Они прожили жизнь как шнурки в ботинках:
рядом, но не вместе.
Она разбила сад вокруг него,
и в том саду он был одинок,
и стихи росли на одиночестве сами собой,
как пыль на корешках книг,
как плесень на хлебной корке.
Все, чего он добился –
несколько подслеповатых левенгуков
наводили на него жерла поэтических микроскопов
собственного изобретения
а потом снова отводили, забывая.
И его, очнувшаяся ненадолго, вера в себя
отваливалась,
как отбитый ноготь.
А она
все чаще сравнивает его с теми,
кто усердно косит зелень
и сметает ее в стога,
забивая сеновал до самой крыши.
Ну на, держи, раз такая:
он купил ей дом, и начал ремонт,
и посадил собачищу на цепь.
Оглянулся – и видит:
этот дом открывает пасть и съедает его,
как голодный полярник свою верную лайку.
Последнее, что исчезает между зубами –
преданно виляющий хвост…
И вдруг он встречает Музу.
В двадцать семь
она уже элегантная, гладкая и звонкая, как пощечина.
Она еще не зачехлила ноги,
и пока что не расчехлила мозги.
"Дай уехал у Китай", - говорит она, - "и остался там на ПМЖ".
и все же она Муза:
когда он думает о ней,
по россыпи его черновиков,
белой с синевой, словно морская пена,
проплывают тени настоящих стихов,
как тени облаков или аэростатов.
Вот он сидит у телевизора,
смотрит новости о широком разнобезобразии жизни,
о том, как добро с гомеопатическими кулачками
когда-нибудь победит по очкам,
но внутри себя он ходит по тому же кругу,
где мысли и чувства вытоптаны до сухих стеблей, до голой глины.
Вот он встает, чтобы уйти к другой.
Но дом не отпускает, дом тянет поводок.
К ноге! – командует дом.
Но что же делать? – этот дом ни сжечь, ни взорвать.
Ни укусить, ни поцарапать,
ни сбить с ног, ни вцепиться в горло.
Он выходит во двор.
Видит собаку на цепи
А та, проклятая,
смотрит на него философским взглядом.
Свобода - осознанная необходимость, –
читается в ее глазах.
Место! – командует дом.
И он
возвращается в комнату с телевизором,
где идет фильм, изгрызенный рекламой.
Включает газовый камин
и сжигает там черновики,
по которым больше не скользят тени облаков.