Поэтессу Ирину Владимировну Одоевцеву, трогательно называют «последней улыбкой Серебряного века».
Вернувшись в Россию на заре перестройки, в 1987 году из Парижа, спустя 65 лет, после отъезда в 1922 году из России, она соединила нашу повседневность с далёким, почти нереальным «Серебряным веком».
И она же подвела под этим веком черту, через три с половиной года уйдя из жизни. Этого уже достаточно, что её имя оказалось, вписано в историю российской литературы.
Творчество Ирины Одоевцевой, (27.07. 1895. Рига – 14.10.1990. Ленинград), поэтессы, писателя и мемуариста, одной из самых ярких и необычных фигур в истории русской литературы Серебряного века, до сих пор несёт для читателя радость увлекательного чтения и новых открытий.
Ей посвящали стихи Николай Гумилёв, Георгий Иванов, и даже, как видим сейчас,сам Евгений Евтушенко:
***
Она была такой красавицей,
что невозможно устоять,
и до сих пор меня касается
из-под её берета прядь.
Та прядь заманчиво щекочется,
И дерзко прыгнуть в глубину
той фотографии
мне хочется,
как в недоступную страну…
Став молодой навек старухою,
она, всем нам родная мать,
казалась чуть ли не сторукою –
так всех любила обнимать…
(в сокращении)
Ираида Владимировнв Одоевцева (Ираида Густавовна Гейнике) родилась в Риге, в семье успешного адвоката, Густава-Адольфа Трауготовича Гейнике, лифляндского немца.
Мать была дочерью русского купца - Ирина Одоевцева, чьё имя и девичью фамилию взяла себе в качестве поэтического псевдонима – юная поэтесса. У Иры был ещё брат Пётр.
Ирина получила хорошее домашнее образование, окончила гимназию, рано начала писать стихи.
Первая мировая война… С приближением фронта семья перебралась в Петроград, купив большую квартиру на Бассейной улице.
Спектакли, концерты, поэтические чтения шли сплошной чередой, несмотря на войну, а потом и революцию.
Лишь в 1918 году петроградская интеллигенция обнаружила, что из магазинов пропали продукты, дома перестали отапливать и освещать, да и столицу перенесли в Москву.
Зато жизнь стала ещё интереснее! Ирина не помнила, что она ела и ела ли вообще.
Вместе с подругами она бегала на балы в огромных нетопленых особняках, бесстрашно бродила по ночному городу в материнской котиковой шубке и валенках, с мешком, в котором лежали единственные летние туфли.
Чтобы выделиться на фоне других, носила большой чёрный бант (« я маленькая поэтесса с огромным бантом» - самые, пожалуй, известные её строки):
***
Нет, я не буду знаменита.
Меня не увенчает слава.
Я – как на сан архимандрита,
На это не имею права.
Ни Гумилёв, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я – маленькая поэтесса
С огромным бантом.
1918 год.
Но и без банта её украшали рыжие кудри и слегка косящие зелёные глаза, из-за которых всю жизнь сравнивала себя с кошкой.
Отец вернулся в Латвию, ставшую независимой, мать умерла от тифа, а в их петроградскую квартиру, вселили два десятка постояльцев, оставив Ирине – «буржуйке» - самую маленькую комнату. Но она никогда не жаловалась, бодрилась, и в меру сил ободряла, других и в любой кампании звучал, её заливистый смех.
Какой-то случайный гость долго допытывался, где здесь наливают: «Эта девушка точно клюкнула, без вина такой весёлой не будешь!».
«Сама призналась:
«Меня всегда спасал характер. Я по натуре счастливый человек. Обычно о счастье говорят или в прошлом, или в будущем времени. Я ощущаю полноту жизни всегда».
В конце 1918 года Ирина Одоевцева записалась на занятия в «Институт живого слова». На первую лекцию Николая Гумилёва шла с замиранием сердца: герой, охотник на львов, муж Анны Ахматовой.
И застыла: как он некрасив, как не похож на поэта!
Гумилёв сидел прямой, как палка, и деревянным голосом говорил, что поэзия такая же наука, как математика, и что ей нельзя научиться, не имея природного дарования и Божественного вдохновения и озарения.
Потом оказалось, что это была его первая в жизни лекция, и он от страха говорил всё, что приходило в голову.
Она решилась показать Николаю Гумилёву свои стихи, конечно же, слабые и подражательные, и он беспощадно разбранил их.
Она плакала, решила не ходить на занятия Николая Гумилёва, но в итоге признала его правоту и сожгла тетрадку со стихами в печке.
А потом настал день, когда наставник похвалил её. И через несколько дней, встретив после занятий, предложил проводить.
К этому времени Николай Гумилёв расстался с Анной Ахматовой, женился на Анне Энгельгардт и отослал жену с маленькой дочкой к родным в Бежецк.
С тех пор учитель и ученица постоянно гуляли вместе. Ирина Владимировна не раз бывала у Гумилёва на Преображенской улице, в гостях.
«Напишите обо мне балладу», - попросил он однажды: эту просьбу она выполнила гораздо позже в Париже, куда уехала в 1923 году, прожив один год в Берлине а через 65 года, в 1987 году возвратилась в Ленинград, на ПМЖ.
В другой раз предсказал: «Вы скоро будете знаменитой».
Николай Гумилёв познакомил её со всеми питерскими знаменитостями, от Александра Блока до Осипа Мандельштама.
И лишь Анна Андреевна Ахматова ополчилась против Ирины Одоевцевой, до конца жизни называя её интриганкой и бездарностью, уверяя, что Гумилёв ухаживал за ней исключительно в пику бывшей жене:
«На самом деле он никого, кроме меня, не любил» - говорила Анна Ахматова.
Гумилёва и впрямь воспринимал Ирину Одоевцеву скорее как друга, да и она не была увлечена им: «Как мужчина он был для меня не привлекателен» - говорила Ирина Владимировна.
Но в это окружающие не очень верили.
Анна Энгельгардт, вторая жена, тоже встревожилась и уже после гибели мужа, Николая Гумилёва, сочла нужным утвердить свои права:
«Я вдова, а она всего лишь первая ученица!».
Первой ученицей её называли все, и Корней Чуковский даже предложил ей носить на шее плакат с этими словами.
Выполняя просьбу, своего друга и учителя- Николая Гумилёва, уже после его гибели, Ирина Одоевцева написала, находясь во Франции, удивительно трогательное и душевное стихотворение, из 21-го четверостишия:
«Балладу о Гумилёве»
На пустынной Преображенской
Снег кружился и ветер выл…
К Гумилёву я постучала,
Гумилёв мне дверь отворил.
В кабинете топилась печка,
За окном становилось темней.
Он сказал: «напишите балладу
Обо мне и жизни моей!
Это, право, прекрасная тема», -
Но я ему ответила « Нет.
Как о Вас напишешь балладу?
Ведь вы не герой, а поэт».
Разноглазое отсветом печки
Осветилось лицо его.
Это было в вечер туманный,
В Петербурге на Рождество…
Я о нём вспоминаю всё чаще,
Всё печальнее с каждым днём.
И теперь я пишу балладу
Для него и о нём.
Плыл Гумилёв по Босфору
В Африку, страну чудес,
Думал о древних героях
Под широким шатром небес.
Обрываясь, падали звёзды
Тонкой нитью огня.
И каждой звезде говорил он:
«Сделай героем меня!»
Словно в аду полгода
В Африке жил Гумилёв,
Сражался он с дикарями,
Охотился на львов.
Встречался не раз со смертью,
В пустыне под «небом чужим».
Когда он домой возвратился,
Друзья потешались над ним.
«Ах, Африка! Как экзотично!
Костры, негритянки, там-там,
Изысканные жирафы,
И друг ваш гиппопотам».
Во фраке, немного смущённый,
Вошёл он в сияющий зал
И даме в парижском платье
Руку поцеловал.
«Я вам посвящу поэму,
Я вам расскажу про Нил,
Я вам подарю леопарда,
Которого сам убил».
Колыхался розовый веер,
Гумилёв не нравился ей.
- «Я стихов не люблю. На что мне
Шкуры диких зверей…»
Когда войну объявили,
Гумилёв ушёл воевать.
Ушёл и оставил в Царском
Сына, жену и мать.
Средь храбрых он был храбрейший,
И, может быть, оттого
Вражеские снаряды
И пули щадили его.
Но приятели косо смотрели
На георгиевские кресты:
- «Гумилёву их дать? Умора!»
И усмешка кривила рты.
Солдатские – по эскадрону
Кресты такие не в счёт.
Известно, он дружбу с начальством
По пьяному делу ведёт.
Раз, незадолго до смерти,
Сказал он уверенно: «Да.
В любви, на войне и в картах
Я буду счастлив всегда!..
Ни на море, ни на суше
Для меня опасности нет…»
И был он очень несчастен,
Как несчастен каждый поэт.
Потом поставили к стенке
И расстреляли его.
И нет на его могиле
Ни креста, ни холма – ничего.
Но любимые им серафимы
За его прилетели душой.
И звёзды в небе пели: -
«Слава тебе герой!»
Стихотворение «Баллада о Гумилёве» - опубликовано в издании «Строфы века. Антология русской поэзии» Составитель Евгений Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995 год.
Поэт Георгий Иванов, будущий её муж, помог Ирине Одоевской стать знаменитой, в реальности.
В апреле 1920 года на квартире Николая Гумилёва его ученики читали стихи приехавшему из Европы Андрею Белому.
Ирине Одоевцевой учитель предложил прочитать «Балладу о толчённом стекле» - страшноватое повествование о торговце-солдате, продававшем вместо соли толчённое стекло и наказанном за это потусторонними силами.
Ирина Владимировна, запинаясь, от страха прочла. И присутствующий на вечеринке поэт Георгий Иванов, неожиданно разразился бурными комплиментами:
«Это вы сами написали?! Не может быть! Это то, что сейчас нужно - современная баллада!»
Похвалы он воспроизводил и в прессе, после чего Ирина Одоевцева проснулась знаменитой.
Поэт Георгий Адамович вспоминал:
«Кто из посещавших тогда петербургские литературные собрания не помнит на эстраде стройную, белокурую, юную женщину, почти ещё девочку с огромным чёрным бантом в волосах, нараспев, весело и торопливо, слегка грассируя, читающую стихи, заставляя улыбаться всех без исключения, даже людей, от улыбки в те годы отвыкших?
Теперь уже Георгий Иванов провожал её домой. Николай Гумилёв переживал это молча. Да и увлечён он был совсем не личными делами.
А потом наступил август 1921 года, чёрный для литераторов Петрограда: сначала похоронили Александра Блока-7-го августа, потом панихида по расстрелянному и закопанному неизвестно где, 26-го августа Николаю Гумилёву.
А в следующем месяце, в сентябре 1921 года, Ирина Одоевцева стала женой Георгия Иванова.
В 1922 году в Петрограде был издан её поэтический сборник: «Двор чудес», долгое время единственным вышедшим на Родине.
И через много лет она напишет:
«Если бы меня спросили, кого из встреченных в моей жизни людей я считаю самым замечательным, мне было бы трудно ответить – слишком их было много. Но я твёрдо знаю, что Георгий Иванов, был одним из самых замечательных из них».
Георгий Иванов был в числе тех. кто добровольно потянулся вслед за насильно высланными из России на «философском пароходе».
В 1922 году семья эмигрировала, во Францию, через Берлин, в котором прожили один год.
За границей Ирина Одоевцева познакомилась с теми, кого не успела узнать на Родине:
Константин Бальмонт, Игорь Северянин, Сергей Есенин…
Супруги сняли две комнаты в центре Парижа, не имея других забот, кроме как заботиться друг о друге. Георгий, верный своей привычке, не работал.
В Риге, до отъезда, Ирина Владимировна гордо говорила издателю газеты «Сегодня»» «Я – поэт Ирина Одоевцева и рассказов не пишу».
В Париже с гордостью пришлось расстаться. С 1926 года она забросила стихи и начала писать рассказы. Один из них «Падучая звезда», понравился скупому на похвалы Ивану Бунину, который добавил в разговоре:
«Говорят, эта Одоевцева прелесть какая хорошенькая».
За рассказами последовали романы: «Ангел смерти», «Изольда», «Зеркало».
Эмигранты, особенно женщины, охотно читали её романы. Она и себя изменила на европейский манер, превратившись из кудрявой куклы с бантом, в коротко стриженную «леди-вамп» из голливудских фильмов.
Писатель Владимир Набоков язвил, что она не отличает гольф от бриджа – назло ему Ирина Владимировна освоила обе эти игры.
На деньги, которые присылал состоятельный отец Густав Гейнике, ежемесячно, имея сохранившийся в Риге доходный дом, для квартирантов и адвокатский доход, Георгий Иванов и Ирина Одоевцева жили безбедно.
Право, беспечная пара деньги быстро проматывала.
Наведывалась она в Ригу, где подолгу жили вместе с мужем. Останавливались, как правило, у отца в его квартире.
В 1932 году умирает её отец, оставив дочери большой состояние, наследство, и они зажили богато, в роскошном районе Парижа, рядом с Булонским лесом, сняли огромную квартиру. Даже завели лакея. Покупают мебель, золото, путешествуют по всему миру.
Не удивительно, что «имение» расстроилось, обросло всевозможными залогами и долгами, и в 1939 году было продано.
И вот тут на них навалилась тоска – то ли по Родине, то ли по ушедшей молодости.
Именно в эти годы Георгий Иванов пишет самые беспросветные свои стихи и скандальные мемуары, из-за которых от него отвернулись многие столпы эмиграции.
С началом Второй мировой войны Ирина Одоевцева и Георгий Иванов бежали из Парижа на юг, в курортный город Биариц, где на первых порах всё шло благополучно.
Но вскоре на них посыпались несчастья: русская эмиграция заподозрела Георгия Иванова в сотрудничестве с немцами. Делу, которых он, по воспоминаниям некоторых современников – сочувствовал.
Разлетелись слухи, что они принимали у себя немецких офицеров и пили с ними за победу Германии.
Георгий Иванов потом открещивался от этого…
Благодарности от нацистов он не дождался – они отобрали виллу в Биарице, заставив супругов ютиться в пляжном домике, парижская квартира в Париже была разбита американской бомбой. И после освобождения столицы они поселились в отеле «Англетер».
Георгия Иванова в 1957 году выдвинули на Нобелевскую премию, как лучшего русского поэта в эмиграции, но безуспешно, вскоре, в 1958 году её получил советский поэт Борис Пастернак.
От тоски Георгий Иванов начал пить, говоря – «еда стоит дорого, а вино доступно всегда».
После войны Ирина Одоевцева и Георгий Иванов жили в постоянной нужде, зарабатывая на жизнь тяжёлым литературным трудом.
Годы шли, силы и деньги убывали. Они поселились в самой дешёвой гостинице, от сырости Ирина Владимировна заболела.
По совету врачей супруги перебрались в пансион курортного городка Йер, на побережье Средиземного моря, где проживали одинокие пожилые люди, не имеющие собственного жилья.
Верная себе, Ирина Одоевцева и здесь видела только светлое:
«В доме престарелых хорошо, и даже празднично…»
Вот только у Георгия Иванова от жары болело сердце, но ради жены он остался в Йере.
В его «Посмертном дневнике» большинство стихов посвящены любимой супруге Ирине Одоевцевой.
Вот одно из них:
«Бороться против неизбежности»
Бороться против неизбежности
И злой судьбы мне не дано.
О, если б мне немного нежности
И вид на «Царское» в окно
На солнечную ту аллею,
Ту, по которой ты пришла.
Я даже вспоминать не смею,
Какой прелестной ты была
С большой охапкою сирени,
Вся в белом, в белых башмаках,
Как за тобой струились тени
И ветра ласковый размах
Играл твоими волосами
И теребил твой чёрный бант…
- Но объясни, что стало с нами
И отчего я эмигрант?
Строчка из данного стихотворения:
«Я даже вспоминать не смею, какой прелестной ты была…» - поражает своим великолепием и остаётся в памяти.
Он умер 27 августа 1958 года, написав перед смертью два письма-завещания: эмигрантам и Советскому правительству. В обеих одна просьба: позаботиться о его вдове, которая «никогда не имела антисоветских взглядов».
Вместе - Ирина Одоевцева и Георгий Иванов прожили в браке -37 лет.
В историю эмигрантской литературы Георгий Владимирович Иванов(11.11.1894 – 27.08.1958) прочно вошёл как самый выдающийся поэт. Незадолго до смерти Георгий Иванов писал:
«…Хожденье по мукам, что видел во сне –
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами».
В эмиграции, Георгий Иванов прожил большую часть своей жизни – 36 лет, с 1922по 1923 в Германии, затем 35-ть лет во Франции.
Надо сказать, в эмиграции, Георгий Иванов делил с Владиславом Ходасевичем звание «первого поэта».
Вот, к примеру, одно, чаще других, цитируемых -его стихотворение:
***
Александр Сергеевич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал.
Вы мне всё роднее, вы мне всё дороже.
Александр Сергеевич, вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать,
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.
Памяти своего мужа Георгия Иванова, Ирина Одоевцева посвятила пронзительные стихи:
«Скользит слеза из-под усталых век,
Звенят монеты на церковном блюде.
О чём бы ни молился человек,
Он непременно молится о чуде:
Чтоб дважды два вдруг оказалось пять
И розами вдруг расцвела солома,
Чтобы к себе домой прийти опять,
Хотя и нет ни « у себя», ни дома.
Чтоб из-под холмика с могильною травой
Ты вышел вдруг, весёлый и живой».
Похоронив мужа, Ирина Одоевцева перебралась в другую богадельню – Ганьи, в пригороде Парижа. Там, по настоянию друга-поэта Юрия Терапиано, она написала и в 1967 году издала первую книгу своих мемуаров «На берегах Сены».
Там она встретила нового мужа. Писатель Яков Горбов, её ровесник, бывший царский офицер, работал в Париже таксистом, в годы войны вступил добровольцем во французскую армию, был тяжело ранен и попал в плен.
Жизнь ему как будто бы спасла книга, которую, он всегда носил на груди, и которую пробила пуля – роман Ирины Одоевцевой «Изольда», правда, об этом мы знаем только от неё.
В доме престарелых он лечился. Ирина Владимировна решила согреть заботой последние годы своего верного поклонника. Они прожили вместе чуть больше трёх лет, в 1981 году Яков Горбов умер, она опять осталась одна.
Вслед за первой книгой мемуаров «На берегах Сены», вышедшей в 1967 году, через два года в 1969 году вышла вторая «На берегах Невы», не вызвавшие интереса во Франции.
Зато оба тома взахлёб читали в СССР – вместе с прочей контрабандой диссидентской литературы.
Будучи активной участницей различных литературных кружков, Ирина Одоевцева была знакома со многими деятелями культуры Серебряного века и парижской эмиграции.
Герои её воспоминаний – Николай Гумилёв, Георгий Иванов, Осип Мандельштам, Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Иван Бунин, Ларисса Андерсен, Нина Берберова и другие творческие личности кого она знала и с кем поддерживала дружеские отношения, по жизни.
Потому-то в начале перестройки журналистка, из газеты «Известий», Анна Колоницкая, оказавшись в Париже, первым делом бросилась разыскивать Ирину Владимировну.
И, наконец, услышала в трубке глуховатый грассирующий голос:
«Приходите, конечно, только дверь откройте сами – ключ под ковриком».
Ирина Одоевцева была прикована к постели после перелома шейки бедра и нескольких неудачных операций.
Выслушав гостью, всплеснула руками:
«Боже мой, Вы, должно быть, ангел! Дайте мне дотронуться до Вас, чтобы я поверила».
Журналистка, Анна Колоницкая, с ходу предложила ей вернуться на Родину, но сказать было проще, чем сделать.
К делу подключился собкор «Литературной газеты» в Париже Александр Сабов, пробивший первую публикацию о поэтессе…
В апреле 1987 года, 92-х летнюю поэтессу «Серебряного века», усадили в самолёт Париж-Ленинград.
В городе юности её ждал восторженный приём, городские власти выделили квартиру на Невском проспекте, обеспечили пенсию и медицинский уход.
Довольно быстро были переизданы обе книги мемуаров Ирины Одоевцевой – с цензурными изъятиями, зато такими тиражами: «На берегах Сены» -250 тысяч, «На берегах Невы» - 500 тысяч!
Такие тиражи на Западе даже представить было нельзя.
Эти книги о первой половине ХХ-го столетия произвели фурор.
Эти книги драгоценные исторические документы о жизни, успехах, испытаниях и невзгодах творческой русской интеллигенции в России и за рубежом, в частности во Франции.
Она надеялась ещё издать свои стихи и романы, закончить начатую в Париже третью книгу воспоминаний «На берегах Леты…».
Слушая по радио политические дебаты, телевизора у Ирины Владимировны не было, она с беспокойством, тревожась, спрашивала:
«Неужели я вернулась, чтобы стать свидетелем новой революции?».
Чего она не хотела видеть и предпочитала жить прошлым.
В своей квартире Ирина Одоевцева сумела воссоздать атмосферу литературного салона «Серебряного века», и к ней в гости приходили молодые литераторы, артисты, начинающие поэты, просто интересующиеся искусством люди – она всем открывала своё сердце, всех радовала и вдохновляла.
Ирину Одоевцеву охотно показывали по телевидению в перестроечные годы. В 1988 году телеведущий Владимир Молчанов, брал у неё интервью, в популярной передаче «До и после полуночи».
В последние годы Ирина Одоевцева плохо видела, временами заговаривалась, но сохраняла всегдашнее жизнелюбие.
За несколько недель до смерти Ирины Одоевцевой – Анна Колоницкая написала о ней книгу воспоминаний «Всё чисто для чистого взора», и по просьбе одного из биографов, спросила, в какой последовательности Гумилёв жил с двумя своими возлюбленными, Анной Ахматовой и Анной Энгельгардт, Ирина Владимировна засмеялась и ответила со своим неповторимым грассированием:
«Одновременно, Аня! Одновременно!»
Необыкновенна судьба поэтессы, которая кажется интереснее её стихов, в этом году исполняется 125 лет со дня рождения.
«Звёздный час» Ирины Одоевцевой выпал, на конец 80-х, когда она, первая ученица Николая Гумилёва, осталась «последней улыбкой Серебряного века», который закончился с залпом с крейсера «Авроры».
Ирина Владимировна Одоевцева умерла 14 октября 1990 года, прожив 95 лет и была похоронена без всякого ажиотажа на Волковом кладбище.
Ирина Одоевцева уехала из Петербурга в 1922 году, вернулась на ПМЖ в 1987-ом, спустя 65 лет, а после её кончины, через год, с 6-го сентября 1991 года, путём голосования, её городу юности вернули прежнее название – Санкт-Петербург.
Ирина Одоевцева прожила долгую, удивительную и тяжёлую жизнь, в которой была победительницей. Пережив удары судьбы, она не утратила человечность и свой талант, который вдохновлял Николая Гумилёва, пленил Георгия Иванова, и которым восхищался даже будущий, первый лауреат Нобелевской премии по литературе от России – Иван Бунин.
Она ушла, подведя финишную черту под названием «Серебряный век».
Уйдя к берегам своей последней реки, она оставила нам живым портреты современников, на фоне которых её собственное отражение почти не видно.
Всегда восторгавшаяся другими, вечно недовольная собой – может быть, она была довольна именно таким исходом: «Я исчезла. Я – стихотворенье…».
Строка взята из её стихотворения, посвящённого Николаю Гумилёву:
***
Вьётся вихрем вдохновенье
По груди моей и по рукам,
По лицу, по волосам,
По цветущим рифмами строкам.
Я исчезла. Я – стихотворенье,
Посвящённое Вам.
1919 год.
Из поэтического наследия Ирины Одоевцевой.
«Баллада о толчёном стекле»
К.Чуковскому.
Солдат пришёл к себе домой –
Считает барыши:
«Ну, будем сыты мы с тобой –
И мы, и малыши.
Семь тысяч. Целый капитал
Мне здорово везло:
Сегодня в соль я подмешал
Толчёное стекло».
Жена вскричала: «Боже мой!
Убийца ты и зверь!
Ведь это хуже, чем разбой,
Они умрут теперь».
Солдат в ответ: «Мы все умрём,
Я зла им не хочу –
Сходи-ка в церковь вечерком,
Поставь за них свечу».
Поел и в чайную пошёл,
Что прежде звали «Рай»,
О коммунизме речь повёл
И пил советский чай.
Вернувшись, лёг и крепко спал,
И спало всё кругом,
Но в полночь ворон закричал
- Так глухо под окном.
Жена вздохнула: «Горе нам!
Ах, горе, ах, беда!
Не каркал ворон по ночам
Напрасно никогда».
Но вот пропел второй петух,
Солдат поднялся зол,
Был с покупателями сух
И в «Рай» он не пошёл.
А в полночь, сделалось черно
Солдатское жильё,
Стучало крыльями в окно,
Слетаясь, вороньё.
По крыше скачут и кричат,
Проснулась детвора,
Жена вздыхала, лишь солдат
Спал крепко до утра.
И снова встал он раньше всех,
И снова был он зол.
Жена, замаливая грех,
Стучала лбом о пол.
«Ты б на денёк, - сказал он ей, -
Поехала в село.
Мне надоело – сто чертей! –
Проклятое стекло».
Один оставшись, граммофон
Завёл и в кресло сел.
Вдруг слышит похоронный звон,
Затрясся, побелел.
Семь кляч дощатых семь гробов
Везут по мостовой,
Поёт хор бабьих голосов
Слезливо: «Упокой».
- Кого хоронишь, Константин?
- Да Машу вот, сестру –
В четверг вернулась с именин
И померла в углу.
У Николая помер тесть,
Клим помер и Фома,
А что такое за болесть –
Не приложу ума.
Ущербная взошла луна,
Солдат ложится спать,
Как гроб тверда и холодна
Двуспальная кровать!
И вдруг – иль это только сон?
Идёт вороний поп,
За ним огромных семь ворон
Несут стеклянный гроб.
Вошли и встали по стенам,
Сгустилась сразу мгла,
«Брысь, нечисть! В жизни не продам
Толчёного стекла».
Но поздно, замер стон у губ,
Семь раз прокаркал поп.
И семь ворон подняли труп
И положили в гроб.
И отнесли его туда,
Где семь кривых осин
Питает мёртвая вода
Чернеющих трясин.
***
Я сегодня с утра весела,
Улыбаются мне зеркала,
Олеандры кивают в окно.
Этот мир восхитителен… Но
Если – б не было в мире стихов,
Больше было бы слёз и грехов
И была бы, пожалуй, грустней
Невралгических этих дней
Кошки - мышкина беготня –
Если б не было в мире меня.
***
Облокотясь на бархат ложи,
Закутанная в шёлк и газ,
Она, в изнеможеньи дрожи,
Со сцены не сводила глаз.
На сцене пели, танцевали
Её любовь, её судьбу,
Мечты и свечи оплывали,
Бесцельно жизнь неслась в трубу,
Пока блаженный сумрак сцены
Не озарил пожар сердец
И призрак счастья… Но измены
Простить нельзя. Всему конец.
Нравоучительно, как в басне,
Любовь кончается бедой…
- Гори, гори, звезда, и гасни
- Над театральной ерундой!
1951 год.
***
Потомись ещё немножко
В этой скуке кружевной.
На высокой крыше кошка
Голосит в тиши ночной.
Тянется она к огромной,
Влажной, мартовской луне.
По- кошачьи я бездомна,
По- кошачьи тошно мне.
1951 год.
***
- Теперь уж скоро мы приедем,
Над белой дачей вспыхнет флаг.
И всем соседкам и соседям,
И всем лисицам и медведям
Известен будет каждый шаг.
Безвыездно на белой даче
Мы проживём за годом год.
Не будем рады мы удаче,
Да ведь она и не придёт.
Но ты не слушаешь, ты плачешь,
По-детски открывая рот…
1951 год.
***
Сквозь музыку и радость встречи
Банально-бальный разговор –
Твои сияющие плечи,
Твой романтично-лживый взор.
Какою нежной и покорной
Ты притворяешься теперь!
Над суетою жизни вздорной,
Ты раскрываешь веер чёрный,
Как в церковь открываешь дверь.
1951 год.
***
Сияет дорога райская,
Сияет прозрачный сад,
Гуляют святые угодники,
На пышные розы глядят.
Идёт Иван Иванович
В люстриновом пиджаке,
С ним рядом Марья Филиповна
С французской книжкой в руке.
Прищурясь на солнце райское
С улыбкой она говорит:
- Ты помнишь, у нас в Кургановке
Такой-же прелестный вид,
И пахнет совсем по- нашему
Черёмухой и травой…
Сорвав золотое яблоко,
Кивает он головой:
Совсем как у нас на хуторе,
И яблок, какой урожай.
Подумай – в Бога не верили,
А вот и попали в рай!
1951 год.
***
Да, бесспорно, жизни начало
Много счастья мне обещало
В Петербурге над синей Невой –
То, о чём я с детства мечтала,
Подарила судьба мне тогда,
Подарила щедро, сполна,
Не скупясь, не торгуясь: - На!
Ты на это имеешь право. –
Всё мне было удача, забава,
И звездой путеводной – судьба,
Мимолётно коснулась слава
Моего полудетского лба…