крови закусил и приказал: «Зашивайте». Понял, что оперировать уже бесполезно».
«Я такое же слышал. Да только неправда это. Красивая легенда, как мне в отделении объяснили. – «Постой, Никитич, это ещё не всё. Жена мне целую историю рассказала. Будто, когда супруга его о неизлечимой болезни узнала, не захотела с умирающим возиться и ушла. А он одной из своих последних операций девушку спас. Красавицу. Та ему: всё для вас сделаю, всё горе вместе с вами до конца разделю. И к нему переехала. Все его желания выполняла, ухаживала за ним до самого его смертного часа. А когда с похорон в осиротевшую квартиру вернулась, все краны на плите открыла и газом отравилась».
Никитич неожиданно зло напустился на собеседника: «Что ты бабьи сплетни собираешь? Мелешь чего не попадя. Плита-то была, да только никто через неё не травился». И тяжело замолчал, насупившись. Но товарища его, видать, заело. «Знаешь, так расскажи, как оно было», - затормошил он Никитича, тряся за рукав и заглядывая ему в лицо. Тот не выдержал настойчивости соседа, а может, и самому всё путем досказать хотелось.
«Сын у меня (ты ведь знаешь) в «Горгазе» работает. Он и приехал прямо с работы забирать меня после выписки. Доктор как раз с обеда возвращался. Увидел меня, остановился, хоть мы с ним утром в палате попрощались. Ещё раз советов всяких надавал, вроде того, чтоб я барсучье сало обязательно пользовал. И спросил между делом, кто это за мной приехал. Я даже испугался, как бы он не позвонил куда: в рабочее время да на служебном транспорте. Горожане в палате рассказывали: когда Андропов запоздало пытался порядок навести, в кино и магазинах всех, кто самовольно с работы ушёл, отлавливали. Да деваться некуда: вот она – машина, а на ней красной краской «Горгаз» написано. Ну и признался, как есть: сын мой – бригадир комплексной бригады по установке газового оборудования. Спок к Виктору моему подошёл, познакомился, обо мне потолковал. А потом спрашивает: «Как вас найти – разговор один есть». Витя ему листовку подал, где там это самое: «Обнаружив запах газа…». Ну и всё такое прочее. Телефон, говорит, у меня запоминающийся – 04. Позвоните и скажите диспетчеру, что я вам срочно нужен – вмиг сыщут».
«А для чего же ему сынок твой понадобился?» - «Доктор аварийку горгазовскую увидел и вспомнил, сколько раз его жена молодая просила старую плиту заменить. И решил Спок самую лучшую поставить – в память о себе. Ведь женщина к плите не один раз на дню подходит, вот и будет с благодарностью вспоминать». – «Ну и чего ему сынок твой достал?» – «Чудо истинное! Итальянскую, с автоматикой, с регулировкой, с подсветкой. Где уж и как добыл – его секрет. Когда Виктор её ставил, Спок уже дома лежал. Но поднялся на кровати, поблагодарил, стопочку с ним выпил, чтоб плита век не ржавела. Виктор ему: звоните, если барахлить будет. А он: «Да это уже хозяйка». И ведь, как в воду глядел. Неделя с похорон доктора не прошла, звонит его вдова Виктору: «Извините, не получается у меня ничего с вашей плитой: то суп сплавлю, то картошку сожгу, то кофе на секунду оставлю –выкипит». Приехал Виктор, ещё раз всё проверил, хотя и так полный ажур был. А через неделю снова звонок: «Заберите, ради Бога, эту плиту. Не могу я о готовке думать. Как к плите подойду – стою и реву». В общем, пришлось заменять».
«Жалко», - то ли о плите, то ли о вдове доктора, то ли о самом докторе вздохнул знакомый Никитича. И тут же заинтересованно осведомился: «И где сейчас эта чудо-плита?». Егерь, почему-то смутившись, всё же признался: «У меня. Виктор, чтобы на службе лишних разговоров не было, ко мне в хозяйство её переправил. Она у меня в охотничьей избушке, как царица на троне. Правда, готовлю я на ней, лишь когда начальство заезжает. А то газа не напасёшься – поезди-ка в райцентр за баллонами. Да и на чём? Ведь на хребте 50 литров в чугунине не упрёшь. Так что я по-прежнему керогазом да печкой обхожусь – много ли одному надо. Только вот мужики местные задразнили: «Ну ты, Никитич, и пенёк – на керогазе да на дровах хозяйство ведёшь. А у самого импортная плита. С автоматикой!..».
Мужики вышли у районной автостанции. Никитичу ещё предстояла пересадка на другой автобус и нескорая дорога домой - к своей избушке с печкой-мазанкой и плитой-красавицей в красном углу. А передо мной до конца пути стояло милое доброе лицо рыжего хирурга – русского «доктора Спока». Довелось и мне быть его пациентом. И меня он с того света вытащил и отладил. Как многих-многих других. «У него скальпель чутче наших пальцев. А совесть стерильная, без единого пятнышка», - говорили о нём. Такой народной аттестации не устыдился бы и сам великий Пирогов.