Он стучит ко мне. Впусти, – говорит, – впусти.
За душой зеро, нетающий снег в горсти.
Говорит: я так соскучился по любви.
Отворяю дверь. Входи, – говорю, – живи.
И заходят с ним вся боль его, маета,
всё, что нёс с собой – с крестом или без креста.
И нельзя уже – на день или много лет –
половину лишь впустить, а другую – нет.
Дом теперь тоской, тревогой его обжит.
Вон она, в углу, что кормленый пёс, лежит,
не живётся ей на улице, в конуре.
И темнеет рано, в мае – как в декабре.
За плечом его, за левым, стоит вина.
Вся душа его – опалимая купина,
опалённая. Виски у него седы.
А в глазах – далёкий оклик большой беды.
И моей весне за ним, как дитём, ходить,
из крапивы жгучей прясть на рубашку нить,
чтоб ему в ответ, сильней петли и курка,
зажигался свет, речённый издалека.